Мациев достал одну из своих сигар. Мьерк посмотрел на часы и присвистнул. Мэр остался стоять, не зная, что делать. Судья кивнул ему, и тот понял это как приказ отправиться за дезертирами и их стражами. Что он и исполнил.
Бедняги вошли в кабинет, где от доброго огня немного ожили. Полковник велел жандармам пока проветриться, что вызвало смех Мьерка. Оба сообщника стали разглядывать мальчишек, довольно долго. Я говорю мальчишек, потому что они и были ими, еще совсем недавно. Один, Морис Рифолон, двадцати двух лет, родившийся в Мелене, проживавший в 20-м округе Парижа на улице Амандье, 15, был рабочим-печатником. Другой, Янн Ле Флок, двадцати лет, родившийся в Плугазене, бретонской деревне, которую до войны никогда не покидал, – работником на ферме.
«Что меня поразило, – рассказывал мне позже, гораздо позже, мэр, – так это разница между ними. Маленький бретонец стоял опустив голову. Видно было, что он едва жив от страха. А другой, рабочий, смотрел нам прямо в глаза, не с улыбкой, но почти. Можно было подумать, что ему плевать на нас. Или на все плевать».
Первый залп сделал полковник:
– Знаете, почему вы здесь?
Рифолон меряет его взглядом и не отвечает. Маленький бретонец слегка приподнимает голову, бормочет:
– Потому что мы ушли, господин полковник, спасали свою шкуру…
Тут в игру вступает Мьерк:
– А может, потому что вы убийцы?
Маленький бретонец вылупляет глаза. В противоположность ему другой, Рифолон, бросает небрежно:
– Конечно, убийцы. Для этого нас и призвали, чтобы убивать противников, которые похожи на нас как братья, и чтобы они убивали нас. Это такие, как вы, нам приказали…
Маленький бретонец паникует:
– Откуда мне знать, убил я кого-то или нет, может, промахнулся, плохо видать, а я стрелять не умею, даже капрал надо мной издевается. «Ле Флок, – говорит, – ты бы и по корове в коридоре промахнулся!» Так что наверняка не знаю, может, я и не убил никого!
Полковник подходит к ним. Затягивается поглубже своей сигарой. И выдыхает дым прямо им в лицо. Коротышка кашляет. Другой даже не морщится.
– Вы девочку убили, десятилетнюю девочку…
Коротышка аж взвился.
– Что? Что? Что? – повторяет он по меньшей мере раз двадцать, подскакивая на месте и извиваясь, будто его поджаривают.
Что касается печатника, то он по-прежнему спокойно улыбается. Тогда судья обратился к нему:
– Кажется, вы не удивлены?
Тот не торопится ответить, сначала меряет Мьерка и полковника взглядом с головы до ног. Мэр мне сказал: «Можно было подумать, будто он прикидывает их вес на глазок и это его забавляет!»
Наконец ответил:
– Я уже ничему не удивляюсь. Если бы вы видели то, что я видел месяцами, вы бы знали, что может случиться что угодно.
Миленькая фраза, верно? И кончик носа у судьи начинает багроветь. Он рявкнул:
– Так вы отрицаете?
– Я признаю, – отвечает тот спокойно.
– Что?! – вопит коротышка, хватая за ворот своего приятеля. – Ты с ума сошел! Что ты болтаешь! Не слушайте его, я его не знаю, мы вместе только со вчерашнего вечера! Я не знаю, что он со мной сделал, гад, зачем ты это делаешь, скажи им, да скажи же им!
Мьерк заставляет его умолкнуть, оттолкнув в угол кабинета с таким видом, будто говорит: «С тобой позже разберемся», – и поворачивается к первому:
– Значит, признаешь?
– Все, что угодно… – говорит тот по-прежнему спокойно.
– Насчет малышки?
– Да, это я. Я ее убил. Увидел и пошел за ней. Ударил ножом в спину, три раза.
– Нет, ты ее задушил.
– Да, верно, задушил, вот этими руками, вы правы, у меня не было ножа.
– На берегу маленького канала.
– Точно.
– И бросил ее в воду.
– Да.
– Почему ты это сделал?
– Потому что мне захотелось…
– Изнасиловать ее?
– Да.
– Но она не была изнасилована.
– Я не успел. Услышал какой-то шум. И убежал.
Реплики текли как в театре, так мэр сказал.
Рабочий стоит прямо, говорит четко. Судья пьет молочную сыворотку. Можно подумать, что сцена отрепетирована и выверена до мелочей. Маленький бретонец плачет, его лицо перемазано соплями, плечи сотрясаются, он беспрерывно качает головой. Мациев окутывает себя дымом сигары.
Судья говорит мэру:
– Вы свидетельствуете его признания?
Какой из мэра свидетель, ему явно не по себе. Он понимает, что рабочий издевается над судьей. Понимает, что Мьерк тоже это понимает. И, в довершение, понимает, что судье тоже на это плевать. Он получит то, чего хочет: признания.
– Ну… можно ли тут по-настоящему говорить о признаниях… – отваживается мэр.
В игру вступает полковник:
– У вас ведь есть уши, господин мэр, да и голова на плечах. Так что вы слышали и поняли.
– Может, желаете сами вести расследование? – намекает судья. Мэр умолкает.
