Отто Юльевич и Ушаков помахивают рукой. Лавери просовывает мне свою руку, я жму ее и глазами поздравляю механика с прибытием в США. Три часа полета. Сбавляю газ, проходя на низкой высоте над Твин-сити и Миссеном. Показывается скала Следж.
Раздумываю о прошедших быстрых последних днях, о бурной энергии, проявленной моими товарищами, и думаю о том, что сейчас внизу, отметая в сторону все деловые телеграммы, летит весть: «Рашен эйрплен» идет курсом Ном командор Слепнев благополучно возвращается ледяного поля».
Вот и Ном. Аэродром в двух километрах от берега. Аэродром порядочно обкусан волнами. Пишу записку механику: «Дать флаги». Самолет прибывает на аэродром чужого государства.
Опять круг, другой, третий. Осторожная посадка – и мы снова на льду.
Открываются задвижки верхнего окна рубки, самолет рулит к берегу, и через окно взметываются, бурно полоща, красный флаг страны, которой принадлежит самолет, и звездный флаг страны, которая этот самолет гостеприимно встречает.
В лагере Шмидта
«Стоп мотор!» – «Есть стоп»… Становится тихо. Моя работа в спасательной экспедиции окончена.
Громадная толпа американцев и эскимосов окружает самолет, щелкают неизменные кино- и фотоаппараты, я и Ушаков помогаем Шмидту сойти по трапу на лед. Старый капитан Томас Росс, подтягиваясь, по-морскому чеканит:
– Со счастливым прибытием, джентльмены!
Через день после приезда в Ном из Сан-Франциско пришло радиосообщение, начинавшееся словами: «Восхищены вашей героической работой по спасению челюскинцев…»
Под радиограммой стояли подписи: Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Жданов.
Я прочел радиограмму, и у меня голова пошла кругом. Помню стоял я у окна, бледный от волнения, и барабанил по стеклу пальцем. Ко мне подошел Томас Росс и сказал:
– Мы уже слыхали о письме из России. Изумительное и прекрасное письмо. Поздравляю вас, сэр.
Мы молча пожали друг другу руки.
Вспоминается и другое. Челюскинцы и все мы, летчики, едем в Москву. Ночь, полная волнений, последняя ночь перед столицей. То и дело мелькают станции, и каждая из них – в громах приветственных кликов. Наше купе полно народу. За столом сидим я и Галышев и при всеобщей помощи пишем письмо товарищу Сталину. Каждое слово взвешивается по десять раз. Сообща мы обдумываем фразы, стараясь как можно полнее отразить в письме свои чувства.
Больше всего мы думаем над началом, пока наконец кто-то написал: «Дорогой Иосиф Виссарионович…»
Да, вот именно так! Как близкому, родному человеку, как другу и учителю. Это письмо было горячим и преданным ответом на ту радиограмму, которая повергла в такое волнение всех летчиков – участников спасательной экспедиции.
Республика советов, страна Ленина и Сталина, моя великая родина, ради которой я готов отдать свою жизнь в любую минуту, отметила нашу работу величайшей наградой: все мы, летчики, спасавшие челюскинцев, получили звание героев Советского союза.
Мы вернулись в Москву, и наш обратный путь был сплошным триумфальным шествием.
Думается, что дело, мною совершенное, не явилось результатом моего особого геройства. Систематическое совершенствование в летном искусстве, неустанная работа над собой, абсолютная преданность партии и правительству – вот что дало победу мне и моим товарищам – летчикам.
А самое главное…
Самое главное заключается в том, что за нами стояла великая страна, великая партия, великий Сталин. Я всего только верный сын своей родины.
Когда во время челюскинских торжеств я был в Ленинграде, то, понятно, не преминул заехать в родную деревню Ямсковичи. Односельчане встретили меня тепло и радостно.
Отец обнял меня и сказал:
– Ну вот, дорогой, ты и дома. Славный ты у меня сынок.
– Человек везде дома, папаша, – сказал я ему.
– Нет, милок, не скажи. Своя-то деревня лучше всех.
Мы с ним проговорили всю ночь.
– Помнишь, – сказал он мне, когда уже петухи запели во второй раз, – помнишь, как ты приехал ко мне в семнадцатом году?
– Помню, – сказал я. – Еще бы не помнить. Пытал я тогда тебя насчет того, к какому берегу плыть крестьянскому сыну Маврикию Слепневу, офицеру русской армии.
– Вот, вот… А я сказал тебе, сынок: держись города Питера, держись рабочей и крестьянской власти.
– Ну что ж, плохо разве я выполнил твой совет?
– Хорошо, Маврик, хорошо, – сказал он. – Герой теперь. Ишь, ты! Даже чудно.
Мы крепко поцеловались со стариком…
Василий МолоковМы выполнили свой долг
Василий Молоков
Утром 27 июня 1934 года я и Леваневский прибыли в Лондон на Ливерпуль-стрит-стэйшен. Газеты писали о нас, что «с внешней стороны эти два человека далеки от обычного нашего представления о русских: они не сонные и не волосатые, они не носят ни бомб, ни палок».
