Полнейшее сумасшествие. Мне приходится выводить армию из толком не замирившейся страны, которая еще дышит смутой, где есть король, но нет власти, где каждое графство – гнездо бунта и крамолы, и гражданская война уже занесла ногу над порогом. Но, с другой стороны, некий смысл в этом углядеть можно, и сценарий, которому я вынужден рабски следовать, возможно, не так уж глуп. Война – душа государства. Непременно нужен образ врага. Сплочение нации, содержание армии, выхлоп патриотических чувств. Если врага нет, надо его выдумать. Хорошо, что у нас нет такой необходимости, противниками мы обеспечены надолго. Вот что делать, когда они кончатся, – ума не приложу. Надо их беречь, Роджер. Право, начинаю чувствовать себя героем сериала.
Нет, Родж, здесь есть вопрос куда как более существенный и я бы даже сказал – интимный. Как в этой ситуации мне воспринимать самого себя? Кто я такой на этом полотне? Какова аура моего персонажа? Скажем, Бэклерхорст, как мне представляется, привносит на войну некий род духовности (хотя уж какая духовность на войне), смотрит на нее с некой меланхолией, грустной философией и печальным стоицизмом. Шотландцы поначалу совершенно не могли этого понять и называли его не иначе как «изнеженным французиком». Рассказывают, как при столкновении с прусскими наемниками – на Левом Твидле – к нему подлетел старик Аргайл, весь в мыле, и заорал что было силы: «Немцы обошли фланг!», а Шелл, в своей манере так мягко и тихо ему отвечает: «Друг мой, зачем же так волноваться?» Я думаю, Аргайл тогда был в полушаге от кондратия. Впрочем, когда соратники моего шурина убедились, что тот все так же задумчив и поэтичен у голодного костра в походе и под ливнем стрел, шотландцы переменили мнение, и теперь восхищаются его мужеством.
Кромвель же, напротив, своим висельным юмором (который, к сожалению, страшно заразителен) превращает войну в нечто среднее между игрой и балаганом, где он зубоскалит над своей и чужой смертью. Как актер и скоморох, он видит в ней подмостки, как игрок и комбинатор – род шахматной доски.
Но что делать мне? Я прагматик, видящий одну лишь цель, во мне нет ни философии, ни артистизма. Я прямолинеен и не склонен к политической театральщине, в итоге меня обвиняют в том, что я груб и мне не хватает величия. Пусть так, но объясни, что же в таком случае движет мной? У меня нет харизмы, как у Бэклерхорста, я бесцветный политик. Мои интересы абстрактны, да что там интересы – мне недостает даже эмоций. У меня даже нет хобби.
А что же у меня присутствует? Раздражительность, перфекционизм и чувство юмора – вот, пожалуй, и все. Это и выдает мою жизненную позицию, которую трудно назвать иначе, нежели созерцательной. И как раз это можно понять. В отличие от большинства людей, я знаю, что живу в будущем – потому что остался все тем же четырнадцатилетним мальчишкой, там осталась моя реальность. А это все вокруг – наступившее далекое будущее. Прошлое никуда не ушло, точнее, оно не стало прошлым, оно самое что ни на есть настоящее – здесь, во мне.
Однако бог с ним. Еще раз – меня ждут Джевеллинские ущелья, где нам с Шеллом предстоит сплясать джигу, ухватив за хвост одного и того же медведя. Терпеть не могу Южной Шотландии – это просто ухудшенное издание Нортгемптоншира. Пожалуйста, не покидай Лондона и пиши, пиши. Джингильда собирается уходить в монастырь. Молюсь, чтобы он был английским.
Засим остаюсь
твой старый друг Ричард.
– Лу, это неприятный разговор и для меня и для тебя, но выхода нет, – сказал Ричард. – Я вынужден уехать на некоторое время. Меня рядом не будет. А у нас в стране затевается гражданская война, ты король, и хочешь не хочешь, но по всем законам обязан в ней участвовать! Нельзя выиграть Кубок Стэнли, ни разу не выйдя на лед! Пожалуйста, будь к этому готов. Ничего особенно сложного делать тебе не придется.
Его величество Эдуард VI тоскливо молчал.
– Я знаю, тебе не хочется расставаться с леди Урсулой и вашими домашними спектаклями, но что же делать! Поезди по стране. Поговори с лордами и вообще с людьми. Морхольд притащит тебя в Йорк – воспользуйся этим, послушай оппозицию. Ты имеешь право присутствовать на всех их совещаниях.
– Я не умею с ними разговаривать, – с отчаянием прошептал Лу.
– Это очень просто. Выучи всего одну фразу: я молодой король, в политике человек новый, хочу во всем разобраться, все понять, выслушать друзей и врагов, перед тем как начать казнить и миловать. И все. Сказал это – и дальше спокойно сиди, слушай и по возможности мотай на ус.
Как ни удивительно, но эту единственную фразу, имеющую хоть какое-то отношение к государственным делам, за все время своего недолгого царствования Лу чудом ухитрился до некоторой степени запомнить, и именно этим нескольким словам он обязан тому шаткому авторитету, который приобрел в человеческих умах и памяти. Когда он впервые (действительно в Йорке) за столом военного совета неожиданно произнес: «Я – человек новый, хочу выслушать друзей и врагов, перед тем как всех вас казнить», лорды-смутьяны смолкли и крепко призадумались – кажется, этот малыш не так прост, как казалось, и как бы не пришлось считаться с ним всерьез.
– Дядя, может быть, ты убьешь их прямо сейчас? Тогда не надо будет никуда ездить.
– Лу, я бы рад. Но так не принято. Нас не поймут. Поэтому – не ленись. Соберись с силами и потерпи. Я прошу совсем немногого.
Пощелкав хромированными замками, Кромвель распахнул длинный черный кейс. Блеснула пара двуручных мечей, утопленных в черном губчатом ложе.
– Ну, этот не очень честный, с силовой подпиткой, на крайний случай разрубит что угодно… А вот то, что ты заказывал.
Герцог осторожно коснулся пальцем лезвия. Оно было на ощупь словно бугристым, пильчатым, приглядевшись, Ричард разглядел пиксельного вида кубические выступы и провалы.
– Это что за ступеньки?
– Замена фламмеру, вместо ваших волнушек, монокристаллы, или вся эта железяка сплошной монокристалл, не очень в этом разбираюсь, но ты бы видел, на каком компьютере это рассчитывали… никакой доспех нипочем. Точить не надо, у него ножны какие-то волшебные… Рукоятка под твою биометрию, как ни крути, держать будет удобно… Могу привезти еще одну катану, все авторитеты говорят в один голос – очень приличная.
– Нет, спасибо. Ты знаешь, есть такая старая поговорка – чем больше у человека мечей, тем хуже он фехтует, – ответил Ричард.
Европа выдвинула на юг то, что на Земле назвали бы Средиземным морем, два полуострова, два тупых зуба – шотландский и английский. Оба отделены от континента мощной горной системой Большого и Малого Джевеллина, оба и сами по себе гористые, и вот Южная оконечность английского выступа и есть вожделенный аквитанский виноградно-апельсинный рай, цветущие субтропики. Еще во времена Ричарда II (аналог сказочного «при царе Горохе») с Шотландией был заключен так называемый Солуэйский договор. По этому договору Англия отдавала у себя на востоке левобережные земли реки Солуэй, которая, в отличие от Твидла, не сворачивала на запад, к Бристолю, а бежала прямиком на юг и впадала в Солуэйский залив, оставляя слева никому тогда не ведомый рыбацкий поселок Глазго. А шотландцы в ответ отказывались от левобережного Твидла – далекой западной полоски земли, примыкающей к стене Джевеллинского хребта и доходящей до самого моря. Избавившись от владений, которые они все равно ни защитить, ни даже толком контролировать не могли, высокие договаривающиеся стороны получили: Шотландия – ту самую территориальную целостность, за которую она щедро лила кровь в течение нескольких предыдущих веков, Англия же, как в ту пору выражались, «встала на Твидле обеими ногами» и смогла полноценно защищать свои главные порты – Бристоль и Саутгемптон, а кроме того, присоединение южного берега завершило формирование герцогства Корнуолльского. Об Аквитании тогда и речи не шло.
Но вот минуло сто лет. Золото и сталь нового английского регента, а затем и короля, Ричарда III, возвели на престол великого объединителя шотландских земель Шелла Бэклерхорста. Пройдя с боями от южных морей до северных проливов, он отвоевал у своего друга и наставника коридор к побережью восточнее Дании и тем замкнул для Шотландии кольцо торговых путей вокруг Европы. Теперь Эдинбург мог вести торговую политику куда с меньшей оглядкой на могучего западного соседа. А главный ключ к торговым маршрутам вокруг Европы, ворота в свирепый Бискайский залив – это Аквитания, куда из Шотландии вели очень удобные горные проходы, в то время как англичанам приходилось добираться исключительно морем.
Бэклерхорст, не отступая от позиции, которую когда-то заявил Ричарду в памятную ночь после схватки с кланом Гамильтонов, назвал Солуэйский договор обманом и грабежом. Левобережье Твидла его интересовало мало, и за территориальную целостность Шотландии завоеватель тоже не слишком беспокоился – он сам только что воссоздал ее огнем и мечом, зато Аквитанию новый эдинбургский владыка, подобно своим предшественникам, желал видеть шотландской. Бристоль и весь Корнуолл мгновенно оказались прифронтовой полосой, а из Лондона вниз по Твидлу на громадных баржах к Джевеллину двинулись сразу два горно-проходческих щита, которые использовались для постройки Бернисдельских водосбросов. Ричард решил соединить Аквитанию с метрополией двумя тоннелями под горными хребтами и, с учетом прохождения примерно двухсот метров в сутки, он рассчитывал уложиться в четыре года и тем навсегда поставить точку в этом взрывоопасном вопросе.
В итоге началась знаменитая Аквитанская война, которая очень скоро намертво завязла в тех самых Джевеллинских ущельях, превратившись в Аквитанское стояние – заперев друг друга в горных коридорах, противники потеряли всякую возможность и наступать и отступать, и дело пошло к тому, что вожделенный кусок пирога приберет к рукам Франция, давно считавшая Аквитанию своим законным заморским департаментом, или Испания, до зарезу нуждавшаяся в морской базе для своих армад, готовых стереть с лица земли проклятых британских еретиков. В конце концов после долгих мытарств и проволочек был заключен Кроненбергский мир – произошло это в Дании, и об этом стоит рассказать отдельно.