А когда мне дали слово перед всем народом, я стушевался и только сказал, что мы, товарищи, ничего такого необыкновенного не сделали. Мы только выполнили революционный долг перед пролетариатом, перед нашей партией. И это факт, это действительно так. Может быть, я не могу это хорошо выразить, рассказать. Когда меня спрашивают:
– Что же вы сделали там?
Я всем отвечаю, что мы сделали то-то и то-то на советской машине «Р-5», что мы выполнили свой долг. Но многие недовольны таким ответом. Я ругаю себя: люди интересуются, а ты не можешь хорошо рассказать. Но когда меня снова спрашивают, я отвечаю по-старому: «Мы сделали то, что всякий в нашей стране должен сделать. Вот и все».
Мы сделали то, что надо было сделать. Я могу назвать десяток своих товарищей, которые летают так, как я. Да разве только в авиации? В любом деле есть у нас люди, которые делают свое дело так, как надо. И они не задумаются отдать свою жизнь за родину. И я скажу:
– Кто бы из нас так рвался в опасность в старое время? Да никогда в жизни! За какую родину отдавать свою жизнь, за что? За то, что мать работала, согнувшись в три погибели, чтобы только не помереть с голоду; за то, что у меня не было настоящего детства – с девяти лет должен был хлеб своим трудом зарабатывать; за то, что до самой революции я оставался неграмотным!..
Ну, нет!..
И на чехословацком фронте, и под Нарвой против Юденича, и на Северной Двине против англичан я боролся уже за свою родину. Для нее я летал в Арктику. Об этом я рассказывал вчера своим землякам в Ирининском.
В избе, в которой я когда-то жил, было тесно и низко, я вышел на улицу. Здесь у меня много приятелей. Но много и незнакомых: ведь 30 лет назад мать вела меня из Ирининского в Москву. Порастерял друзей, но Ваню Проворкина узнал. Старый дружок! Теперь бригадиром колхоза работает. Он выступил и сказал, что дело его темнеет перед моим. Ну, нет! Я сказал, что мы все делаем одно общее дело: нашу жизнь переделываем.
А затем я отчитался перед ними в своих полетах, рассказал о Севере и челюскинцах. И тут я вспомнил, что в лагере я так и не успел побывать. Уже в Москве я видел в кино картину лагеря, заснятую Шафраном. Особенно запомнились мне палатки на льду и пурга, ветер прижимает их, рвет. В таких тяжелых условиях челюскинцы показали себя стойкими, организованными.
Там же в кино я увидел свою «синюю двойку». Ее мотор отработал сверх нормы 47 часов! А она все еще держалась молодцом. Старуха поработала хорошо: 39 человек перевезла.
Шмидт прощается с лагерем
В Лондоне я подробно говорил об этой машине, о ее качествах. Я сказал о ней потому, что она является живым доказательством роста наших конструкторов, умело создающих такие великолепные машины, как «Р-5». Когда я кончил говорить, меня отозвал в сторону тихий, скромный инженер и с силой пожал мою руку.
– Ну, спасибо, – сказал он.
Это был Поликарпов, конструктор «Р-5». Мы обменялись крепким рукопожатием.
39 человек перевезла моя «синяя двойка», а я недоволен собою: все-таки я мог сделать больше. Сынишка мой Валя сдал экзамен на «отлично», а я полностью не выполнил своего задания, того, что задумал. Когда мы вылетели из Уэллена с Каманиным, я рассчитал, что нам нужно вывезти 90 человек, – значит на мою долю 45. А вывез только 39. Двух челюскинцев мог бы взять, когда вывозил больного Шмидта. А кроме того, 8 апреля лагерь скрыт был от меня туманом.
Кстати, как мы искали и как надо искать лагерь? Когда идешь на высоте тысячи метров, то все промоины легко принять за дым. Если пойдешь из Ванкарема на лагерь и возьмешь несколько влево, то можешь его не увидеть, потому что кругом все как будто в дымке от резкого солнца. Лучше всего брать вправо и кроме того лететь на небольшой высоте, метров на сто, тогда солнце светит так, что ясно различаешь черный дым, который поднимается над лагерем Шмидта. Хотя в чем дело, товарищи? Ведь лагеря больше нет!..
Николай КаманинМоя биография только начинается
Николай Каманин
Что мне рассказать о себе? У меня еще нет биографии, она только начинается. Мою жизнь можно уложить в маленькой анкете. Год рождения? 1909. Происхождение? Сын сапожника и ткачихи. Образование? Девятилетка. Специальное образование? Летная школа. Партийность? Член ВКП(б). Род занятий? Служу в Особой краснознаменной дальневосточной армии. Вот и все. Что же мне о себе рассказать?
