Думал ли я тогда, что много лет спустя буду читать надпись на подаренном мне ружье: «За исторический перелет», другими словами: «За бесстрашие»?
В Ленинграде стали ходить по учебным заведениям. Приехали мы 27 мая, а прием был закончен 1-го. Мы опоздали, нас никуда не хотели принимать. Жить было не на что. Помню один горестный вечер. Подсчитали все свои запасы, и оказалось, что у нас по две чашки пшена на брата и больше ничего нет. С грустью смотрели мы на это пшено. Оно было привезено из дому, из далекой Саратовской губернии. Последняя домашняя помощь. Вот она скоро кончится, и мы без всяких средств в большом чужом городе. Думаю, что мои товарищи Перегудов и Тырков – сейчас крупные корабельные инженеры, побывавшие в заграничных командировках, – тоже не раз вспоминали этот вечер, это саратовское желтое пшено.
Жить тоже было негде. Из ночлежного дома нас гнали. Все институты Ленинграда мы обошли, оставался только один – Лесной. Ректор говорил с нами ласково.
– Ребята вы все хорошие, от земли, – сказал он, – вы мне подходите, и знания у вас, видно, есть. Но принять я вас без разрешения Петропрофобра не могу. Пишите заявления; наложу резолюцию, что свободные вакансии есть, а вы отправляйтесь с этими заявлениями в Петропрофобр.
Мы так и сделали, написали заявления и пошли в Петропрофобр. Там предстали перед т. Черневской и изложили ей нашу просьбу.
– А где вы были раньше? – спросила она.
– Мы были за Волгой.
– А что вы там делали?
– Пахали, сеяли.
– Пахали? Прекрасно. Ну и пашите дальше.
Мы ушли от нее злые, раздосадованные. Пришли домой, а там нас уже ждал один из наших ребят – Миронов. Лицо у него было радостное; мы сразу поняли, что он приготовил нам сюрприз, и не ошиблись. Миронов, оказывается, уже поступил на ускоренные курсы флотских техников. Предложил он и нам туда поступить. С радостью ухватились мы за эту мысль и, не теряя времени, пошли подавать заявления. Подготовка у нас была хорошая, и экзамен сдали быстро. Нас готовили в машинисты, старшины.
Я конечно солгу, если буду утверждать, что до этого времени мечтал стать машинистом. Думаю, что и мои товарищи так же, как и я, стремились только к одному – поступить куда-нибудь, лишь бы учиться.
Мы должны были жить около Николаевского моста на судне «Океан», а учиться где-то в городе. Но учиться нам не пришлось, потому что нас сразу расписали по кораблям. Я попал на миноносец «Уссуриец» и ушел в плавание по Финскому заливу. Проплавал я все лето 1921 года. Фактически я был простым матросом. Жилось мне очень хорошо. Капитан «Уссурийца» был прекрасным человеком, хотя вначале встретил меня строго. Он был большим шутником; как-то раз вызвал меня на мостик и сказал:
– Командуйте: «Норд-ост»!
Я скомандовал, и мы повернулись.
– Командуйте теперь: «Орудия и минные аппараты на правый борт!»
Я командую. В ответ – хохот матросов. Никакого минного аппарата вовсе и не было.
Моряки меня очень любили и, когда мы, бывало, высаживались в Ораниенбауме, одевали меня. Кто давал ботинки, кто форменку. Я полюбил флот, полюбил окружавших меня товарищей.
Я очень стремился в то время к общему развитию. Занимался химией, математикой, географией. Читал запоем. Прочел всего Майн-Рида и Купера. В общем вспоминаю об этом лете с большим удовольствием. Осенью мы возвратились из плавания, и курсы расформировали. Нам предложили держать экзамены в военно-морское училище, а тех, кто окончил школу второй ступени (вроде меня), приняли без экзамена.
Военно-морское училище выпускало тоже средний технический состав: вахтенных начальников, минеров, штурманов и т. п.
Поселили нас в общежитии на Васильевском острове в бывшем морском кадетском корпусе. И там, в больших холодных залах, в длинных темных коридорах, еще больше укрепилась наша дружба, дружба комсомольцев с Волги. Мы все полюбили флот и, если бы нам предложили тогда поступить в высшее учебное заведение, – пожалуй, отказались бы.
Я попал на минный факультет. Условия для занятий у нас были очень тяжелые: зимой приходилось часов по шесть просиживать в нетопленном минном кабинете, а от железных мин было еще холоднее.
Сразу я включился в работу различных кружков. Играл в великорусском оркестре на альтовой домре. В спортивном кружке увлекался плаванием и вышел на третье место в ленинградском гарнизоне. С тех пор не перестаю получать призы и жетоны за плавание.
В это время у нас было очень много вечеров, потому что зал военно-морского училища – самый большой в Ленинграде зал без колонн и каждая организация старалась его заполучить. Музыку я очень любил и слушал почти все концерты.
