Глава XVIIIЖизнь – это любовь
Оказалось, мне много чего полагается. Небольшая пенсия, как борцу с фашизмом. Медицинское обслуживание. Даже предложили операцию, чтобы убрать «дикое мясо» на лбу.
Наум сразу исчез среди каких-то военных, которые от него не отходили. Крикнул мне – я тебя найду, будь в районе Хайфы.
А как жить? Языка не знаю. Да и мозги медленно ворочаются, уж точно не выучу язык.
На самом деле, за многие годы одолел с трудом обиходные фразы. Могу сказать «спасибо» – «тода», «да» – «кэн», «хорошо» – «тов», «нет» – «ло». Уже стал понимать, когда спрашивают: «шем мишпоха» – фамилия, или «гражданство» – Эзрахут.
У меня один эзрахут – израильский. Что выручает нас, бестолковых, так это почти все население Израиля говорит на русском. Или – по-польски. Или – по-украински. Так что – не пропадем.
Тем не менее, начинать надо. Конечно, с того, что умеешь. Я – делать сундуки, чемоданы, сумки.
Пригляделся, в Хайфе главная торговая артерия – улица Нордау. Что это название значит, не знаю до сих пор, но поговорил с мэрией, получил место и патент. А денег – ни копейки. Значит, нужно или в банке брать кредит, или искать в долг у знакомых. Кредит мне не дали. А знакомых – двое. Один – сосед моей квартирки. Кажется, обеспеченный. Зовут Семен. Из русских евреев. Я к нему. Говорю:
– Сёма, сделай красивый жест, одолжи мне на развитие небольшую сумму.
Он мне отвечает:
– Сумму одолжить не могу, но красивый жест покажу хоть сейчас.
Пошел искать Наума. Нашел воинское подразделение, мне сразу какой-то офицер всю военную тайну и рассказал. Езжай в Генштаб и спрашивай ГАУ[31]. Спроси полковника Белого, он управлением и командует.
Наум встретил меня прекрасно. Но времени дал не более пяти минут. А все бегают по управлению. Потные. И матерятся по-русски. Ну, я как к себе в партизанский отряд попал.
В общем, денег дал без разговоров и расписок.
– А ты что, совсем ничего не знаешь? – Спрашивает.
– А что нужно знать?
– Нужно знать, дум копф[32], что война не сегодня – завтра начнется. Так что бросай делать чемоданы, еще успеешь, а иди в армию. Ты здоровый, мои гаубицы из песка будешь вытаскивать.
Так что вы думаете, пошел. Меня тут же оформили, дали даже автомат чешский. Я это изделие знаю. Чешский работает хорошо. В смысле прицельности и кучности.
А страны то я не знал совершенно. Но худо-бедно с горя начал понимать. Стал простым заряжающим. Сноровка – от работы, сила – от папы, злость – от национальности.
В 1949 году война закончилась. И ежели я пишу эти записки, то вы поймете, в чью пользу.
Очевидно, в награду за бои меня послали в госпиталь и сделали операцию: удалили со лба эти страшные наросты. Правда, разные отметины на лице остались, но, по крайней мере, люди уже не шарахались от меня.
Да, кстати, личная жизнь. Как? Да никак. Нет и все. То есть, иногда что-то проскальзывало, но я через день даже не помнил. Было ли? И если да, то что это было?
А будку свою я сохранил в торговом центре Нордау и стал делать рюкзаки, сумки с колесиками, военные ранцы.
Долг свой Науму, уже генералу, отдал. Но с трудом. Отказывался. Вернее, не отдал даже. Мы его пропили, и я в состоянии опьянения средней тяжести все спрашивал:
– Вот скажи мне. Мы в 1948 году прибыли. Война началась – ты полковник. Война закончилась – ты генерал. А так как наши соседи войну обещают каждый год, то через три войны ты кем будешь?
– Фима, Фима, дай я тебя поцелую, моего любимого друга. Открою секрет. Стану полным генералом и буду баллотироваться в президенты. Здесь же все – шиворот на выворот. Вот у нас в СССР как? Если ты еврей, то даже секретарем райкома ВКП(б) быть уже никогда не можешь. А здесь – наоборот. Ежели еврей, то хоть в президенты – ради Бога. Давай поцелуемся. И сделай мне ранец. Из кожи. Чтобы верхняя крышка была с эмблемой: пушка гаубица, а сбоку твоя физиономия. А что, имеешь право. Ты всю кампанию отгрохал заряжающим. А это, уж я-то знаю, не подарок. Ну, давай по последней, и я тебя еще поцелую.
Вот так мы сидели якобы за обедом. Потом Наум хотел меня отвезти домой, но я решил пойти пешком. Очень меня развезло.
В таком разобранном состоянии я брел по Хайфе и на какой оказался улице – конечно, не знаю. Да мне все равно, вон скверик, там скамейки. Я привычный, сяду на скамейку и бай-бай.
С этими мыслями я и сел. Но культурно, с другого края сидела дама, видно, с сыном. Да и ладно, я им не мешаю. Щас они уйдут, я газетку «Еврейская панорама» подстелю под голову и сосну за милую душу. Кстати, «Еврейская панорама» очень полезная газета. Она выходит на русском языке, а я хоть и не приучен к чтению, но заголовки просматриваю.
