Отец маленького чукчи выходил из кибитки, звал:
— Ильянинге-ен!
Уууу! — отзывался ветер.
Мать выбегала на мороз, кричала:
— Ильянинге-ен!
Вьююююююю! — отвечал ветер.
Я тоже выходил его искать с электрическим фонариком:
— Ильянинге-ен! Ильянинге-ен!
Ууууу! Вьюююююю! — отвечала пурга.
Пропал маленький охотник. Родители затосковали.
Вдруг залаяли собаки, и в кибитку вошёл… Ильянинген!
— Где ты был?
Оказывается, на охоте его настигла страшная пурга. Вернуться домой нельзя было. Маленький охотник не растерялся. Он закутался в шкуры, зарылся в снег, уложил рядышком собак. Намело на них большой сугроб, вот им и тепло было. Так мальчик пролежал под снегом двое суток. А как стихла пурга, он разрыл снег и вернулся.
Я спросил у него:
— Не замёрз?
— Нет, только нос немножко отморозил.
— А собаки?
— Нет, они хорошие, они меня согревали, как живые печки.
Мне всё не верилось, что этому бесстрашному охотнику всего лишь пять лет. Ведь ему ещё только в детский сад ходить!
Но вот пурга наконец стихла. Погода стала лучше.
Мы живо разогрели моторы и полетели в море, к челюскинцам.
Летим, летим, а лагеря всё нет! Я забираю то вправо, то влево — ищу челюскинцев. Нет, не видать их.
Бензина осталось мало. Что делать? Надо возвращаться.
Поневоле лечу обратно. Бензин на исходе: едва-едва вернулись в Уэлен.
Через день набрали много бензина, опять полетели.
Только вылетели, разбушевалась пурга. Пришлось снова вернуться.
Пурга точно издевалась над нами. Я злился: там, на льду, товарищи, женщины, дети, им, наверное, холодно и голодно, они ждут не дождутся лётчиков, а я здесь торчу на берегу и не могу к ним пробиться…
ЛАГЕРЬ ШМИДТА
Настало 5 марта. Погода хорошая, день ясный. С утра ударил жестокий мороз — 37 градусов. Но я решил: летим во что бы то ни стало!
И полетели: я, Конкин, Петров, Руковский. Внизу — необъятная ледяная пустыня. Она усеяна ледяными горами и скалами. Вглядываемся. Лагеря не видать…
Летим час — лагеря не видать. Летим полтора часа — лагеря не видать. У меня даже глаза разболелись: слишком пристально смотрел вниз.
Подул южный ветер. Над трещинами во льду стоит пар. А нам кажется — дым. То и дело кто-нибудь из нас вскакивал:
— Лагерь!
Но это вовсе был не лагерь, а пар.
То нам груды льда покажутся сверху палатками, и мы опять кричим друг другу:
— Лагерь! Лагерь!
И это был не лагерь, а просто обман зрения.
Вдруг мы увидели настоящий дым. Мы боялись: может быть, это опять пар?
Но вот рядом с дымом замелькало что-то тёмное. Вглядываемся, видим: вышка, барак, палатка. Тут мы уверенно закричали:
— Лагерь! Лагерь!
Наконец-то долетели! Я сделал два круга над лагерем. Челюскинцы обрадовались. Кто «ура» кричит, кто шапку подбрасывает…
А я сверху смотрю на льдину, прицеливаюсь: как садиться? Самолёт у меня громадный, а льдина маленькая. Раньше она, видно, была большая, но раскололась на две. На маленькой остался аэродром, который приготовили челюскинцы, на большой — весь лагерь. Между ними — широкая трещина.
Ничего не поделаешь, садиться надо. Я стал внимательно, осторожно приземляться. Всё ниже, ниже… Стоп!
Сел благополучно. Вылез из кабины. А челюскинцы как накинулись — давай нас обнимать, целовать, прижимать к себе, точно маленьких…
Вид у них такой — с непривычки испугаешься. Лохматые, бородатые, в бородах сосульки блестят. Я говорю:
— Вот мы вам шоколаду привезли. Кушайте!
Они отвечают:
— Спасибо, не надо шоколаду! Вы лучше зайдите к нам во «дворец», мы вас горячим какао угостим!
Зашли во «дворец». Это — маленькая палатка. В окошко вместо стекла большая бутыль вставлена. Пол из ящиков. Один ящик — стол. Другой ящик — стул. На столе «стакан», то есть консервная банка. Рядом аптечный пузырёк с фитильком — это лампа. Возле лампы самодельные, вырезанные из фанеры шахматы.
Посреди «дворца» самодельная печка, сделанная из железной бочки. А на самодельной печке в самодельной кастрюле греется настоящее, вкусное какао.
Но пить его не пришлось. Набежали челюскинцы с большой льдины. Им очень хотелось к нам, но трещина мешала. Тогда они подтащили лодку, переправились через трещину и прибежали.
СПАСЕНИЕ
Тут я увидел Шмидта. Борода длинная и вся обледенела. Рядом с ним — Воронин.
А вот и Аллочка с Кариночкой. Папы их закутали, привязали к себе на спину и пришли с ними.
Все были очень рады самолёту. Все целуются, обнимаются. Воронин целует Шмидта, Шмидт — Воронина. Кто-то закричал:
— Да здравствует советская авиация!
Другой подхватил:
— Да здравствует первый самолёт на льдине!
Потом я увидел ноги штурмана Петрова. Его на радостях качали, подбрасывали и уронили в снег — вот он там и барахтался.