Маленький бретонец все еще плачет. Другой держится прямо, как столб. Улыбается. Он уже далеко отсюда. В любом случае уже все рассчитано: дезертир – расстреляют. Убийца – казнят. При любом раскладе – фьюить! Всем привет! Единственное, чего он хочет, чтобы поскорее. И это все. А потому плевать ему на весь мир. Браво.
Мьерк позвал охрану, и печатника отвели в тесный чуланчик для метел на втором этаже и заперли. А перед дверью закутка поставили жандарма.
Судья и полковник решили сделать перерыв и дали понять мэру, что позовут его, когда он им понадобится. Другой жандарм отвел хнычущего бретонца в подвал, а поскольку тот не запирался на ключ, на него надели наручники и велели сидеть на полу. Остаток взвода по приказу Мьерка вернулся на место преступления, чтобы прочесать там все частым гребнем.
День уже клонился к вечеру. Вернулась Луизетта с множеством съестных припасов, которые раздобыла где только могла. Мэр велел ей приготовить все это и подать важным господам, а также, не будучи злым, позволил ей отнести что-нибудь узникам.
– У меня брат на фронте, – рассказала мне потом Луизетта, – так что я знала, как это тяжело, он ведь тоже подумывал все бросить и вернуться домой. «Ты меня спрячешь!» – сказал он мне однажды, когда получил отпуск, а я ему ответила: нет, мол, коли он на это осмелится, я скажу мэру и жандармам, и я бы это сделала, но слишком боялась, что он и вправду дезертирует, что его поймают и расстреляют, да только он все равно погиб, за неделю до перемирия… Я все это вам говорю, чтобы вы поняли, как я жалела тех бедных парнишек, так что прежде, чем нести еду охранникам, решила заняться ими. Когда я протянула хлеб и сало тому, что в был подвале, он не стал есть, сидел совсем скрюченный и плакал как мальчишка, я и оставила все рядом с ним, на бочке. И пошла к другому, который был в чулане на этаже. Постучала в дверь, никто не отозвался, опять постучала, и опять никакого ответа. У меня руки были заняты хлебом и салом, так что жандарм отпер мне дверь, мы и увидели. Бедняга улыбался, я вам клянусь, улыбался и смотрел прямо нам в лицо широко открытыми глазами. Я закричала, все уронила на пол, а жандарм сказал: «Вот дерьмо!» – и бросился к нему, но было слишком поздно, он уже был мертвый. На своих штанах повесился, разорвал их на полосы и прицепил к ручке окна. Я и не думала, что оконная ручка такое выдержит…
Когда Мьерк с Мациевым узнали новость, их это совсем не взволновало.
– Вот вам еще одно доказательство! – сказали они мэру. И переглянулись с многозначительным видом.
Темнело. Полковник подбросил дров в камин, а судья вызвал Луизетту. Она пришла, опустив голову и вся дрожа. Думала, что он будет ее допрашивать об удавленнике. Но Мьерк спросил ее, что она нашла из еды. Служанка ответила:
– Три кольца колбасы, паштеты, окорок, свиные ножки, цыпленка, телячью печенку, один коровий сыр и один козий.
Лицо судьи просияло.
– Хорошо, очень хорошо… – сказал он ей, сглотнув слюну. И сделал заказ: паштеты и ветчина на закуску, затем телячья печень на углях, цыпленка потушить в горшке с овощами, капустой, морковью, луком, затем колбасы, заливное из свиных ножек, сыры и, наконец, блинный пирог с яблоками. И вино, разумеется. Лучшее. Для начала белое, потом красное. И, махнув рукой, отослал ее на кухню.
Весь вечер Луизетта без конца сновала туда-сюда между мэрией и домом мэра. Приносила бутылки и супницы, забирала пустые литровые бутылки, уносила другие блюда. Ошеломленный, мэр лежал дома с температурой, которую внезапно подхватил. Удавленника вынули из петли и перенесли в морг при госпитале. В мэрии сторожить маленького бретонца остался всего один жандарм. Его звали Луи Деспио. Славный малый, я о нем еще расскажу.
Кабинет мэра, где расположились судья с полковником, окнами выходил на внутренний дворик, в котором тянулся к небу тощий каштан. Оттуда было прекрасно видно это худосочное растение, которому не хватало пространства, чтобы решиться стать настоящим деревом и раскинуться во всю ширь. Впрочем, его уже давно нет. Вскоре после Дела мэр велел его срубить: глядя на него, он видел что-то еще, кроме больного дерева, и не мог этого вынести. Во дворик можно было попасть из кабинета через низенькую дверь в углу. На двери были нарисованы корешки книг – оптическая иллюзия, производившая самое прекрасное впечатление, поскольку позволяла продлить довольно жалкие книжные полки, где всего несколько настоящих книг, которые никто никогда не открывал, соседствовали с томами гражданского и коммунального кодексов. В дальнем конце дворика были уборные и навес шириной в две руки, под которым хранили запас дров.
Когда Луизетта принесла ветчину и паштеты, ее встретили громкие возгласы. Не ругань, нет, а выражение удовлетворения, и еще эта шутка полковника на ее счет, рассмешившая судью. Правда, она толком ее не поняла. Когда, разложив приборы, расставив тарелки, бокалы и все прочее на круглом столе, она стала подавать, полковник бросил свою сигару в камин и, прежде чем сесть первым, спросил, как ее зовут.
– Луизетта, – ответила Луизетта.
Тогда полковник сказал:
– Красивое имя для красивой девушки.