Уже к концу двадцатых гурийцы достигли успеха, который трудно назвать иначе как головокружительным: созданный ими организм был необычайно действенен, живуч и практически вечен. Но, как всегда, имелась и оборотная сторона медали, которая и превратилась в могильную плиту: знаменитый мозг не поддавался прямому клонированию. Продукт оказался штучным, должен был выращиваться индивидуально и затем, что не менее скверно, требовал сложнейшей ручной имплантации. В итоге цена каждого готового изделия превосходила всякое воображение. Стимфальский диктатор Эл Шарквист, пересчитав в докладной записке видимые и невидимые нули в требуемой сумме, проект не то что закрыл, а прямо с треском захлопнул, без гнева предложив вспомнить о специфике и тяготах военного времени и соорудить что-нибудь попроще. Не в первый и не последний раз жесткость военных ограничений обрывала многообещающие военные же начинания; «Гурия» разделила судьбу пистолета-пулемета Томпсона и МГ-34 – все хорошо, но уж больно дорого и сложно. История вновь пришла к старой истине: куда больше смысла увешать выше бровей пусть даже самым навороченным оборудованием простого парня, чем под огнем заморачиваться причудами немыслимой и дико дорогой машины.
В конце концов вышло так, что в распоряжении разработчиков остался единственный доведенный до ума экспериментальный экземпляр – шедевр военной биотехнологии – FND-08, или в ласковом лабораторном просторечии Фонда.
То ли с досады, то ли с неким дальним умыслом, Клайм Эванс решился на то, что трудно назвать иначе, как злой и достаточно рискованной шуткой. На правительственном фуршете он подошел к всесильному любимцу диктатора, генералу Кромвелю, в компании темноволосой красавицы неопределенно испано-мавританского типа и представил ее как свою сотрудницу со странным именем Фонда. Фигура дамы, несмотря на явную чрезмерность достоинств, обладала свойством присушивать к небу языки мужчин, как говорится, от девяти до девяноста лет, а уж ноги – так это просто слов нет. Девица оказалась остроумной, хотя и циничной до грубости, вульгарной, но вне всякого сомнения – притягательно обаятельной. Кромвель не стал спорить с ее недвусмысленным предложением, и когда на следующее утро они проснулись в одной постели, будущий главнокомандующий должен был признать, что пережил нечто. Затем последовал звонок Эванса, и директор проекта «Гурия» объяснил герою-авиатору, что столь понравившаяся ему прелестница в некотором роде не вполне человек, и одновременно – жертва бюджетной скупости высших эшелонов власти.
Однако смутить генерала Эвансу не удалось. Задумавшись лишь на секунду, Кромвель объявил:
– Забираю ее себе. В качестве робота-хранителя. Обещаю поддержку в финансировании.
– Ловлю на слове, – ответил Эванс и повесил трубку.
– А меня спросили? – сонно спросила Фонда из мешанины одеял, покрывал и подушек. – Владыки хреновы.
– Можешь отказаться, – предложил Кромвель.
– Не могу, – вздохнула Фонда и упала обратно на кровать, призывно колыхнув всем, чем можно. – Полюбила я тебя, черта. Программа у меня, что ли, такая?
Фонда прошла с Кромвелем всю войну, спасала его в стимфальских подземельях и первой обняла после возвращения с каторги. Она последовала за ним на Кладбище Крейсеров, позже – на Эритаусские заводы, и так до самой финальной бойни на Тассилии, где без малого восьмидесятилетний маршал в компании давнего приятеля штурмана Шенкенберга в неком подобии Фермопильского ущелья остановил целую орду скелетников, выиграв время для эвакуационной миссии, и, по окончании боезапаса, был расстрелян вместе с другом далекой юности. Фонда оказалась единственной выжившей в той мясорубке, и сутки спустя спасательная экспедиция нашла ее – изувеченную и слегка повредившуюся в уме – под той самой скалой, на которой позже леонидяне устроили знаменитую мемориальную доску с надписью, что на этом месте дал свой последний бой легендарный маршал Кромвель.
Фонда просила отпустить ее в Стимфал, но страх землян даже перед мертвым Кромвелем был настолько велик, что ее оставили на Земле, в военном музее, в качестве живого экспоната и по совместительству экскурсовода. Она водила там экскурсии тридцать лет и все свободное время проводила перед плеером, непрерывно крутившим полутораминутную запись того самого боя – на фоне желтых утесов с трудом бредут, поддерживая друг друга и все еще сжимая бесполезное оружие, двое израненных стариков, чтобы в следующий момент быть распыленными на атомы. Сколько раз она просмотрела этот эпизод за все годы в музее – невозможно даже представить.
А однажды она пропала. Произошло это вскоре после кромвелевского же мемориала по высшему пилотажу девяносто четвертого года, ночью, при неразгаданных и внушающих страх обстоятельствах.
Особенных систем безопасности и слежения в то время в музее не было, в зале работала всего одна камера, которая и писала картинку и звук на общем плане. Видно, как в три часа ночи Фонда стоит у того самого монитора, дожидаясь времени открытия, чтобы в сто тысячный, если не в миллионный раз начать смотреть роковой клип. В это время рядом с ней раздается голос:
– Ну что, железяка, наслаждаешься жизнью?
Фонда дергается, словно ужаленная, почти заметно, как волосы у нее поднимаются дыбом. Она что-то говорит, что именно – разобрать невозможно.
– Дурацкий вопрос, – отвечает Голос. – И еще более дурацкий ответ – да, это я. Собирайся. У тебя много чемоданов?
Похоже, эта фраза показалась самому обладателю голоса крайне забавной, и он радостно захохотал. В те годы еще живы были люди, помнившие этот жутковатый кощеевский смешок, и им стало понятно, что начались большие неприятности. Беда стряслась.
Ответ Фонды вновь не читается, зато Голос слышен отчетливо:
– Еще более идиотский вопрос. Что ж, я тебе отвечу. Мы идем на войну.
Тут Фонда испустила кошмарный, ни с чем не сравнимый вопль. Стекло ближайшей витрины рассыпалось в соль, два соседних – треснули. Эксперты предполагают, что в этот момент к киборгу вернулся разум. Она быстрым шагом покинула музей, причем Голос еще успел холодно заметить: «И незачем так орать», села в неизвестный глидер и пропала с Земли навсегда.
С тех пор ее видели то там, то тут, по горячим точкам, локальным и не очень локальным войнам, и недобрая слава сопровождала ее, и появление ее сулило смерть и ужас многим и многим.
Конец интерлюдии.
Однако в ту пору, когда сбитый с толку Диноэл сидел перед компьютером в своем доме на Куинсмилл-роуд, в Лондоне-на-Твидле, планета Тратера, до музейного побега Фонды оставалось еще четверть века с лишним, и засветиться в стенах Челтенхэмского замка она никак не могла – где ее искать, Дину было прекрасно известно. Это значило, что не брезгующий никакими средствами Ричард завел шашни с очень опасными чудесами, и слова «портал Бранчевского» гремели в ушах Диноэла точно так же, как «слонопотам» в ушах поросенка Пятачка.
Вывод по поводу челтенхэмских открытий был очевиден, напрашивался сам собой, но жизненный опыт Диноэла учил не доверять очевидности, которая, как он много раз убеждался, часто врала не хуже очевидцев, уводя порой очень далеко от истины. По части обмана зрения очевидность уступала лишь так называемым классическим теориям.
Наутро после третьей ночи разборок Диноэл уснул в ванне, был спасен недремлющей Алексис и, придя в себя, с изумлением обнаружил за эмалированным чугунным бортом своей посудины всех трех дам, включая Мэриэтт, пребывающих в любви и согласии. Впрочем, Алекс и Эшли тут же исчезли, а Мэриэтт, давясь от смеха, протянула ему длинный конверт из плотной бумаги с коронами на печатях:
– Вам письмо, господин мокрый комиссар.
– Мэри, – пробормотал Дин, стряхивая воду с лица, – если это сон, окажи милость бедному страннику, снись мне дальше…
– Нет уж, просыпайтесь, просыпайтесь, дорогая легенда Контакта, вас ждут неотложные дела.
Наскоро приведя себя в порядок при помощи полотенца, Диноэл вскрыл конверт подвернувшейся чайной ложкой. Агнесса Бедфорд, британская бабушка номер один, звала его с Мэриэтт к себе на чай, и не официально, в Кенсингтонский дворец, а в самое жерло английской политической интриги – особняк на Голден-сквер.
– Я получила такое же, – драматическим шепотом сообщила Мэриэтт. – Обсыхай, клюворыл ты эдакий, и собирайся – я заеду за тобой в семь.
Получить приглашение на чай к Агнессе Бедфорд-Уорвик в ее Малую Гостинную известного всей Англии особняка в Сохо окнами на Голден-сквер значило бесспорно подтвердить свое положение в первых строчках рейтинга высшего света. О таком приглашении многие мечтали, а многие даже и не мечтали, иные правдами и неправдами добивались годами, но получалось далеко не у всех, а уж о том, чтобы отказаться, и вовсе речи быть не могло. Агнесса была единственной женщиной, с мнением которой считался его величество Ричард III, и на этих чаепитиях, как полагали, зачастую решались судьбы государства. Поговаривали, что король не только ценил ее политическую мудрость, но и с детских лет сохранил робость перед своей грозной тетушкой, так что монаршее нежелание огорчать ее могло запросто стоить кому угодно свободы или даже головы. Впрочем, несмотря на всю свою влиятельность, графиня Агнесса никогда не была кровожадной или зловредной, а напротив, слыла добродушной и остроумной – ее афоризмы, довольно циничного свойства, пересказывал весь Лондон – и при этом даже самые ярые недоброжелатели ни разу не обвинили ее в том, что своим влиянием она воспользовалась для сведения счетов. Вне всяких сомнений, результату ее увещеваний главных героев корнуолльского скандала, которых она пожелала лицезреть за своим столом, предстояло стать мнением верхушки общества, и пренебрегать этим было бы в высшей степени неразумно.
Карета Мэриэтт без опоздания, ровно к семи въехала на Куинсмилл-роуд, Диноэл завалился на подушки сиденья, и экипаж без задержки вывернул на Фулхэм-Пэлас. Темнело, в небе над Твидлом было видно, как с юго-запада, пожирая горизонт, наплывает черная грозовая туча с дымящимися рогами по краю.