Челюскинцы говорили:
— Мы были уверены, что нас спасут! Поэтому живём на льдине дружно и спокойно. И даже стенгазету издаём. Называется «Не сдадимся».
Папа Кариночки сказал:
— Самое трудное — аэродромы. Только расчистишь льдину, приготовишь на ней аэродром, а льдина трескается, ломается. Приготовишь аэродром на другой льдине — глядь, и эта раскололась! Но мы духом не падаем. Надо будет — сто аэродромов приготовим!
Я спросил:
— А как себя малыши чувствуют на льду?
Он ответил:
— Хорошо. Их здесь очень любят, все о них заботятся. Мы даже их здесь два раза купали. Палатку покрывали мехами, чтобы не продувало, и купали. Каждый день катаем их на самодельных салазках, прогулку устраиваем.
Все радуются, а я думаю об одном: «Сесть-то мы сели, сумеем ли подняться?»
— Сколько думаете взять народу, Ляпидевский? — спросил Шмидт.
— Я, Отто Юльевич, возьму всех женщин. И детей, конечно!
— А влезут ли все?
— Упакуем!
Вот женщины приготовились, простились с челюскинцами, стали забираться в самолёт. Но никак не влезут! Они очень толстые, потому что закутались так, что ни повернуться, ни рукой шевельнуть.
Пришлось нам самим взяться за погрузку. Мы брали женщин за руки и за ноги и подсаживали в самолёт. Это было смешно.
Прибежал кинооператор с аппаратом и стал снимать.
Потом, в Москве, челюскинки увидели эту картину в кино и ужасно обиделись:
— Зачем было снимать эту погрузку для кино, чтобы все видели, как нас грузили на самолёт, точно дрова?..
Я простился с лагерем, обещал скоро вернуться и сразу дал полный газ. Моторы заревели. Взлетел хорошо.
Великая радость охватила меня. Помахал я челюскинцам рукой, они в ответ машут шапками.
До свиданья, льдина-холодина! Быстрей, самолёт, неси нас в Уэлен!
Через два часа двадцать минут показался под крылом Уэлен.
Я сделал круг, вижу — внизу всё население сбежалось. Встречают нас.
Сел. Чукчи весело кричат, радуются, что мы благополучно прилетели и всех женщин из лагеря вывезли. Они стали вытаскивать женщин из самолёта. Каждый старался хоть чем-нибудь помочь челюскинцам.
Я вышел из кабины.
Чукчи окружили меня, протягивают руки, повторяют:
— Какуме-ренена кляуль!
Это значит: «Вот здорово, лётчики!»
Так закончился первый удачный полёт в лагерь Шмидта.
ЛАГЕРЬ ЛЯПИДЕВСКОГО
Я был очень рад. Я думал: вот сегодня привёз женщин, завтра полечу, ещё кого-нибудь вывезу. Но не вышло по-моему. Назавтра опять разбушевалась пурга, да такая сильная — ничего не видать, человека с ног валит. Чукчи глубоко зарылись в свои пологи и шкуры. Даже на собаках ехать нельзя, не то что лететь!
Мы боялись за самолёт: как бы его ветром не унесло.
Конкин говорит:
— Пойду проверю!
Я говорю:
— Попроси чукчу проводить, а то заблудишься!
Вот они пошли. Только вышли из кибитки — яранги, пурга как налетела на Конкина — сшибла его. Покатился наш Конкин мячиком.
Чукча кричит:
— Эой, Конкин, где ты?
— Я здесь, около льдины, — отзывается Конкин, — меня ветром сдуло!
Чукча нашёл его по голосу и сказал:
— Держись крепко за мою кухлянку, спрячь лицо, я тебя поведу.
Конкин вцепился изо всех сил в меховую куртку чукчи и так, за спиной проводника, прошёл к самолёту.
Пурга бушевала девять дней. Наконец 14 марта снова настала хорошая погода. Можно лететь! Мы скорей греть моторы и полетели к челюскинцам.
Мороз свирепый — 40 градусов. Мы хоть и закутаны с ног до головы, а зябнем. Ветер прохватывает. Но летим. Лагерь всё ближе…
Вдруг раздался треск. Что такое? Левый мотор затарахтел и затрясся. Вот-вот оторвётся и упадёт на землю. Надо сейчас же сесть, а то мы все погибнем.
Я мигом выключил больной мотор, сбавил газ, а сам смотрю вниз: куда садиться?
Внизу сплошная ледяная каша, точно кто-то в огромной мясорубке лёд перемолол. Я сказал своим помощникам:
— Перейдите в хвост самолёта. А то, если машина ударится носом, убьётесь.
И всё вглядываюсь в ледяную кашу. Вот разыскал среди сугробов крохотную площадку. Выбирать не приходится. Выключил второй мотор, иду на посадку. Лыжи коснулись неровного льда. Самолёт с разбегу — на бугор, плавно съехал вниз, прочертил крылом по снегу и с треском остановился.
Мы выскочили из кабины, бросились осматривать самолёт. Видим: подломилась у нашего самолёта «нога» — лыжа. Чинить здесь негде и нечем. Петров горько усмехнулся:
— Ну, вот и лагерь Ляпидевского!
Вдруг вдали, за ледяными буграми, что-то замелькало, будто ныряет. То покажется, то нырнёт, то покажется, то нырнёт. Мы сначала подумали — морж.
Пригляделись, а это человек бежит к нам.
Оказывается, недалеко от того места, где мы сели, было маленькое селеньице чукчей. Один из них и прибежал к нам. Он пробежал пятнадцать километров без передышки.
Мы обрадовались. Правда, разговаривать с ним было трудно. Он только чуточку знал по-русс