Я получаю много писем. Один пишет:
«Колька! Смотрю на твой портрет в газетах, все не верится: ты ли это, Коля? Давно ли мы по чужим садам лазали, вместе на лодке катались, на коньках!.. И вот ты уже герой Советского союза, носишь на груди орден Ленина, и весь мир знает твое имя. От души рад за тебя, поздравляю! Приятно сознавать, что учился с тобой и дружил. Помню, ты хорошо занимался по обществоведению. Биографию Ленина здорово знал. Однажды учитель даже так нам сказал: «Если я заболею, вместо меня будет преподавать Коля Каманин». Еще помню: ты по поручению комсомольской ячейки руководил коллективной читкой газет и разъяснял школьникам международные вопросы. Мы были тогда 14-летними школьниками. А с какой страстью мы прорабатывали лорда Керзона! Кажется, с Керзона и началось твое увлечение авиацией. В школе во время перемены мы увидели на стене плакат, где был нарисован парящий в облаках самолет, а под ним было написано: «На ультиматум Керзона ответим усилением воздушного флота!». Вечером мы пошли на собрание и слушали доклад старшего ученика – Вани Пряхина. Он говорил, что в ответ на ультиматум английских империалистов мы должны создать в школе ячейку Общества друзей воздушного флота, вообще помочь советской авиации, кто чем может. У тебя в кармане был полтинник, полученный от матери на завтраки. Ты отдал этот серебряный полтинник, не жалея. Потом стал читать об авиации все, что попадало в руки, и вскоре ты мне признался:
– Хочу быть только летчиком!
Только теперь я понимаю, как это трогательно. Еще будучи школьниками, мы близко принимали к сердцу нужды страны. Мы были маленькими людьми, но с большими идеями. И вот мы выросли и стали вровень с идеями; мечты наши сбываются скорее, чем мы ожидали. Рад, что ты добился своего… Пожалуйста напиши все-таки, тот ли ты Каманин, которого я зсегда называл просто Колька. По портрету трудно узнать, тем более что ты вырос. Ведь мы с тобой виделись лет шесть назад, когда вместе приехали в Москву. Тебе негде было переночевать, и мы пошли к моим знакомым. А на утро ты исчез куда-то, больше я тебя не видел. Ты хотел поступить в авиашколу и опасался, что не пропустит медицинская комиссия, потому что тебе было 16 лет, а в летную школу не принимают моложе 18. Чем это кончилось, я не знал. Вдруг ты вынырнул в Арктике, поднялся на самолете, можно сказать, над всем миром. Если это действительно ты, Коля, шлю тебе привет, обнимаю и целую.
Это один из многих запросов друзей детства. Отвечаю всем:
– ДА, ЭТО Я!
Еще одно письмо:
«Милый Коля! Ты остался верен своей привычке не писать. Много раз хотелось знать, где ты, что с тобой, а ты даже адреса не оставил. Правда, ты уехал на фронт – против китайских милитаристов и сам не знал, где будешь, но потом ведь ты мог написать… Однако тебя ругать грех. Да я и не имею на это права. Должна тебе сказать, что я пришла в восхищение, когда прочла о тебе в газете.
О, это звено Каманина, которое летит сквозь северные облака над неизведанными хребтами!.. Как я следила за твоими самолетами, с каким волнением раскрывала утром газеты, как тревожилась, когда вы где-то пропали на семь дней!..
Коля! У нас была обыкновенная дружба, а теперь, после трехлетней разлуки, эта дружба мне кажется необыкновенной. Не знаю, чем это объяснить. Может быть я тогда меньше понимала в людях. Вспоминаю, как появился у нас в клубе молодой военлет, только приехавший из Ленинграда. Сколько лет тебе было? Кажется, восемнадцать. Я была тогда недостаточно серьезной, но в тебе мне сразу понравилась твоя серьезность. Ты был подтянут, хорошо собран, жил по расписанию, старался использовать каждую минуту так, чтобы выжать из нее возможно больше. Помнишь, как трудно было оторвать тебя от книг. Меня иногда раздражало твое пристрастие к большим людям, твое стремление всегда мысленно общаться с ними. Ты вечно что-нибудь прорабатывал, делал выписки из всех книг, какие тебе только попадались. Одним словом, вел целое хозяйство чужих мыслей. По легкомыслию своему я тогда не вполне оценила твою усидчивость.
Знаешь, Коля, я теперь связываю эти дни прошлого с нынешними днями, и ты мне становишься понятнее. Помнишь, когда я спрашивала, почему ты решил сделаться летчиком, ты иногда полушутя говорил, правда, не свои слова:
– Мы живем в эпоху войн и революций, она протянется лет пятьдесят, и нам может быть придется всю жизнь воевать и революции делать!
Ты тогда говорил это шутя, а теперь я вижу, что эта мысль тебя действительно согревала, увлекала и открывала большие горизонты. Мне понятно, почему ты так рвался осенью 1929 года участвовать в отпоре китайским милитаристам на КВЖД. Даже не захотел увидеться с матерью, отказался от отпуска.
Пожалуйста, не удивляйся, что я заговорила об этом. Никто из нас не стоит на месте, все мы растем, расширяем свой кругозор. То, что я тебе написала, тебе могла бы написать любая комсомолка. Поверь же мне, что твои успехи на Севере в спасательной экспедиции наполнили нас, комсомольцев, гордостью. Что касается меня, то я просто счастлива. Очень хочется знать больше подробностей о тебе: как ты жил и особенно как летал. Если можешь, напиши, буду без конца благодарна. А пока, наш дорогой герой, прими большой, большой привет!»
Дорогие друзья! Не имея возможности ответить на письма каждому в отдельности, отвечаю всем вместе. С удовольствием даю отчет вам, а заодно и себе.
В Кремле, среди мраморных стен Георгиевского зала, на банкете я сидел почти рядом со Сталиным. Он предложил тост за героев Советского Союза. Было весело и шумно… Я не слышал всей речи Сталина, которая, к сожалению, не стенографировалась, но вот отрывок этой речи: