– Папа, а что с ним было потом?
– С кем?
– Ну, с этим человеком. Он поехал освобождать принцессу?
– Ясное дело.
– А дракон?
– Ну… Дракон опечалился и полетел получать высшее образование.
– Куда?
– В Стэнфорд, куда же еще. Есть там одна кафедра, туда как раз таких и берут.
– Какая кафедра?
– Общей морфологии, – мрачно ответил Гарри.
Теперь уже не вспомнить, как и почему Джулианна отнесла эти картинки на работу, и один из пациентов, авторитетного вида дядька, уложенный на больничную койку последствиями чересчур веселой вечеринки, обратил на них внимание. Реакция его была мгновенной и удивительной – не сходя с места, он выписал сотрясший воображение Джулианны чек и сказал: «Покупаю, пусть нарисует цикл. О чем угодно».
Впервые в жизни работа заинтересовала Гарри. Он вооружился фломастерами всех размеров, гелевой ручкой и принялся малевать. Цветов Гарри не признавал, рисунок был сугубо однотонный, зато разнообразие стилей штриховки поражало. Он свободно владел классической формой – в манере раннего Икегами Риоичи, и одновременно с той же легкостью воспроизводил врубелевскую штриховку «в крестик» – прием, доселе считавшийся непреодолимо сложным. Трудных ракурсов для Гарри не существовало вообще, напротив, он даже любил всевозможные ухищрения и немыслимые развороты, когда, например, динамику ситуации передавали выхваченные кадром подметка ботинка, полуприкрытый глаз и единственная разверстая ноздря. Рука обладала таким удивительным свойством, что не нуждалась ни в циркуле, ни в линейке, и компьютером, несмотря на колоссальные затраты времени, он тоже пренебрегал. «Господи, хоть не пьет», – говорила Джулианна. Сюжет вышел абсолютно бредовый – парень с лицом картошкой воюет с драконами, попадает к ним в плен, там особый драконовский злодей ставит на нем таинственные медицинские эксперименты, превращая, само собой, в силача и супермена, он участвует в показательных боях с такими же, как он, в него влюбляется прелестная драконша, она помогает ему бежать, все счастливы, продолжение следует.
Авторитетный дядька оказался посланцем Фортуны. Джулианна была начисто сражена, увидев рисунки своего неприспособленного мужа в «Панче», и дальше, как ни удивительно, в дом пришли деньги и успех. У дурацкого картофелемордого парня и его драконов объявилась толпа поклонников и сайт в Интернете.
Свой нарочитый дальтонизм Гарри доводил до абсурда и на заказ написал серию портретов маслом, используя лишь газовую сажу и цинковые белила. Как ни странно, но и у этой бессмысленно-чудаковатой живописи нашлись поклонники, причем достаточно щедрые.
Пришедшие деньги позволили заткнуть многие дыры. Однако успех был недолгим. Сюжеты становились все мрачнее, все отрывочнее и бессвязнее – читатели на это не жаловались, даже напротив, но комикс превращался в откровенный бред, сжигающий разум создателя. Гарри смеялся и плакал, разговаривал с рисованными героями днем и ночью, и вскоре, по настоянию Джулианны и врачей, он согласился лечь в психиатрическую клинику. Потом второй раз, потом третий. Там он тоже рисовал (эти эскизы впоследствии нашли массу почитателей) – до тех пор, пока рука держала перо. Теперь он отказался от своей великолепной штриховки и почти полностью перешел на локальные тени – лишь черное и белое, и в этой манере он создал не меньше дюжины видов одного и того же мрачного замка – черная кромка воды и белый зуб башни в черном же небе. (Впервые увидев Челтенхэм на фоне озера и гор, Мэриэтт ахнула, узнав с детства знакомый силуэт.) Что-то грызло и сосало его, никакая фармакология не могла загасить его ужаса и перевозбуждения, Гарри высох, перестал разговаривать, а позже – и узнавать людей. Джулианне было больно и страшно смотреть на него – его лицо, казалось, состояло из одних воспаленных глаз, дико взирающих на ему одному видимых призраков – так что когда к нему наконец пришло последнее успокоение, первым чувством, которое она испытала, было облегчение. Врачи так и не смогли точно установить, от чего же именно он умер.
Смерть Гарри, несмотря на всю неизбежность и ожидаемость, оказалась для Джулианны куда большим ударом, чем она допускала даже в самых своих горьких и тайных помыслах. К ней наконец пришло понимание, что закончилась целая эпоха, что уже больше никого и никогда она не сможет так любить, что вот это отпущенное ей сумбурное и пронзительное счастье и было тем самым подарком, который судьба иной раз, единожды, и может приподнести.
Более того, Джулианна испытала чувство, мало ей доселе известное, – растерянность. Как писали в старинных романах, из ее души словно бы вынули сердцевину, и осталась одна пустая оболочка. Оказалось, что те заботы, боли, радости, проблемы, которые были связаны с этим странным, несообразным человеком, и были главным в ее жизни, он был осью, вокруг которой вращался ее мир. Теперь этой оси не стало, и как теперь жить, на что ориентироваться – она не знала. Работа, дом, друзья – все разом потеряло смысл. Как ей одной воспитывать Мэриэтт? Девочка уже сейчас росла очень необычной – когда родная, а когда и не очень, – а что будет дальше, когда она превратится в подростка? Настоящее взаимопонимание у нее было только с Гарри, причем до такой степени, что Джулианна всерьез опасалась, что дочь унаследовала кошмар, погубивший ее отца.
