дит на сцене. Ваши предыдущие браки не в счет – один был просто вульгарным испытанием терпения, второй – слишком скоротечной формальностью, чтобы оставить хоть сколько-нибудь заметный след… Олбэни, я сказал с самого начала – я не так наивен, чтобы надеяться переубедить вас, но просто не хочу, чтобы вы задумались над моими словами лишь тогда, когда время примется расставлять все по своим местам и начнутся сюрпризы, которые не указаны в этом вашем договоре… Но все же давайте нарушим правила и сделаем уступку моему преступному любопытству – скажите все же хоть что-то о запретном, то есть о чувствах.
– О, я плохой лирик и позвольте мне остаться философом. Скажу лишь, что если в конечном итоге все решает женщина, то почему бы изначально не предоставить ей право выбора? Философия, не спорю, однобокая, но справедливая.
Тут Диноэл даже ахнул.
– Бог мой, Олбэни, так это с самого начала была ее инициатива? Вы собираетесь стать философом-отшельником при молодой и энергичной жене? Это безумие! Друг мой, вы не на краю пропасти, вы в ней уже одной ногой. Раньше бы я сказал вам: «Одумайтесь!» – а теперь скажу: «Бегите!»
– Диноэл, даже если вы и правы – что ж, я стану просто еще большим философом.
– Не сомневаюсь, но мне хочется уберечь вас от неприятностей. – Дин по привычке помял лицо. – Скажу так: Ричард сейчас проворачивает комбинацию, исход которой мне неясен. Вас впутают в дьявольскую игру, а вам в ней не место. У Глостера в руках шахматная доска, на ней интриганы-короли и убийцы-ферзи, и Глостер без колебаний жертвует фигурами. Может произойти все что угодно. Бен, послушайте меня, сдвиньте свои матримониальные планы хотя бы на полгода и уезжайте из Лондона. Я считаюсь хорошим пророком.
– Милый мой пророк, в том-то и заключается достоинство моей жизненной позиции, что я заранее готов к любым потрясениям. У Шекспира это сказано красивее, но смысл тот же.
Диноэл вышел на улицу, направился к набережной и сам не заметил, как в расстройстве чувств добежал до Воксхолл Бридж. Страшный ветер свистел между домами и вдоль реки, трепал волосы и раскачивал вывески, лодки по-прежнему отчаянно скакали у причалов. Диноэл оглянулся – башни Тауэра бешено неслись среди низких туч.
«Как мило с твоей стороны так заботиться о друге, – елейным голосом сказал «клинт». – Кажется, ты готов пожертвовать собой, лишь бы избавить его от несчастного брака. От одной жены ты его уже спас. Что ж, дорожка протоптана».
«Я бы тебя пристрелил, не будь ты пистолетом», – отозвался Дин.
«Клинт» в ответ лишь отвратно захихикал.
Дин полюбовался на уайтхолловский штемпель, переломил королевскую печать и бросил письмо на стол. Да, Ричард, похоже, решил взяться за дело, не откладывая. Освободившись, плотная веленевая бумага подняла края по линиям перегиба, словно самолет с вертикально сложенными крыльями на лифтовой палубе авианосного крейсера. Рано, рано, он не готов к этому разговору! («А ты чего ждал?» – ехидно осведомился «клинт».) В пасть ко льву с голыми руками и на голой импровизации. Диноэл развернул письмо. Да, конечно, – Хэмингтон, полночь.
К ночи погода начала меняться, с юга подступали тучи, луна пропала. Официальная карета Диноэла проскочила Сохо, пронеслась над Твидлом по Тауэр Бриджу и к положенному времени въехала во мрак Райвенгейтских скал. Западные ворота, лабиринт хэмингтонских внутренних дворов, и коляска остановилась у знакомого подъезда, потом редкие светильники над мраморными ступенями, бережно укрытыми ковровой дорожкой, прихваченной никелированными стержнями, отражающими скупые огоньки свечей, балюстрада, коридор, за ним второй, главный, и вот она, знаменитая анфилада. Диноэлу было велено ждать на диване в погруженной во мрак приемной, но двери в королевский кабинет были открыты, и ничто не мешало контактеру слышать, а отчасти и видеть, что происходит внутри.
Перед Ричардом сидел немолодой широкоплечий мужчина с квадратной бородой и необычайно густыми, сросшимися бровями.
– Уильям, ты меня очень огорчил, – шаблонным ледяным тоном выговаривал ему король. – Пойми, ведь это же представление, ты на сцене, на тебя смотрит публика. И ты едва все не провалил – и из-за чего? Подумать только, тупой нож! Уилл, как это вообще возможно?
– Простите, милорд, – виновато забубнил детина. – Сам не понимаю, что такое с этими ножами. Сталь подводит. Она, милорд, как я понимаю, закалена не до основания, а только до кромки, как его в масло макали. Вот лезвие и сработалось. Эти ножи, позвольте заметить, не то что заточки не держат, их и наточить-то невозможно, грань слетает.
Ричард задумчиво пощипал подбородок.
– Ты с обушком точишь?
– Никак нет, милорд, просто рукой. Я уж и угол менял, и все на свете – ничего не помогает…
– А камень какой?
– Какой вы дали, милорд, – водный. Тут, мне думается, нужен дамаск или булат – они-то закалены на всю глубину.
На несколько секунд Ричард изобразил «лик задумчивости»: глаза к потолку, губы вытянуты в трубочку – потом поднялся, подошел к каким-то ящикам и тут же вернулся.