Да, у нас не было ни бомб, ни палок, и мы приехали в Англию не спать, а изучать современную авиацию. В полдень на хендонском аэродроме я увидел машины последнего выпуска. Самолеты шли кильватерным строем, гусиным уступом. И понятно, с каким интересом я приглядывался ко всему, что творилось в воздухе и на земле.
С моря прилетели гидросамолеты. Меня как морского летчика они заинтересовали. Это устойчивые на крутых виражах, замечательно подвижные «летающие лодки». Автожир легко оторвался от земли; он сделал несколько кругов, затем снизился; пилот сбросил с него «конец»; с земли к нему привязали воздушную «колбасу», а машина в это время стояла на месте. Посадку автожир сделал замечательную: на одну точку. Три легких специальных самолета в едином строю поднялись в воздух, перевернулись на спину и в течение нескольких минут совершали полет вниз головой. Шесть самолетов, связанных тросом, разошлись в воздухе по три; они делали мертвые петли, фигурные упражнения.
Но больше всего заинтересовал меня двухмоторный бомбардировщик, хорошо сражавшийся с истребителями. Три истребителя тщетно пытались подойти к «мертвым конусам» бомбардировщика, быть вне пределов его досягаемости, но он гибко изворачивался и, по моим предположениям, должен был их сшибить.
У одного истребителя мотор стал работать с перебоями, и машина резко пошла вниз: у пилота не хватало высоты. Слепо, неумело он развернулся влево и забыл выключить мотор. Самолет рухнул наземь, мотор загорелся, летнаб погиб. Я с трудом усидел, когда увидел, что он идет влево. Вправо, вот куда надо было разворачиваться, вправо, а не влево! И тогда машину можно было бы спасти.
Это был трудный, утомительный для меня день. Я сидел на хендонском аэродроме на обыкновенной деревянной скамье и как гость поглядывал на небо. Надо мной пролетали машины, большие тени скользили по траве, я слышал знакомый гул работающих моторов и вдруг почувствовал, что мне чего-то не хватает.
Это неясное ощущение не покидает меня с того дня, как я сел на пароход в бухте Провидения. Ешь, пьешь, читаешь, страну свою – от Петропавловска-на-Камчатке до Москвы увидел, в Англии побывал, кажется, все идет хорошо, но все же чего-то не хватает. Хочется полетать! Ведь 13 апреля я последним оторвался на своей «синей двойке» со льдины в лагере Шмидта. И с тех пор не летал. В воздухе хочется побыть, вот в чем дело! А тут над тобой пролетают одна машина за другой, гул моторов бьется в ушах. Одна машина чем-то напомнила мне мою «синюю двойку». Вернее, я искал в ней отдаленное сходство с «Р-5», с той машиной, на которой я летал в лагерь Шмидта.
О ней, о том, как она действовала в Арктике, я выступил с докладом перед многочисленной английской аудиторией.
Лорд Марлей прочитал вслух и дал мне письмо и рисунок одиннадцатилетнего Джемса Кларка. С волнением я разглядывал бесхитростный рисунок английского мальчугана из лондонского предместья: красное знамя с серпом и молотом, а над знаменем – советский самолет. Я оглашу это коротенькое письмо, оно адресовано не только Молокову, а касается всей нашей страны. Вот эти строки:
«Лондон, Челси
Дорогой товарищ Молоков!
Я много читал о вас. К сожалению, я не могу быть в СССР. Но я надеюсь, что когда-нибудь буду там. Мы все хотим быть там и знать, что там творится. А пока я посылаю вам этот рисунок – красное знамя. Я восхищен вашими полетами очень!
Всего наилучшего.
Это – ценные строки. Если зарубежные дети тянутся в СССР – значит нашу страну знает весь мир, о ней думают все трудящиеся.
Две недели я пробыл в Европе. То, что я увидел, навсегда останется в моей памяти. На хендонском аэродроме тяжелые бомбардировщики и истребители детально разыгрывали воздушный бой. Против кого они будут сражаться?
На окраине Лондона я видел бледных, тщедушных детей. Они бродили по улицам, рылись в канавах. Дети не смеялись. В Голландии, в Иордане, я увидел развороченные камни мостовой, остатки баррикад и следы крови. Улицы пустынные, окна в домах наглухо закрыты.
В Саардаме, в деревянном домике Петра I, я прочел в книге посетителей: «Как была велика Россия при Петре, так еще величественней она стала и будет при Ленине – Сталине».
И в Англии, и в Голландии, и в Германии, когда рабочие спрашивают о делах нашей страны, то у них глаза блестят. Трудно, тяжело жить, но есть на свете Москва!
Вот почему я считал своим долгом рассказать Джемсам Кларкам – молодым и старым – о том, как в Стране советов защищают честь родины. Беда моя в том, что я немногословен, но я высказал все, что знал о челюскинской эпопее.
Я рассказывал английским рабочим, учащимся, интеллигенции – друзьям Советского союза об Арктике, и снова передо мною вставала вся история наших полетов среди льдов и туманов. Говорил я правду, только правду, не выдумывал, ничего не прибавлял. Они интересовались трудностями полета. Вот что я сказал об этом:
«Было много больших и маленьких затруднений. Видите ли, машина моя небольшая. По правде говоря, в ней было место только для моего механика и меня самого.