Бессознательно следуя заложенным с детства патриархальным традициям, Джулианна считала, что мужчина в доме – это обязательная деталь интерьера, и спустя некоторое время уже другими глазами взглянула на преданного до гробовой доски Клэнси. Все эти годы ветеран-байкер, рыцарски непоколебимый в своем чувстве, поддерживал Джулианну как мог, выручал при всяком удобном и не слишком удобном случае, и взгляд его из-под седеющих бровей говорил ясно и твердо: «Только позови». К Мэриэтт он относился как к родной дочери, и это иной раз было очень не лишним – она училась в не самой благополучной школе не самого благополучного района, но все отпетые, безнадежные и закоренелые знали: только задень Мэриэтт Дарнер, и вечером к твоему дому подъедут на мотоциклах двадцать человек в кожах, цепях и шипах, с обрезами на задних сиденьях, и разговор с ними тебя не обрадует. И вот, через десять лет, время Клэнси пришло.
Но до этого приключились иные, не менее удивительные события.
Как подъехала машина, Джулианна не услышала, перед ней ворчала и шипела сковородка, но негромкий стук в дверь, сопровождаемый неизменным дребезжанием упорно не дающего себя обнаружить стекла, разобрала отчетливо. Сеялся едва заметный дождь. Перед ней стоял человек зрелых лет, но вовсе не старик – не сильно за пятьдесят. Очень гладко причесанные длинные волосы, скорбные брови «домиком», странно выразительные губы, и, главное, до ужаса знакомые грустные голубые глаза. Свитер, замшевый пиджак, джинсы… Ботинки дико дорогие, а все вещи, несмотря на простоту, явно сшиты на заказ. Ого. У Джулианны внутри похолодело.
– Добрый день, Джулианна, я Ричард, отец Гарри.
Не менее полминуты она молчала, потом сказала:
– Не скоро же вы появились.
Он удрученно покивал головой.
– Я виноват, Джулианна, я очень виноват. Вы знаете, мы с Гарри были в ссоре, и я совершенно потерял его из виду. У меня не было никаких известий, я даже не знал, что он женился.
«Типично крестьянское лицо, – подумал Ричард. – Как странно, вот где нашел сердечный приют мой мальчик. Что ж, чикагская крестьянка, прости меня за все то вранье, которое тебе придется выслушать».
– Заходите, – сказала Джулианна.
Она смотрела на гостя во все глаза. Вот от кого сбежал ее Гарри, вот источник ужасов, высосавших из него жизнь. Однако пока что ничего ужасного ее настороженность не находила – да, этот старший Глостер необычайно спокоен, самоуверен, у него, несмотря на возраст, вполне узнаваемая легкая, танцующая походка, глаза усталые и внимательные, и он так забавно складывает губы, когда прислушивается, – но на дракона совсем не похож. И все же что-то своим природным чутьем Джулианна уловила – во всей повадке Ричарда сквозил некий дух неодолимой власти, старшая сестра вдруг подумала, что меньше всего на свете хотела бы спорить с этим человеком.
Естественно, она не удержалась.
– Гарри все время говорил, что он сын монстра, чудовища, и что такое же чудовище он чувствует в себе.
– Что же, видимо, я и есть это самое чудовище, – печально согласился Ричард. – Боюсь, я был слишком строг к нему, слишком многого от него хотел… знаете, такая форма отцовского эгоизма… отцовской педагогической тирании. Готовил его к политической карьере. Это было ошибкой.
Тут Джулианна поняла еще одну вещь. Ричарду можно рассказывать все, что угодно. Он принадлежит к категории людей, которые на своем веку повидали такое и столько, что утратили способность удивляться и осуждать. Она обрела почву под ногами и сейчас же почувствовала, как к глазам подступают слезы.
– Гарри страдал из-за страшнейшего комплекса неполноценности, из-за того, что ненавидел вас и одновременно восхищался вами. Я сразу влюбилась в него до безумия. Он явился, как… как прекрасный принц.
– Что же, он и был принц.
Джулиана вздрогнула и посмотрела на него.
– Вы знаете, он так и говорил: «Придет мой отец и скажет, что я был настоящим принцем, но…»
– И что же «но»?
– «Но помни, что это сам дьявол».
– Да, он был очень честный мальчик… болезненно честный. Ненавидел политику. Из-за этого он убежал от меня во Францию… из-за этого мы и поссорились.
– Он не любил рассказывать об этих вещах, но я поняла, что вы какой-то большой начальник.
– Завкафедрой в Стэнфорде. Собственно, мог бы уже быть и ректором, но у меня и так не хватает времени на научную работу. А там, у себя дома – вы же знаете, наша семья родом с Тратеры, это страшная глушь, – мне как раз еще и приходится заниматься политикой, так уж сложилось. И поверьте мне, Джулианна, никакой радости это не доставл