Клаузевиц говорит:
«Маленький прыжок легче сделать, чем большой. Однако, желая перепрыгнуть через широкую канаву, мы не начнем с того, чтобы половинным прыжком вскочить на ее дно».
Я себе взял за правило не делать половинных прыжков. Посвятив себя военному искусству, я должен овладеть им в совершенстве. Я не ограничил себя рамками школьной программы, хотя мы занимались иногда по 10 часов в сутки. Много читал… Читал о войнах Греции, Рима, о суворовских и наполеоновских походах. Это мне не помешало, а, наоборот, помогло окончить школу с общим баллом 4,37.
Если было на что пожаловаться, – так на то, что слишком медленно ползет время. Мы занимались только теорией, а практические полеты были еще впереди – в Борисоглебске. Нас сажали на самолеты с подрезанными крыльями и учили рулить, потому что нельзя управлять машиной в воздухе, если не умеешь управлять ею на земле. Летное искусство преподается по частям. Инструктор возится с нами, как нянька, и обучает ходить в воздухе, как обучают ходить ребят. Сначала нам дают вести машину по прямой, потом на разворотах, потом на взлете, затем на посадке и лишь в конце – высший пилотаж. Никому не дают в руки машины, пока он не сделал определенного количества полетов с инструктором. Чтобы научиться летать, надо тренироваться, как скрипачу на скрипке. Может быть, именно поэтому я так люблю летать. Если день не полетаю, – мне тоскливо.
В Ленинграде мы еще не летали. Было довольно томительно ждать полтора года, пока наконец придет день, когда нам скажут:
– Летайте!
Однако счастливый день пришел. Я запомнил его на вею жизнь. Седьмое июля 1928 года…
Я был назначен старшим летной группы. Мне нужно было явиться на аэродром, построить людей, отыскать инструктора и доложить ему, что такая-то группа в таком-то составе явилась в его распоряжение. Обычно я отдаю рапорт совершенно спокойно, точно, четко. Здесь же перед человеком, который должен меня учить летать, я смутился… Я чувствовал себя как-то необычно. Казалось, передо мной не инструктор воздушного флота, а какой-то сверхчеловек. Инструктор понял мое состояние. Сказал:
– Дать команду «вольно»!
Чтобы ободрить меня, он спросил, как зовут меня и остальных учеников, заговорил о мелочах и, когда увидел, что я успокоился, сказал:
– Так как вы старший по группе, то в первую очередь полетите вы, а уже дальше сами назначите порядок полета.
Инструктор сел в переднюю кабинку, я – в заднюю, привязался. Он проверил и попросил не задевать управление, предупредил, за чем мне надо смотреть при полете: во-первых, за машинами, которые будут в воздухе; во-вторых, за знаками аэродрома.
Инструктор дает газ. Машина бежит, бежит и… отрывается от земли. Я не чувствую момента отрыва. Слышу только, что мотор загудел сильнее… Набрали высоту 300 метров. Идем по кругу. Смотрю вниз и никакого аэродрома не вижу. Вижу ровный бархатный ковер, озеро, маленькие домики – вот и все.
Когда инструктор убрал газ, машина пошла вниз. Я почти не чувствовал момента посадки. Только при опускании ощущалось что-то неприятное. Была очевидно некоторая доля страха. Вот мой первый полет. Когда я вышел из машины, инструктор спросил, как я себя чувствовал. Я рассказал, что на взлете и на прямой чувствовал себя великолепно. Посадки не заметил. В воздухе ни одной машины не видел. Знаков на аэродроме никаких тоже не видал. Видел только зеленый ковер и домики.
– Ну, – говорит, – это ничего. Обычно в первый полет еще меньше видят.
В тот же день, после того как инструктор пролетел со всеми учениками по одному разу, он посадил меня в переднюю кабинку, а сам сел в заднюю. Сказал:
– Взлетать буду я.
Мне же надо было сделать свой первый шаг пилота – вести машину по прямой… Взялся за руль, держал его в руках, но чувствовал себя так, будто не я управляю машиной, а она мной. Машина металась то вправо, то влево, то вверх, то вниз. Я не успевал реагировать на ее движения. У меня было такое ощущение, что мне не хватает времени, что времени вообще нет. Только взлетели – и сразу же сели. Когда вышли из кабинки, инструктор спокойным, бодрящим голосом сказал мне:
– Знаете, почему у вас машина металась? Вы хотели исправить одну ошибку, а делали другую. Не думайте, что в воздухе надо делать что-нибудь особенное. Сидите спокойнее. Машина пошла вправо, ну и пусть идет вправо, а вы ее спокойно, не горячась, выправьте. Только это и требуется от вас. Если не будете дергать машину, она вас будет слушаться.
При следующем полете я взял себя в руки и почувствовал, что машина меня слушается. С тех пор учеба пошла ровно, спокойно, почти без приключений.
До 61-го полета я шел очень хорошо. Но неожиданно наступил такой период, который я сам себе не могу до сих пор объяснить. Мы взлетели. Самолет только оторвался от земли, а инструктор выключил мотор – хотел проверить, как я буду на это реагировать. А я не успел ничего сделать – машина хлопнулась. Сидим, мотор выключен. Инструктор говорит:
– Вылезай, Каманин, осмотри машину.
Я говорю:
– Все в порядке.
– Ну, давай, садись, если все в порядке, – полетим!
Взлетели. Идем потом на посадку – очень плохо получилось. Даже самые первые посадки были лучше. Вылезаем, и инструктор мне говорит:
– Ну, что ж, Каманин, ваш сегодняшний полет – это ложка дегтя в бочке меда!
Жду следующего полета. Он тоже проходит очень неважно. Инструктор подзывает меня и говорит недовольно:
– Может быть, вам, Каманин, вовсе не хочется летать? Тогда оставьте школу!
Я ему ответил, что в школу пошел добровольно и уходить не собираюсь.
Постепенно я справился с маленькими неудачами. С 86-го полета дело резко изменилось. Взлетел великолепно и сел очень хорошо.
Обычно ученик смотрит в лицо инструктору и по его лицу угадывает опенку полета. Я посмотрел на инструктора – улыбается.
– Давай еще! – говорит он мне в телефон.
Я лечу еще. Опять хорошо. Ничего не сказал. Вылез, потирает руки. Говорит следующему:
– Твоя очередь!
На 96-м полете вдруг инструктор говорит мне:
– Сейчас полетим к бензину.
Садимся и летим к бочкам. Открываю бочку, взялся подкатывать ее, а инструктор говорит:
– Брось, Каманин, сам сделаю.
Меня это удивило: как это инструктор будет работать, а я буду стоять? Но он зарядил машину, запустил мотор и говорит:
– Садись!
Думаю, и он сядет, оглядываюсь, а он говорит:
– Давай, лети!
Только он сказал это, я почти безотчетно даю газ. Машина оторвалась от земли, и меня охватило неописуемое чувство радости. Наконец я владею машиной! Она мне подчиняется!
Делаю круг и сажусь. Подруливаю. Подбегает инструктор, жмет руку. Соученики поздравляют с первым вылетом. Это было в 1928 году. Мне было тогда 19 лет. Как хорошо жилось!
Помню утренние часы. Поднимались довольно рано, иногда часа в два-три. Солнце еще не всходило. Бежишь прямо к окну. Из окна видны аэродромы. Если мы утром летаем, – на аэродроме готовят машины; если погода плохая, – машин не видно. Как только проснешься, бежишь к окну. Если погода хорошая, сразу делается хорошее настроение: сегодня полечу! Каждый полет доставлял мне радость.
Помню борисоглебские вечера, выходные дни. Наши шефы – комсомольцы-железнодорожники… Веселые девушки, дружелюбные парни! Они бывали у нас в школе, мы бывали у них в мастерских, в клубе. Вместе заседали, вместе веселились. Было хорошо! Особенно, когда шумной компанией отправлялись на лодке по реке или в лес с гармошкой. Песни, пляски… Жизнь звенит, как свежий луг.
Но мне предстояло перейти из юности в зрелый возраст. И вот я стою вытянувшись, словно врос в землю, и, приложив руку к козырьку, рапортую:
– По приказу Реввоенсовета младший лётчик Каманин прибыл в ваше распоряжение!
Передо мной человек лет тридцати двух со строгим лицом, с орденом на груди. Он принял меня в своем штабе и, прочитав документы сказал:
– Садитесь!
Я – в Спасске, воспетом в песнях, овеянном романтикой дальневосточных партизан. Как я рвался сюда! До чего томительна была дорога! Уральские горы, сибирская тайга, словно сон, пролетали мимо окна вагона. Манчжурский экспресс мчался быстро, а мне хотелось, чтобы он летел еще быстрей. Я спешил! Хотелось скорее добраться до боевой машины. Возможности поехать на Дальний Восток я добился с некоторым трудом.
Сначала нас не пускали… Просыпаясь, мы бросались к газетам:
– Что нового на КВЖД?
Мы возмущались, что нас туда не посылают, писали рапорты:
«…Желая принять участие в отпоре наглым китайским милитаристам, прошу…» и т. д.
Нам отвечали, что на Дальнем Востоке в рядах Красной армии вполне достаточное количество летчиков, однако вняли нашим просьбам и троих все-таки назначили в ОДВА. Я поехал туда, отказавшись от отпуска.
Не знал я тогда, что пока мчусь в поезде, моя новая часть – N эскадрилья – уничтожает воздушные силы противника, а наши бомбардировщики приводят в бездействие суда Сунгарийской речной флотилии, против которых сражались наши амурские корабли. Мне хотелось участвовать в этих боях за нашу родину, но жаль, опоздал, поспел только к «шапочному разбору».
И вот я сижу в штабе. Со мной беседует командир эскадрильи Иван Иванович Кранклин. С его лица сошла командирская строгость. Он просит меня рассказать биографию и сам рассказывает мне о нашей эскадрилье. Ей уже 15 лет. Она громила белых генералов на южном и юго-восточном фронтах. За все время не имела ни одной катастрофы.
Позже, года через два, я читал о боевой мощи нашей эскадрильи в книге японского журналиста. Этот борзописец, позволяя себе вообще довольно легкомысленно судить о боевой силе Красной армии, с нескрываемым страхом говорит о наших пилотах. Он советует при нападении Японии на СССР «уничтожить» нашу эскадрилью в первую очередь и, подбадривая себя, уверяет читателя, будто это выполнимо.
Какое нетерпение испытывали мы, читая эти откровенно наглые выпады! Как нам хотелось показать, что, если японские бандиты посмеют напасть на нашу страну, все будет наоборот!