После этого он смолк и всю оставшуюся дорогу смотрел перед собой так мрачно и сосредоточенно, что Мэриэтт поняла: час пробил, была не была, пора брать инициативу в свои руки. В аэропорту, когда они подошли к «Тарантулу», она сказала:
– Поведу я.
Салли поднял брови, но Мэриэтт даже не дала ему открыть рот:
– И не спорь. Сегодня я тебя утешаю. Садись сзади и держись за меня как хочешь, только не слишком увлекайся, не то в кювет улетим.
В голосе ее прозвучало что-то такое, что Салли не стал возражать.
Стояла летняя ночь, вдали слышался приглушенный гул Большого Чикаго, на «горке» привычно плакали вагоны, и раскатистая пальба «харлея» на Коллфакс-стрит никого не взволновала. Мэриэтт подрулила к белевшему во мраке старому дому под монорельсом. Покупателей на него так и не нашлось, бабушка гостила у родственников – Мэриэтт отперла старинный английский замок, отдала ключ Салли и сказала:
– Закати «Тарантула» в гараж и иди наверх.
Не зажигая света, она прошла через гостиную и поднялась по скрипучим ступенькам лестницы, с которых в детстве с таким стуком падала их черепашка Полли. Один марш, столбик с плоской обколотой с края пирамидкой, второй, площадка, слева дверь гостевой с непонятной нишей, прямо – ее бывшая комната с кроватью у окна. Прямо в окно, справа от толстого ствола тополя, заглядывала луна – еще не полная, но все равно громадная, словно сковородка, низкая, желтоватая, с дымчатым рисунком. Мэриэтт стянула с себя свитер, джинсы и вообще все, скатала покрывало на постели – сердце билось, сотрясая и мозг и тело, но она оставалась тверда; мелькнула и мгновенно отлетела безумная мысль: «Кажется, это называется ва-банк» – и тут ступеньки громогласно возвестили о приближении Салли. Увидев Мэриэтт на пороге, он издал не поддающийся описанию горловой звук, нечто среднее между «м-м-м-м» и «э-э-э-э-э-э».
– Выбирайся из своих шкур, – едва слышно, но решительно сказала Мэриэтт. – Я хочу, чтобы ты забыл о всех своих проблемах и неприятностях. Прости, я ничего не умею, но ты мне все покажешь, и я постараюсь сделать все, чтобы тебе было хорошо. Иди ко мне и не думай ни о чем.
Салли, надо признать, был не совсем готов к такому крутому повороту событий.
– Ты какая-то словно эфирная, – прошептал он. – Я боюсь к тебе прикоснуться.
– Не бойся, – сказала она.
В итоге после путаных, но чертовски приятных предисловий дело у них пошло на лад, и Мэриэтт, обладавшая способностью сохранять в себе ученого независимо от обстановки, отметила очень важную для себя деталь – ей действительно страшно нравилось доставлять удовольствие Салли. Кстати, впоследствии эти научно-сексуальные исследования, превратившись в игру, составили важнейшую сторону их отношений: Мэриэтт увлеченно изучала реакции Салли на все то, что она делала губами, языком, пальцами ног и так далее.
Потом, когда, уже отдышавшись, они лежали в обнимку и смотрели на черную тень рамы с громадной ручкой, нарисованную на противоположной стене луной, осторожно пробиравшейся сквозь листву тополя, Салли сказал:
– Нам нельзя расставаться. Ни в коем случае. Знаешь, когда я это понял?
– Когда?
– Смешно сказать. Когда первый раз увидел тебя в шлеме – в том, «айконовском». Увидел твои глаза под козырьком и понял – все, пропал. Уносит, и сопротивляться бессмысленно. Странно, правда? Я по-прежнему боюсь за нас с тобой.
– Чего ты боишься?
– Ну, например, мне придется уехать с этим моим двигателем, и понятия не имею, как там все обернется, а твоя медицина…
В ответ Мэриэтт, не дав договорить, прижала палец к его губам и достаточно чувствительно помяла эти самые губы.
– Все просто. Я поеду с тобой.
– Твои занятия…
– Я поеду с тобой. А там будет видно.
– Пожаловала «Арлингтонская десятка». Молодые волки. Придется съездить на переговоры. Обкатаем их на Грэйвсендской стенке, посмотрим, что они умеют.
Во времена Мэриэтт конфликты между байкерскими группировками во многом утратили былой территориально-костоломный дух, но темперамент и бешеное соперничество успешно сохранили. Региональной особенностью чикагских разборок была поговорка «Стенка рассудит».
Грэйвсендская (иначе Гроуфильдская) стенка на самом деле никакая не стенка, и история ее возникновения так до конца и не выяснена. В начале войны, во время Ста дней Каирского Треугольника – достопамятной высадки на Землю кромвелевских войск, – в ожидании то ли английских беспилотников, то ли английских разведчиков, то ли вообще десанта, Саша Брусницын, один из любимцев стимфальского главнокомандующего – то ли по приказу Кромвеля, то ли без всякого приказа, – блуждал по спирали со своими крейсерами от экватора к полюсу и обратно. И вот над Чикаго… Одному богу известно, что там случилось над Чикаго. По одной версии, Саше что-то не понравилось, и он жахнул бомбой в подозрительное место; возможно – и это, по слухам, подтверждают доныне засекреченные документы, – наоборот, по Сашиному крейсеру шибанул ракетой какой-то очумелый капитан с уцелевшей станции ПВО – бог ведает. Как бы то ни было, некая неопознанная взрывчатая штуковина планетарных масштабов мощности врезалась в землю (как с большой, так и с маленькой буквы) в районе современного Северного Чикаго, в пригороде Гроув Филд или Грэйв Сэнд, став единственной бомбой, упавшей на Северо-Американский континент за все время войны.