Главное же, она, газета, толстая, и под голову в сложенном виде очень удобная.
Но дама с мальчиком не уходила. Даже более того, все время на меня поглядывала. Я понимал, почему. Так глядят, когда хотят сказать – когда же вы уберетесь со скамейки. От вас же запах. Чеснок, лук, хумус и водка.
Я ей мысленно возражаю: где это вы, мадам, видели серьезно пьяного еврея, который четвертый десяток разменял, без этих ароматов селедки, лука и водки. Кстати, водка «Еврейские штучки», разлив в Хайфе, пьется легко.
Вся эта белиберда мелькала у меня в голове. К своему мерзкому виду, я еще начал икать. Не часто, но громко. Вдруг дама поворачивается ко мне. Бог мой, она же просто красивая. Мальчик ее тянет, а она чисто по-немецки у меня спрашивает:
– Где я тебя, еврей, видела? – И смотрит. Смотрит.
Я, естественно, ей отвечаю, как можно культурнее:
– Мадам, ну никак вы не могли меня видеть. Вы ведь очень красивая. А я вот какой. Линии нашей судьбы ну никак пересечься не могли, увы, мадам!
Мальчик все из-за плеча дамы на меня смотрит. И смотрит. И вдруг она говорит, даже голос у нее от волнения охрип: – Я была уверена, что вы, евреи, меня обманываете. Но вот кончится война победой Рейха и я со счетами фабрики разберусь.
Тут я все вспомнил. И немецкую «Брунгильду»-Грету, и ее записку. И ее отъезд.
Никогда я так не кричал. Мальчик же отбежал и схватил палку. Видно, нужно защищать маму.
Да, да, ибо она меня обхватила, и мы уже сидели, обнявшись, на земле у скамейки. И ничего не говорили, только плакали.
Начал потихоньку собираться народ. Что вы хотите, ведь евреи. Мимо не пройдут. Последнее, что я помню, это слова Греты: – Ареле, не бойся. Это твой папа. Которого я потеряла и нашла наконец.
Далее был туман. Он то рассеивался. То вновь заволакивал нас. Я снова воевал. И Ариэль мой воевал.
А что я делаю сейчас, как вы думаете, мои дорогие читатели. Я люблю мою единственную. Каждый час. Нет – каждую минуту. Нет, нет, каждую секунду. Это ей и не мешает. Смеется, говорит:
– Ну ты и мишугинер[33], любимый мой. Не оставляй меня и поцелуй быстрее, а то я закричу.
«Нас всех друг другу посылает Бог.
И слава Богу – нас у Бога много!!!»
Глава XIXАльбом № 5Война Судного дня
«Шерман» Ж50 на Голанских высотах, 1970 год. После Шестидневной войны израильтяне установили на танках М50 дизельные двигатели Cummins и горизонтальную подвеску
«Шот Каль» из 188-й танковой бригады во время тактических занятий на Голанских высотах, 1971 год.
«Шерман» М51. Накануне войны 1973 года «шерманы» в своем абсолютном большинстве находились в резерве.
В конце 1960-х годов часть «шерманов» была переделана израильской фирмой Soltam в 155-мм самоходные гаубицы.
Египетский солдат рассматривает сгоревший израильский бронетранспортер МПЗ.
Танк «Магах-3» из состава 14-й танковой бригады спешит к линии фронта. 7 октября 1973 года.
Танк «Магах-6А», вероятно, из состава 196-го батальона 460-й танковой бригады (бригада танковой школы).
Самоходная артиллерийская установка Ml07 выдвигается на огневую позицию.
В атаке «Магах-3» из 421-й танковой бригады. 8 октября 1973 года.
«Тиран» из 274-й танковой бригады. Синайский полуостров, 10 октября 1973 года.
Сгоревший танк Т-62 из состава 25-й египетской бронетанковой бригады.
«Магах-6» командира 143-й резервной танковой дивизии генерал-майора Ариеля Шарона на берегу Суэцкого канала, 15 октября 1973 года.
Глава XXПисьма в никуда
Когда люди попадают в эмиграцию, или в силу обстоятельств становятся изгнанниками, либо по тем или иным причинам теряют свое постоянное место обитания, то есть, родину, то поведение в чужом краю соответствует их возрастной категории. Молодежь немедленно стремится забыть «отчие пенаты» и активно вливается в новую страну, новый быт. В новых людей, наконец.
Средний возраст еще пытается «трепыхаться», используя багаж знаний, навыков и анекдотов, вывезенных с их, уже бывшей, родины.
А люди пожилые в основном тоскуют. Конечно, уважаемый читатель, я – о штеттле, из которого так срочно и, оказалось, так удачно уехали Фишманы. Естественно, ожидая, что через месяц-другой и старший сын, Фима, получив шифскарту, рванет в край бизнеса и прогресса, где все «о’кей», только успевай вертеться.
Но год шел 1939, в Европах начинало твориться черт знает что, и оставалось Фишману-папе – писать письма. В надежде получить ответ.
И еще осталось им, уже пожилым людям, вспоминать свой штеттл, своих близких, фабрику да домашнюю живность. Конечно, беспокоиться о старшем, Фиме. Ибо газеты, которые читали им дети, приносили новости неутешительные. Иногда было даже трудно верить в печатное слово (а это – святое), настолько дико и нелепо звучали заголовки американских газет.