– Да куда ты выйдешь, – с тоской промолвил его величество.
Наступила пауза, и дальше разговор сменил направление.
– Омерль, конечно, просто фигляр, стойкости никакой, но в верхней позитуре он неплох, не хуже Алана Брека, кисть у него крепкая, – вновь заговорил король. – Скверно то, что он наверняка выведет Бойда, Гленфилда и Керси, это телохранители его отца. Они поездили по миру и много чего умеют. Собственно, это первые клинки Шотландии.
– Марч жил в Италии и еще бог знает где, тоже выучился разным штукам, – добавила Одигитрия. – Он очень непрост, следите за ним, Ричард.
– Пятым, скорее всего, будет Чемберс. Ему за сорок, и он обожает разыгрывать дряхлого старца, но на самом деле он самый быстрый из всех. Еще он мастер обманных финтов, его любимый трюк такой…
Иаков встал, снял со стены первый попавшийся меч и поднял перед собой.
– Вот замах снизу, потом он резко уходит вправо, вверх, поворот и опять – вот так, видите? Удар опять снизу. Вроде просто, но попадаются почти все. То же самое он может проделать и с левой руки, у нас такие бойцы называются «зеркальщики».
– С ума сойти, страхи какие, – пробормотал Ричард, зачерпывая следующую порцию меда. – А какое оружие с собой можно взять? Есть ограничения?
– Ограничений столько, что вязнут на зубах. Разрешены два меча или меч и длинный кинжал, простая кольчуга с короткими рукавами и подстежкой…
– А перчатки?
– Перчатки с пластинками.
– А стальные нельзя?
– Стальные нельзя. Это в память о Маркусе Долговязом, будет время, как-нибудь расскажу эту историю. Шлем тоже запрещен.
– Ну, уж это чересчур, – возмутился Ричард. – Зима на дворе, у меня голова замерзнет. Будь что будет, но свою вязаную шапку я надену. Джинни, я надеюсь, тебе это не помешает отличить меня от остальных.
– О-о-о-о-о-о-о-о, – тихонько провыла Джингильда, не сводя с него страдальческого взгляда.
Тем временем во вражеском стане тоже шло совещание.
– Да откуда ему тут взяться? – свирепо спрашивал окончательно пришедший в себя Марч.
– Не знаю, – сдержанно отвечал ему Николас Гамильтон. – Но если это и вправду Горбатый Дик, я жалею, что мы приняли вызов.
Марч немедленно громогласно захрипел:
– Да хоть черт с рогами, плевать, нас шестеро!
Но Николас повернулся к Омерлю:
– Мальчик мой, может, мне и не следовало этого говорить, но ты уже мужчина, ты воин. И ты, Марч, сядь, и тоже послушай. Да, вас шестеро. Так вот, когда я там нашел Коленкура, он был еще жив. Знаете, что он мне успел сказать?
Все молчали.
– Их было семнадцать. И с ними Пьер де Карнуа. Вот тебе и шестеро, Марч.
Нельзя сказать, что площадка ристалища Божьего суда расположена на вершине горы (весь Эдинбург врезан в склоны давно потухшего вулкана), но то, что на обрыве скалы – это точно.
С этой террасы открывался великолепный вид на всю Инвернесскую долину, и главное – на уходящую к горизонту серебряно-белую, по зимнему времени, ленту озера. Справа поднимались уступы восточного Инвернесса, обиталище мятежного клана МакКензи, слева – переходящие один в другой оба хребта, ступенями открывающие путь к Абердинскому нагорью, владениям могущественных Макинтошей, а далеко впереди синела едва видимая полоска Локхаберской гряды. Над горами, словно бугристые столбы, стояли высокие тучи, сулящие близкую метель и бурю.
Прямо на площадку выходил тяжкий многоарочный портал собора Святого Гиля, обрезавший красоты природы с правой стороны, и буквально вплотную к нему стояла центральная, она же восточная трибуна. Тут сидели король, его преосвященство епископ Абердинский и Инвернесский, вдовствующая королева Одигитрия, ее дочь Алисия Джингильда, ее сын – герой и причина события – Шелл Тервельс, придворная знать, но главное – разношерстные представители клана Бэклерхорстов, спешно съехавшиеся со всех концов страны. Деревенские Бэклерхорсты прямо кипели от азарта и возбуждения.
Предмет их разгулявшейся ненависти разместился как раз напротив – противоположную трибуну полностью занял клан Гамильтонов во главе с Николасом Гамильтоном, считавшим, что шотландский трон по всем божеским и человеческим законам должен принадлежать именно ему (ныне существующее недоразумение Николас надеялся в ближайшее время исправить), и его женой Марией, с отвращением поглядывающей на перехваченную жемчугами огненную гриву Гитри Бэклерхорст и белый мех на капюшоне ее дочери, которую Мария считала мерзкой ведьмой. С другой стороны, как ни странно, Мария была отнюдь не прочь женить своего сына, графа Омерля, все на той же ведьме, и тем сделать серьезный шаг на пути к престолу. Теперь же родители и все семейство пришли посмотреть, как их отпрыск снесет голову заезжему англичанину.
А отпрыск, то есть сам граф Омерль, стоявший с друзьями в проходе, в это время с замиранием сердца не сводил глаз с третьей трибуны, очень разумно, ввиду накалившихся страстей, возведенной между предыдущими двумя. Здесь обосновались Аргайлы, третий по значимости и численности шотландский род, и самое главное – Диана Аргайл, главная соперница Джингильды за звание первой красавицы Эдинбурга – златовласая, надменная, в черном, бархатно-меховом берете с пером по итальянской моде.