Особых трагедий удар, надо заметить, не вызвал, поскольку даже в те времена назвать эту местность густонаселенной было трудно, зато визуальный эффект приводил в изумление. По неизъяснимому капризу взрывной волны огромный пласт земной тверди между парком Каунти Форест и аэропортом Чикаго О’Хара в буквальном смысле слова встал дыбом и остался стоять под углом в сорок с небольшим градусов, удержав на себе бетонную круговерть многоярусной Роузмонтской развязки, фрагменты шоссе Толл Роуд и Кеннеди Экпрессуэй – плюс три этажа станции метро.
Переезд Чикаго на восток поменял послевоенную конфигурацию транспортных потоков, насыщенность дорожной сети западного берега Мичигана потеряла свое значение, и стало возможным претворить в жизнь амбициозный проект тогдашних властей: превратить чудовищный рубец на теле земли в грандиозный военный музей. Новоявленный холм и пространство под ним пронизали опоры, перекрытия и стальные конструкции, в залах разместилась небывалая по масштабам экспозиция подлинных и не очень подлинных экспонатов, и всевозможная электроника повела интерактивный рассказ о героических сражениях минувшей войны во всех подробностях. Крышей же исполинского сооружения так и осталась вывороченная из земли взрывом, но практически неповрежденная Роузмонтская развязка. Ее запрокинутые в небо обрубки хайвеев с опорными колоннадами, крылья разгонных полос, съездов и разъездов, нацеленные в облака полосы шоссе смотрелись фантасмагорически и производили неизгладимое впечатление – особенно при ночной подсветке. Неповторимые возможности и опасные прелести этого удивительного полигона мгновенно оценили чикагские байкеры, они же и окрестили его – в честь погибшего пригорода – Грэйвсендской стенкой.
Очень быстро образовались трассы – зеленые, тренировочные, для новичков, красные – для опытных мастеров, черные – для отпетых сорвиголов и так называемые пунктиры – серии прыжковых переходов для тех очумелых, кому и вовсе жизнь не дорога. Вскоре завоевать авторитет в байкерской среде, не показав чудес на Грэйвсендской стенке, стало вообще невозможно. Разумеется, формально подобные изощрения были запрещены, но полиция до поры до времени игрищам значения не придавала – ей хватало неприятностей со стрит-рейсингом, который в начале пятидесятых превратился в настоящее бедствие, да и если уж кто решил расшибить себе голову, то его все равно ни полиция, ни вообще никакой черт не остановит.
Да-с, и не без этого. Внушительное ограждение вокруг музея стало быстро обрастать мемориальными досками с полочками для цветов и разными столбиками-нашлепками с фотографиями и подвешенными мишками-пандами. Что ж, плох тот байкер, который забывает, что смерть всегда выглядывает у него из-за плеча и зорко следит за всеми промахами и случайностями. Самая большая и эффектная надпись из всего граффити, густо покрывавшего Стенку, как раз и красовалась на той самой «Ограде плача», метра на два выше всех горестных табличек. Стародавнее высказывание было сформулировано достаточно туманно, но мрачный смысл остался предельно ясен: «ЕСЛИ ТВЕРДО ЗНАЕШЬ, КУДА ЕХАТЬ – ЗАЧЕМ ВОЗВРАЩАТЬСЯ?» Таким образом, поэтическое выражение «кончить стенкой» приобретало конкретную топографическую привязку.
Память, несмотря на ее склонность к непостижимым причудам и невероятным коленцам, все же обладает милосердной способностью обходить то, что не хочется вспоминать. Это получается далеко не всегда и уж тем более не сразу, но теоретически такая возможность существует: если воспоминания достаточно долго не тревожить и не подкармливать эмоциями, они могут заснуть или даже умереть – правда, не до конца. Мэриэтт запретила себе вспоминать все, что связано с событиями на Грэйвсендской стенке, и это, несомненно, сыграло свою роль. Возможно, что и сам шок того дня, подобно контузии, вышиб многие подробности из ее сознания. Как бы то ни было, но уже годы спустя, уже разрешив себе вернуться мыслями в былое, она обнаружила, что может вспомнить очень немногое, да и то часто бессвязными и противоречивыми обрывками.
Почему-то запомнился участок пути к Грэйвсендской стенке – вроде бы проезжали между колонн под непонятной автострадой, где все сплошь заросло необычайно высокими травами – сколько потом Мэриэтт ни ломала голову, сколько раз ни проезжала по тому маршруту, ей так и не удалось отыскать это место.
Да и сама стенка представлялась странно – словно Мэриэтт смотрела на нее издалека, будто в перевернутый бинокль, а ведь они с Мэттом стояли вплотную, у самых ограждений. Кто там был вокруг, о чем шел разговор – стерлось бесследно. Даже лица Салли она была не в силах припомнить. Осталось лишь одно – небо, тишина и остановившийся в этом небе безмолвный «Тарантул».