В военно-морском училище получил я настоящую жизненную закалку. Летом выходили в плавание. Мы, курсанты-комсомольцы, старались бодрить своим примером матросов. Когда приходилось грузить уголь, мы делали по две нормы. Помню, как-то раз стояли мы у форта «Павел». На нем были старые, заброшенные мины. Форт загорелся. Я только что сменился с караула и собирался отдохнуть. Из нашего отделения несколько раньше ушли на шлюпке в форт семь человек во главе с командиром Гедле. Этого командира мы все очень любили. Он был чутким и авторитетным человеком. Подойдя к форту, они оставили шлюпку, сошли на берег и тут заметили, что горит мина. Они старались ее потушить, забрасывая песком, но, к сожалению, среди них не было ни одного минера. Тогда они решили скатить мину в воду. Кто-то побежал за тросом. Как только мину повернули горловиной вниз, она взорвалась и убила четырех человек.
Спасшиеся приплыли к нам, и один из них сказал, что Гедле, по его мнению, только ранен, что можно было бы его спасти. Я стал просить, чтобы мне разрешили пойти на шлюпке в форт и подобрать Гедле. Форт горел. Начальство не разрешало мне плыть туда. Я настаивал и добился разрешения. Со мной в шлюпку село еще несколько ребят. В этот момент раздался второй сильный взрыв. С корабля отдали приказ: «отставить». Все же я снова добился разрешения выехать, но как только мы сели в шлюпку, новый взрыв в форту и новая команда: «отставить». Так мы пытались несколько pаз пробраться к Гедле, но все безуспешно. Взрывы были всю ночь, корабль наш стоял на расстоянии 500 метров от форта, но камни с форта долетали до нас.
На утро принесли еще живого командира Гедле, но через два часа он умер. Вообще мне не раз приходилось бывать в трудных переделках.
Еще мальчуганом я собирал вырезки из журналов и газет с изображением самолетов. Я был обладателем в те времена многих эскадрилий. Самолеты, казалось мне, летят почему-то в одном направлении: на юг, туда, где огромное солнце, где большие моря. По вечерам, перед сном, я долго разглядывал картинки и, засыпая, отправлял самолеты в различные места; всю ночь напролет они летели.
Потом в жизни видел много самолетов. Они летали уже не как в детстве – только на юг, а в разных направлениях, да и на картинки они были не очень-то похожи. Один такой гидросамолет летел на Север и снизился вблизи нашего судна. Погода была ясная. Самолет рулил к нам. Я долго глядел на него, и тогда впервые зародилась у меня мысль стать летчиком. Я знал о том, что несколько дней назад была телеграмма из Ленинграда, в которой некоторых курсантов военно-морского училища предписывалось перевести в морскую авиацию. Написал рапорт и по приезде в Ленинград обратился к начальнику курсов. Он сказал, что поздно подавать рапорт, что все рапорты он уже положил в конверт и запечатал. Кроме того, я был на последнем курсе, и это обстоятельство снижало шансы перевода. Все-таки я отдал свой рапорт начальнику курсов и сразу забыл о нем, не веря в успех своего предприятия. И вот через некоторое время приходит распоряжение о том, чтобы меня и нескольких других товарищей списать в Ленинград для дальнейшей посылки в теоретическую школу авиации в Егорьевске.
Телеграмма пришла за час до того, как я должен был уйти в заграничное плавание. Целый день мы грузили уголь. Грузили с большим подъемом. Подобрали для этой работы самых сильных людей. Работали с увлечением, а мысли мои были уже далеко от Ленинграда. Я подплывал к Норвегии, и темное небо шло мне навстречу. И вот, когда работа была кончена и мы собирались уже прощаться с родными советскими берегами, пришло это распоряжение. Помню, настроение мое раздвоилось: очень хотелось пойти в заграничное плавание, но я мечтал и об авиации.
Я знал, что такое дисциплина, знал, что, когда есть предписание, – рассуждать не приходится, попрощался с товарищами и бодрым уехал в Ленинград.
Вообще же я считаю, что перевод некоторых моряков в морскую авиацию чрезвычайно целесообразен. Моряк всегда с воздуха отлично может определить тип корабля, знает, на что способен этот корабль, куда он может пройти, и определить задачи корабля. Для полетов морская подготовка тоже многое дает. Однако до нас в школе морской авиации не было моряков. Мы были первыми моряками, пришедшими в авиацию.
Если человек хочет скрыть слезы, лучше всего ему глядеть вверх. Роста я высокого, и, когда на егорьевском аэродроме я долго стоял и смотрел вверх, никто из окружающих даже не понял, что на глазах у меня в то время были слезы. Это было после первого полета, в августе 1924 года. Не знаю сейчас, почему случилось так, что первый полет мне пришлось проделать на фигурной машине. Может быть кто-нибудь хотел надо мной подшутить или произошло это случайно – не знаю. Теперь как опытный летчик я понимаю, что любой самый здоровый человек с трудом может выдержать первый полет на фигурной машине. Тогда же мне казалось, что я совершенно неспособен к летному делу. При первом полете, большею частью которого был высший пилотаж – фигуры, я потерял землю, все спуталось, я почувствовал себя скверно и подумал: «Летчиком мне не быть никогда». Товарищи, заметив мое настроение, стали меня утешать, говорили о том, что потом привыкну.
Только что мы начали в Егорьевске занятия, приехал туда начальник школы морских летчиков из Севастополя т. Лавров. Познакомившись с нашей подготовкой, он сказал: