Дания была полуостровом, клином врезающимся в Северное море, а другим концом – в английские земли. Западный край был скалистым и приподнятым, зато все остальное пространство – низменная равнина, жители которой в окружении меланхоличных коров издавна занимались производством молока, масла и знаменитого датского сыра. На западных границах стоял замок Кроненберг – резиденция короля Карла-Густава IV. Был он человек тихий и миролюбивый. До пятидесяти пяти лет он оставался принцем – уж больно жизнелюбив оказался его венценосный родитель, – но отнюдь не страдал и к власти ничуть не рвался. Став королем, женился на девушке из простой семьи[2] и приготовился до конца дней наслаждаться спокойствием и семейным уютом, не мечтая ни о какой славе. Но не тут-то было.
Первым в датские пределы ворвался его величество Уильям Ричмонд. В Кроненберге он обнял Карла-Густава, пожал руку, назвал братом и предложил военный союз против богомерзкого Ричарда Глостерского Губастого. Естественно, вслед за Ричмондом пожаловал и сам Губастый Глостер, и прямо под стенами Кроненберга произошла битва, за которой Карл-Густав и его супруга Рогнеда с ужасом наблюдали с крепостной стены. Король Уильям был наголову разбит, и Губастый зарубил его своим длинным волнистым мечом, после чего пожал Карлу-Густаву руку, обнял и незамедлительно отбыл на север, воевать со Свеном VIII.
Не успел датский король опомниться, как на неостывшие еще равнины вторгся Шелл Бэклерхорст. Масло и сыр его не интересовали, его интересовал Ричард, и вот почти два года они носились по Дании как смерч, пугая крестьян и коров, и нещадно громили друг друга. Карл-Густав с грустью наблюдал за этим с башен Кроненберга.
В конце концов, по просьбе обеих сторон, в качестве третейского судьи вмешался всемогущий Кромвель, и Северная война закончилась. Все в том же Кроненберге подписали мир, проведя по огромной карте вожделенную границу. Карл-Густав смотрел на это с печальным недоумением – почему же с самого начала нельзя было вот так сесть за стол и договориться? Королева Рогнеда распоряжалась приготовлениями к пиру. В итоге Бэклерхорст и Глостер пожали Карлу-Густаву руку, обняли, назвали братом и разъехались восвояси.
Но не успела еще успокоиться в лужах вода, растревоженная копытами иноземных коней, как в Данию принесло герцога Чарльза, более известного как Чарли Конюшня. Он обнял Карла-Густава, назвал братом и предложил бредовый проект некой Северной Империи, которую собирался основать, воспользовавшись отсутствием Глостера. Карл-Густав обмер. Он знал, что обычно за этим следует.
И угадал. И Глостер, и Бэклерхорст ревностно следили за своими свежими северными границами и вовсе не собирались отдавать недавние завоевания какому-то бесноватому. Вчерашние противники, неожиданно став союзниками, вломились в Данию с двух сторон и в несколько недель размолотили войско Чарли, после чего, естественно, Ричард Губастый разрубил того напополам своим волнистым мечом. В Кроненберге вновь закатили пир, Карла-Густава назвали братом, обняли, пожали руку и разъехались воевать в другие края. Когда на востоке и на западе стихло чавканье подков по плодородным датским низинам, вконец очумелый Карл-Густав мог с изумлением констатировать тот факт, что поле битвы осталось за датской армией. Датчане окрестили короля Густавом Непобедимым.
Больше никаких военных потрясений в Дании не происходило, но кроненбергское гостеприимство так запало в душу воителям, что все конференции весьма далекой от северных морей Аквитанской войны они по старой памяти устраивали в Дании, с удовольствием ели пироги королевы Рогнеды и разносили по всему миру славу датских сыров. Кромвель, Фонда, Глостер и Бэклерхорст спорили и переругивались за полюбившимся им круглым столом в королевской библиотеке, и за этот стол, само собой, приглашали и Карла-Густава, и даже время от времени давали ему слово. Народ прозвал своего короля Густавом Миротворцем, а в последующих веках за проявленную военную и государственную мудрость его именовали не иначе, как Густав Великий.
Конец внутренней интерлюдии.
Несмотря на то что и Ричард, и Бэклерхорст считали датские соглашения не более чем временной передышкой (шотландские войска формировались и пополнялись, англичане с мрачным упорством рыли свои тоннели, в Бристоле и Саутгемптоне строились новые фрегаты), Кроненбергский мир оказался на удивление прочным. Причиной тому стало чудо.
К сожалению, как это нередко случается с чудесами, добиться точного описания или даже представления, что же конкретно произошло, очень трудно – факты теряются в том множестве домыслов, которыми мгновенно обросла эта история. По одной версии, Бэклерхорст вместе с Ричардом оказался в числе почетных гостей на фотовернисаже, по другой – прямо во время очередных переговоров в Кроненберге Ричард показал ему альбом некоего фотохудожника – оба властителя свято соблюдали курьезную клятву, данную в ту памятную эдинбургскую ночь: не позволять политике влиять на дружеские отношения даже в периоды самых отчаянных конфликтов. Как бы то ни было, искусство фотографии откровенно потрясло шотландского монарха. Бэклерхорст был покорен раз и навсегда. Французский ботаник, знаток старинных гобеленов, неожиданно для всего мира ставший жестоким и изощренным завоевателем, патологически лишенным чувства страха, вдруг понял, к чему по-настоящему лежит у него душа. Двое весельчаков, Кромвель и Глостер, с шутками и прибаутками продемонстрировали ему действие фотоаппарата и то, как при помощи компьютера кадр можно сделать светлее, темнее, синее, зеленее или просто черно-белым. Шелл вернулся в Эдинбург, сухо, но в самых изысканных выражениях простился с ошеломленными до остолбенелости родными и соратниками, в две скупые строчки отрекся от престола и улетел в Стимфал. Там он купил трехсотый «Кэнон», ввернул в него сигмовский объектив (кажется, 70–300) со встроенным модулем для макросъемки и начал экспериментировать. Уже через год у него была собственная студия, через три он вошел в рейтинг, через пять – в шорт-лист.
К этому же времени относится легенда, или даже сказка, которую здесь волей-неволей приходится упомянуть – она лишний раз подчеркивает всю бесповоротность решений экстравагантного шотландского полководца. Сражаясь за северные проливы (на гэльском эти земли называются очень красиво – Дымногорье), Бэклерхорст привлек на свою сторону Дэбефа Лютого – короля-садиста и колдуна, изобретателя первого на Тратере органа. Если Ричард – ученый-чернокнижник, то Дэбеф – типичный волшебник-кудесник, владыка эльфов и домовых. Согласно преданию, по его приказу гномы выковали ему небывалый меч, который имел ужасный характер, умел говорить подобно толкиеновскому Гуртангу, его обязательно надо было поить человеческой кровью, еще, кажется, нельзя выставлять на солнце и показывать женщинам – если только не собираешься эту женщину немедленно убить. Кроме того, перед каждой битвой зверски жестокий, но трусоватый Дэбеф накладывал на меч новое, все более страшное заклятие, так что со временем тот стал, по-видимому, самым заколдованным мечом в мире. Дэбеф проникся к Бэклерхорсту необъяснимой симпатией (некоторые утверждают, что вполне объяснимой, просто нетрадиционного характера, но на это нет ни малейших указаний – просто злые языки) и завещал ему свой меч. Согласно древнему обычаю Бэклерхорст вырыл его из могилы Лютого голыми руками, причем меч нисколько не возражал.
Так вот. Навсегда покидая родные края ради приобщения к мировой культуре, Шелл Бэклерхорст отрекся от прошлого до такой степени, что на прощанье без всяких сожалений подарил этот меч несколько шокированному Ричарду. Молва утверждает, что тот потом держал его в специальном саркофаге и лишь время от времени рубил им головы безвестным горемыкам, чтобы колдовская сталь не затосковала. Некоторые даже рассказывали, что будто бы в глухую полночь слышали завывание ненасытного клинка. Ну, и, само собой, считается, что бронзовая ладонь памятника Ричарду перед Уайтхоллом опирается именно на рукоять того самого меча – хотя опровергнуть или доказать это мнение желающих не находилось. Словом, на этот счет ничего достоверно не известно, но то, что Глостер регулярно устраивал в столице фотовыставки Бэклерхорста, – истинная правда.
Трудно сказать, насколько оказался велик художественный талант Шелла Бэклерхорста, но весьма и весьма известным рекламным фотографом он стал. Знаменитые портреты Глостера и все изображения Кромвеля на денежных купюрах, пережившие как художника, так и его модель, – наиболее известные произведения бывшего завоевателя.
В результате всех этих удивительных перемен на шотландском троне оказался Иаков VI – юноша образованный, но слабого здоровья и с чрезвычайно неустойчивой нервной системой, которому до дрожи и судорог делалось дурно при одном лишь виде оружия. Он по-детски радовался подачкам и подаркам из Лондона (а Ричард умел быть щедрым, когда надо), баронская крамола и мятежи, подавленные Бэклерхорстом, поднялись вновь, машина государственного правления расстроилась, и проблема аквитанских притязаний Шотландии утратила свою грозную актуальность.
Конец исторической интерлюдии.
Нечего и говорить, что как только воинство Ричарда скрылось за Аквитанскими горами, смута в стране вспыхнула с новой силой. Лорды-федералы, как они сами себя называли, укрытые от железной руки регента Джевеллинским хребтом, подняли стяг защиты престола и отечества, после чего началась страшнейшая грызня за власть. Англия вновь вступила в царство хаоса, из которого недавно с таким трудом вышла. Парламент раскололся на воюющие фракции, и немало масла в огонь подливала ушедшая было в тень королева Маргарита – опираясь на французское золото, она по-прежнему рассчитывала вернуть себе статус регентши с дальнейшими видами на трон.
И уж конечно, каждый клан, каждая группировка желали видеть короля в своих рядах. Бедный Лу превратился в почетный трофей – его захватывали, увозили и перевозили, он тосковал, злился, а самое главное, страдал от разлуки с леди Урсулой Норфолк, детская любовь к которой неудержимо перерастала у Эдуарда в куда более серьезное юношеское чувство. Вдобавок ко всему, среди всей этой замешанной на крови суеты он еще и умирал от скуки – ему только-только стукнуло одиннадцать, но, подобно своему венценосному собра