Ей не приходилось долго думать, какую производственно-волонтерскую практику выбрать для школьных каникул, а семнадцатилетие застало ее уже в медицинском колледже, автором курсовой под названием «Пластификаторы в заливке микротомных блоков», которая, по общему мнению, была написана на уровне кандидатской диссертации.
Мэриэтт и вправду была «папина дочка». Необъяснимые душевные узы соединяли ее с Гарри гораздо крепче, нежели с Джулианной, хотя зачастую отцовское внимание выражалось лишь в том, что, подавленный депрессией, он в перерывах между стонами и проклятиями ерошил своими длинными пальцами стриженые волосы дочери. С четырех лет с разной степенью успешности она предпринимала попытки переселиться в «папину нору», двухъярусный «чердак» – наверху кровать, внизу – письменный стол, за которым Гарри создавал своих странноватых героев. Он умудрился – что было подвигом при его неумении обращаться с каким бы то ни было инструментом – с трех сторон огородить это логово гипсокартонными щитами с подобием амбразур, и Мэриэтт перетаскивала туда одеяло и пыталась спать под папиным столом.
В дальнейшем на Мэриэтт и в самом деле пала отцовская печать изгнанности и избранности. Она очень рано ощутила собственную отдельность, и в школе между ней и одноклассниками пролегла неясная, но чувствительная полоса отчуждения. От глостеровской породы ей досталось спокойное, даже в чем-то холодное упорство – еще в детстве, совершенно сознательно, она взяла себе за правило не отступать от собственных решений. Мэриэтт со всеми поддерживала хорошие отношения, но близких друзей и подружек у нее не было; она очень хорошо училась, и все признавали ее молчаливый авторитет, который она легко могла превратить в лидерство – если бы захотела.
Смерть отца она восприняла с напугавшей Джулианну спокойной горестью, сказав матери у самой могилы странные слова:
– Он сам этого хотел. Теперь ему хорошо.
Итак, бабушкин дом под монорельсом, школа, затем колледж, лаборатория Принстон-Плейнсборо и мастерская Клэнси, в которой, бог знает почему, она находила уют и душевное отдохновение. Мэриэтт всегда была в самых лучших отношениях со своим будущим, а позже и настоящим отчимом, но подлинную дверь в байкерский мир открыл ей Мэтт, главный механик клэнсиевского вертепа, владыка мастерской, к которому съезжались байкеры со всего штата, со всех соседних штатов и, похоже, со всего севера вообще.
Мэтт был коренаст, толст до квадратности, так что руки свисали, не касаясь туловища, альбиносно белобрыс и носил узенькие прямоугольные очки, непонятно для чего нужные, поскольку он неизменно смотрел поверх них. До того как стать байкерской знаменитостью, он успел поработать в нескольких весьма солидных корпорациях, и единственное, что оттуда вынес, – это увесистую папку патентов, которая в полном забросе пылилась в мастерской на полке с ненужными инструментами. Ни в какой организации Мэтт не приживался и прижиться не мог, потому что, во-первых, мягко выражаясь, заметно пил, придерживаясь принципа «работаю, когда есть настроение», а во-вторых, органически не выносил не просто работы в коллективе, а даже просто бок о бок с напарником. Это был кустарь Божьей милостью, не выносящий ни рекомендаций, ни тем более приказаний какого-либо начальства и не желающий доверять чужим рукам ни единой мелочи, вплоть до замены вентилятора в собственном компьютере. Казалось, даже в облике его уникального, собственноручно собранного диагностического стенда, напичканного сверхъестественной микроэлектроникой, проглядывала самодовольная гордость независимого ремесленника-одиночки.
Исключение он делал лишь для самого Клэнси, который, теряя терпение, много раз его увольнял и столько же принимал обратно, и Мэриэтт. Мэтт восхищался ее способностями. С самого детства Мэриэтт воспринимала мотоцикл как живой организм и чувствовала его неполадки. К тому же благодаря какому-то фокусу мышления ее гистологическая выучка неожиданно позволила ей читать чертежи без всякой компьютерной дешифровки. И что уж вовсе удивительно, она обладала своеобразным мотомузыкальным слухом, который приходит далеко не к любому механику даже после многих лет работы – Мэриэтт по звуку не только без труда определяла марку и модель двигателя, но и его болезни: «Справа надо снять еще четверть миллиметра». Ее коньком стали всевозможные переходники, стыки и уплотнения – «Я знаю, где подтравливает». «Богиня герметика», звал ее Мэтт.
Но главным все же была притягивавшая ее атмосфера байкерского сообщества, родства душ мотоциклетного братства, уважительного признания ее своей людьми в кожаных куртках, без различия пола и возраста поклоняющихся одному богу – скорости.
Естественно, ей захотелось собственного железного коня. Джулианна встала насмерть, Клэнси дипломатично пожимал плечами. Вопрос разрешил Ричард – на день рождения Мэриэтт обнаружила в гараже «дома над озером» роскошный BMW с футуристическими изгибами жабр кокона-обтекателя.
– Будешь ездить в Принстон-Плейнсборо, – без всяких эмоций объявил прибывший по такому случаю, как обычно, неизвестно откуда, заведующий стэнфордской кафедрой, предлагая всем окружающим молча смириться с его волей, что те с успехом и проделали. Мэриэтт с восторгом влилась в бурливое варево байкерского сообщества.