Четвертую, северную и последнюю трибуну занимал городской магистрат, различного толка знать, старейшины гильдий и прочие уважаемые и почтенные люди. От этой трибуны, перекрывая улицу Королевской Мили, расходились дощатые щиты, где за цепочкой стражи толпился всевозможный, жадный до зрелищ люд; и не меньше зевак, навалившись животами на каменный забор, наблюдало за происходящим с верхней, нависающей над ристалищем террасы, где со склона начинался уходящий на юго-восток Абердинский тракт.
Гул толпы был слышен даже в соборе, и ужас в глазах Джингильды перешел все пределы.
– О чем ты думаешь? – дрожащим голосом спросила она.
– Об одном моем друге, – ответил Ричард. – Его зовут Джон, он военачальник, полководец, но, по-моему, его истинное призвание – выступать в цирке. Ему вот это все очень бы понравилось, его хлебом не корми, только дай показать смертельный номер на глазах публики, и он бы еще жалел, что собрал мало народу. Он бы наслаждался, наговорил острот…
– Как это глупо и отвратительно – рисковать жизнью ради увеселения черни!
– О нет, ты его не знаешь. На самом деле ему наплевать на зрителей, он их презирает, но при этом считает, что его таланту просто обязаны рукоплескать бессчетные массы людей. Если их меньше, чем он надеялся, или их восторги не так велики, он чувствует себя уязвленным или даже оскорбленным. Он знает себе цену и требует ее, независимо от того, надо это ему или нет.
– Твой друг просто честолюбец. Зачем ты о нем сейчас говоришь?
– Затем, что он истинный политик… в отличие от меня. Во мне нет артистического начала, мне не нужен весь этот крик… я порой вообще не понимаю, зачем вообще в это ввязался. Я не разобрался в себе, возможно, мне следовало остаться ученым…
Тут Джингильда вцепилась в его руку.
– Ричард, если тебя убьют, не спеши никуда уходить… там. Дождись меня, я быстро.
Глостер раздраженно сдвинул брови:
– Джинни, прекрати, что за ерунда…
В этот момент над их головами загудел колокол, и вслед за ним вразлад грянули волынки.
– Наверное, нам пора. Все равно ничего не чувствую, я не только не артист, я даже не спортсмен, что же за беда, надо еще раз поговорить с Джоном, может быть, как-то научит…
Тут он вспомнил про латунное кольцо и решил, что момент самый подходящий.
– Джинни, посмотри. Ничего другого у меня сейчас нет, так что возьми это. На память об этом дне…
– Ой, какое миленькое, – обрадовалась Джингильда сквозь ужас и шок. – Это печатка?
Но в ту же секунду кольцо выскочило из ее дрогнувших пальцев и со стуком отскочило куда-то за скамьи. Джинни бросилась было за ним, но Ричард остановил ее.
– Джин, бог с ним. Сейчас не время. Потом найдем, это пустяк, надо идти, нас ждут.
Но потом, к величайшему огорчению Джингильды, кольцо так и не нашлось, чему Ричард, надо сказать, ничуть не удивился. Он ожидал чего-то подобного.
Словно во сне, Джингильда наблюдала, как семь человек по слабой, едва начинающейся поземке подходят к королевской ложе, склоняют колено, как поднимается и что-то говорит Иаков, как размашисто благословляет епископ, и потом шестеро отходят в одну сторону, а один – в другую.
Большинство смотрело иначе. Меньше всего публику волновал сам зачинщик поединка, Шелл Бэклерхорст, который в замшевой куртке с роскошным норковым воротником, пледе цветов клана через плечо и в раздвоенной меховой шапке сидел на ступеньку ниже короля. Дамы находили его весьма и весьма интересным, и действительно, этот бледный задумчивый юноша с чудесными темными глазами, тщательно подстриженной и подбритой тонкой бородкой по краю лица, соединявшейся с такими же усами, был на диво хорош собой, но уж больно странен и загадочен! Он и на родном языке говорит с французским акцентом, и любит потолковать о таких вещах, о каких обычные люди и представления-то не имеют. Что у такого на уме? Чего он не поделил с Гамильтоном?
Как ни странно, в этой ситуации никому не известный Ричард был публике гораздо понятнее. Каждый шотландец с молоком матери всосал ту истину, что повседневная жизнь есть не более чем краткий перерыв между сражениями с англичанами, независимо от того, идет сейчас война или нет. Поэтому никто не находил ничего необычного в том, что аж из самого Лондона (такую версию успела разнести молва) пожаловал какой-то забияка, чтобы испытать «нашего Хэмли» – так в просторечье именовали графа Омерля. Отчаянный парень, говорили знатоки, не вникая в подробности Божьего суда, вышел один против цвета Гамильтоновых мастеров меча – ну, посмотрим, каков он в деле. Ставки на Глостера поднялись на удивление высоко.
Марч, стоя под благословением епископа, увидел нечто совсем иное. Одигитрия подметила верно: Марч был скандалист и позер, но далеко не дурак, горький опыт передряг в далеких скитаниях прибавил ему немало ума-разума. Во-первых, у этого англичанина, который одним пальцем отправил его на полчаса под стол, оказался колючий, цепкий и, что самое главное, странно равнодушный взгляд, которым тот небрежно окинул всю гамильтоновскую рать. Марч знал цену таким взглядам, и ему стало не по себе – кажется, шутки кончились. А во-вторых… ах ты черт!