– Кажется, у меня есть, что нужно. Они, как видишь, небольшие, но в нашем случае это неважно. Ручки не очень… обмотай ремнем, посади на клей… словом, попробуй, не мне тебя учить.
– Дамаск… – восхищенно пробормотал бородач.
– Да, и причем нержавеющий. Когда у нас следующее мероприятие?
– В четверг, милорд. Люди графа Саутгемптона.
– Хорошо, попробуем. Придумай что-нибудь для них, и непременно зайди ко мне перед началом, я сам посмотрю. Волос порежу… Ступай.
– Кто это был? – спросил Диноэл, входя.
– А? Главный палач. Парень творческий, рукастый, но чего-то ему все же недостает… Вот племянник у него – очень способный мальчишка. Мне предлагали одного француза, но в некоторых вопросах я твердый патриот.
В комнате тоже царила полутьма, горел лишь камин, возле которого дремала пара всегдашних ротвейлеров, да три толстенных свечи на столе перед Ричардом. На короле была его постоянная волчья безрукавка – вечно он мерз – и черная испанская рубашка с широкими рукавами и узкими манжетами.
– Что это там за новые перила внизу? – спросил Диноэл вместо приветствия, подходя к столу и усаживаясь без приглашения. – Модерн? И девицы какие-то с оружием. Решил пойти по моим стопам?
Ричард снял очки со стеклами-половинками и бережно положил их перед собой.
– Можешь ерничать сколько угодно, – проворчал он в ответ. – Меня ты этим не проймешь. Оставь для публики. Роджер умер. Нет его больше со мной. С кем мне теперь говорить? Что мне осталось? Вот разве что твоя дурацкая рожа. Кстати, не помню, в какие времена мы перешли на «ты».
– В двадцать девятом, когда ты подвесил меня на дыбу.
– Ты все перепутал. Это Рамирес тебя подвесил, а я тебя спас.
– Да, только не больно-то ты спешил. Представь, каково мне было тогда слушать ваши беседы.
– Рамиреса мне тоже не хватает. Джон пристрелил его, и правильно сделал, а все-таки я хотел бы его теперь увидеть. Но он больше не придет. Ты не видел, как он танцует арагонскую хоту? Это было зрелище.
– Ричард, я тоже потрясен смертью Роджера. Он был моложе нас всех. И потом, всегда кажется, что гений бессмертен.
– Гений… Это был мой единственный друг. А теперь у меня даже врагов надежных не осталось – разве что ты.
– Что же, в отношении меня ты можешь торжествовать победу. А заодно и пожалеть – ты знаешь, что со мной стало.
– С какой это стати я должен тебя жалеть? – Ричард вдруг оживился, его знаменитые губы наконец-то пришли в движение, а в голосе послышались первые нотки прославленного рыка. – Господи, сколько раз я уже это говорил – тебе, себе, Роджеру, не знаю кому… Бог с ними, с судьбами мира, с Англией и с проклятым самомнением господ землян, которым вдруг приспичило решать, где и как кому жить. Называйте себя прогрессорами, миссионерами, блюстителями чего-то там, но для нас вы были и остались оккупантами. И теперь вашему владычеству конец. Да-с, у нас шестнадцатый век догоняет девятнадцатый, и английскому рыцарю вовсе не требуется машина времени, чтобы в полном вооружении атаковать огнедышащий паровоз. Но какова цена? Какова она для меня? Что вы сделали с моей жизнью? Во что вы со своей поганой политикой превратили меня? Я мог бы оставаться ученым. Я мог бы стать музыкантом. Я бы мог спокойно жить с любимой женщиной. Нет! Великие умы из Института Контакта, печальные и серьезные, постановили, что этого быть не должно! Вы превратили меня в монстра. По вашей милости я выбросил жизнь на помойку идиотских интриг. Знаешь, что сказал мне Роджер перед смертью? Он захотел, чтобы его перевезли в Дархем, и я поставил его кровать со всей техникой в левом приделе самого собора. Он запретил себя клонировать, он отказался от пересадки мозга, он даже не захотел, чтобы его лечили современными средствами, он сделал все, чтобы шагу не ступить из той эпохи, в которой родился. Роджер не был трусом, он сражался рядом со мной, но умирать ему не хотелось, и вот где-то за пару часов до конца он сказал мне старую шутку, ей сто лет, ее все знают, но он сказал ее на полном серьезе. Не могу спокойно говорить об этом… Он сказал: «Посиди со мной. Когда придет смерть, она увидит тебя, может быть, испугается и убежит». И это я услышал от Роджера! Мне снился сон… Я стою в огромном зале, и ко мне идут люди, один за другим, они выстроились в длинную вереницу, в затылок друг другу… Это мои враги. Они подходят, и я рублю им головы, той катаной, с велюровой намоткой, которую я беру в город, Джон когда-то привез мне ее… Я счастлив, я наслаждаюсь… и вдруг вижу: где-то в середине этой очереди смертников стоят две мои детские игрушки – плюшевый зайчонок и такая обезьянка, она могла переворачиваться через голову – уж не помню почему, мы звали ее Фасолинка. Как, зачем они попали сюда? Я подбегаю к ним и вижу, что они плачут от горя… От горя, Диноэл, а не от страха, они оплакивают меня – того, каким я был когда-то, в их времена, когда играл с ними… Это самый страшный из моих кошмаров… Благодаря вам Ричарда Глостерского все считают и будут считать чудовищем, вы отравили самую память обо мне! А теперь, когда я вырвал страну из ваших когтей, ты приходишь и говоришь: «Пожалей меня!» Да такой наглости свет не видывал!