И вот наконец произошло неизбежное.
Мэтт сказал:
– Тут приедет один парень, Замшевый Салли, самый молодой чемпион Грэйвсендской стенки, мы с ним вместе когда-то работали у Мартина Бейкера, а теперь он художник, хочет арендовать у меня верхний этаж под мастерскую. Я для него собрал «Тарантула» – редкий движок, харлеевский «оппозит», их больше не выпускают… Мощность, как у черта…
Мэриэтт не верила ни в какую мистику, но в тот момент у нее внутри что-то дрогнуло. Годы ее учебы, годы взросления прошли без серьезных увлечений, но тут ее души коснулось Предчувствие. Тот самый ангел, что на ступенях полицейского участка некогда явился Джулианне, недоступными для взора крылами осенил ее дочь.
Стояла благоуханная весна, перед домом и на задворках бушевала сирень, в сквере и в парке через дорогу все цвело. Посреди мастерской возвышался громадный страшный мотоцикл. Насколько мэриэттовский «БМВ» обтекаем и изящен, настолько же этот дракон был хищен, угловат, раскорячен и громоздок, чудище с двухъярусными глушителями. «Харлеевский» купаж, явная работа Мэтта. Странный V-образный двигатель с развалом до предельной плоскости. У Мэриэтт внутри почему-то похолодело – неведомо как, она вдруг поняла, что перед ней легендарный «Тарантул» – вот оно что, пожаловал знаменитый Замшевый Салли!
Рядом, в тележке, уютно пристроились два баллона – белый и голубой, и перекрученные шланги от них уходили прямо сквозь крышу. Впрочем, крыши-то как раз и не было, точнее, половины ее, вместо нее в небо уходила лестница, и на этой лестнице сидел парень и газовой горелкой варил металлическую раму, подвешенную, похоже, прямо в воздухе. Сварка шипела и фыркала, Мэриэтт смотрела с изумлением на эти удивительные перемены, парень каким-то образом почувствовал ее присутствие, погасил свой огнемет и сдвинул на лоб защитные очки. Боже, до чего же он оказался хорош! Сердце Мэриэтт ухнуло в бездну. Вьющиеся русые волосы до плеч, красоты такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать (кажется, это и называется «цвета спелой ржи» – Мэриэтт в жизни не видала ржи ни в каком состоянии), голубые глаза, прямой нос – прямо древний бог с картинки. Очки торчали над головой, как веселые рожки.
Наверное, целую минуту они молча смотрели друг на друга, и, по правде сказать, эта минута все и решила, и самой своей продолжительностью тут же стала частью такой же старой, как само человечество, игры, ибо в нашем мире пока что невозможно обойтись без предисловий. Предисловие же, нежданно для обоих, практически полностью воспроизвело сцену из классики. Первым начал парень с античной внешностью:
Руки, богиня иль смертная дева, к тебе простираю,
Если одна из богинь ты, владычиц пространного неба,
То с Артемидою только, великою дочерью Зевса,
Можешь сходна быть лица красотою и станом высоким…
Мэриэтт изумленно посмотрела на него, потом лукаво улыбнулась и ответила:
– Странник, конечно, твой род знаменит, ты, я вижу, разумен…
Тут настала очередь изумляться красавцу с древнеарийским уклоном:
– Нет! Быть не может! – закричал он с восторгом. – Только не говори, что читала Гомера! Или что читала в оригинале!
– Нет, не читала, – со вздохом признала Мэриэтт. – Тем более в оригинале. Разве что какой-то кусочек из «Илиады», в школе… не помню.
– Замечательно, – снова обрадовался парень. – Я знаю, ты Мэриэтт. Ты похожа на русалку. Привет! Я Салли. Слушай, залезай ко мне сюда, а то я тут прикован – что-то вроде Прометея.
– У русалок глаза зеленые, – строго ответила Мэриэтт, но послушно поднялась по лестнице и присела на пупырчатый кофр с надписью «Hitachi». – А где Мэтт?
– Да бог с ним, с Мэттом, скоро придет, – отозвался неуемный Салли, не отрывая от нее глаз. – А вот скажи – ты не из какой-нибудь ужасно враждебной байкерской группировки? Не из «Арлингтонской десятки»? Скажем, дочь вождя их клана?
– То есть ты хочешь услышать от меня другую цитату? «Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудь тебя здесь встретит из моих родных»? Какой романтизм.
Салли кивнул.
– «В твоих глазах страшнее мне опасность, чем в двадцати мечах…» А чем плоха романтика? Я, между прочим, художник – по крайней мере, на ближайшие полгода, – видишь, крышу разбираю?
– Конечно, все художники только и делают, что срывают крыши.
– Нужен свет! Здесь будет стекло – Мэтт разрешил мне использовать второй этаж под мастерскую. Представь, мансарда – как в Париже, Монмартр, легендарные времена, угар богемы, все такое…
– А почему ты художник только на полгода?
– У меня сейчас есть деньги. Выступал в мотошоу – знаешь, всякие там прыжки, акробатика, все такое – и заработал. К тому же мой друг – он погиб, грустная история, – короче, выяснилось, что он оставил мне все, что у него было. Я никак не ожидал… Словом, теперь полгода могу не думать о заработке и проделать один эксперимент – давно мечтал…