Уже давно пора было возвращаться в город В. и идти в рейс, уже чирикали летние птички, уже даже нога срослась, но клиентов на перевозку тяжестей в Мск не становилось меньше, а делалось все больше и больше, так что в конце концов стало ясно: нужен еще один грузовик с краном. Но заработанных денег хватало на два, плюс, наконец, продался «марк», поэтому купили три. Технику им выслали оставшиеся в городе В. друзья, так что даже лететь никуда не пришлось. У джентльменов, забивших на море, появились наемные рабочие, так как работать вдвоем на пяти кранах им казалось несколько затруднительным.
Эта поучительнейшая история произошла только потому, что ее участникам было не на что пожрать. А пароход, на котором должен был идти в рейс тот, что с целой ногой, утонул; правда, там всех спасли, но Силы Небесные его знают, спасли бы именно его, если бы грузовики удалось продать сразу, или если бы у того, второго, не было гипса и его можно было бы оставить одного распродавать технику, такого идиотски беспомощного и ни на что не годного, кроме как пить пиво и давать дурацкие советы про объявление в бесплатной газете, потому что жрать все равно хочется, хоть и денег нет.
Правда, я тут же могу сказать (а могу и не сказать), что про утонувший пароход все наврала, потому что если б он не утонул, то вообще бы скукота — сплошные Силы Небесные (или Высшая Справедливость); хотя, конечно, если б утонул, то все равно один хрен.
При всей нашей взаимной с ним ненависти, я и город В. никак не могли расстаться. В то время как я и деньги, при всей нашей взаимной с ними любви, никак не можем ужиться. В городе В. мы кончаемся друг у друга мгновенно, стоит лишь нам встретиться. Я всегда знала, что говно и вши снятся к деньгам, и все время ждала — ну когда же? Я колдовала себе сны про говно и вшей — ведь однажды у меня вполне получилось, почему бы опять не? — но взамен, например, приснилось, будто лечу берегом моря далеко-далеко, и вижу, как с неба в воду падает пассажирский самолет, не сумевший толком взлететь. Он упал довольно близко и взорвался при ударе о воду. И я поняла во сне: «Ну да, правильно, самолет же электрический». И приземлилась, и стала ждать, когда что-нибудь выплывет. И выплыл кошелек, толстый и приятный. Я вытащила его из воды, раскрыла и увидела внутри пачку нарезанных из акварельной бумаги денег. На каждой бумажке было написано фиолетовым фломастером: «13.000 рублей». Тут я проснулась и поняла, что утонула в подогретом молоке, потому что жара +30 при влажности 100 % — на такое кроме тропиков способен только город В. Летать было невозможно, зато рано утром, укладываясь спать, я глянула в окно и увидела, что над морем лежит нежно-розовый туман, в разрывах которого плещется чистейший ультрамарин. На фоне ультрамарина, воткнув мачты в розовую дымку, стоял на якорях белый парусный фрегат «Надежда».
Город В. — видимо, спятив — подарил мне открытку.
А днем раньше я проснулась в одиннадцать утра от двух помех: в правый глаз влезло солнце, а в правое ухо — фраза: «Вниманию экипажа! Через десять минут на борт судна прибудут власти».
Боже мой, как мне стало страшно. И как это я не кинулась спросонок искать ключи от буфета? Ведь самый кошмарный мой пост-пароходский сон — вовсе не про смещение груза или пусть там учебную тревогу. Мне снится, будто я накрыла завтрак в кают-компании, а время еще осталось, потому что всего двадцать пять минут восьмого, а завтрак ровно в половину. И вот я прихожу в свою каюту поправить перья — причесаться и все такое. А вернувшись в кают-компанию в 29 минут, обнаруживаю, что на столах нихерашеньки нету. Не только сахарниц-стаканов-тарелок-вилок, а и даже скатертей с салфетками, а в буфетной не включен титан и чай не заварен. То есть я понимаю во сне, что накрытые столы мне приснились, а я проспала. И я начинаю метаться по кают-компании, искать скатерти, швырять на столы тарелки, а в мозгах стратегический план на ближайшие полминуты: «кипяток с заваркой у дневальной возьму». И вот, когда все накрыто — я успеваю до половины — и входит первый клиент, я обнаруживаю, что забыла одеться и рассекаю по кают-компании без штанов и в какой-то драной футболке. Обычно я просыпаюсь после этого сна с пульсом под 200. И никак не могу понять, что же тут такого страшного — ну подумаешь, получила бы нагоняй от старпома. Так я по десять раз на дню попадала под его раздачу, ведь у чифа работа такая — строить обслуживающий персонал. Да и завтрак я в реальности ни разу не проспала. Ужин — было дело, а завтрак — никогда. Так что непонятна мне природа моего дежурного кошмара, который так часто провоцируется пароходами, припаркованными под окнами моей квартиры.
А контейнеровоз, на котором ожидались власти, на моих глазах втянул якорь. Это он накануне ночью гремел цепью, но фиг что получилось разглядеть в окно: такой туман был, что даже топовые огни не просматривались.
Да тут постоянно туман, боже мой. Ветер и туман — летом, ветер и солнце — зимой. Ветер принес в город В. важнейшие из искусств — суси и мураками, да только в туман легче летать, чем ходить. Единственное, надо как следует научиться рассчитывать точку приземления. Это оказалось самым трудным: слушай, сука, песню ветра.
Был сильный ветер, и меня снесло вглубь микрорайона «Моргородок». Для тех, кто никогда не был в городе В., следует пояснить, что Моргородок расположен между Второй и Первой Речками, и если бы я не успела вовремя выпустить шасси, меня бы долбануло клювом об антенну на крыше девятиэтажного кирпичного дома по улице Ульяновской. Здесь, внезапно для себя уволившись из пароходства, я снимала комнату в трехкомнатной квартире. Еще одну комнату, поменьше, занимала студентка меда Ирка. В третьей, похожей на развороченное браконьерами медвежье логово, жила сама квартирная хозяйка Любовь Аркадьевна.
Аркадьевне было лет 55 плюс-минус 15. Иногда она работала санитаркой в роддоме номер шесть: ее оттуда не выгоняли, потому что в начале каждого пике она честно уходила на больничный. По квартире Любовь Аркадьевна рассекала в белой ночнухе со штампом «МИНЗДРАВ СССР» на спине.
Муж Аркадьевны, моторист из пароходства, к тому моменту уже года три как переехал на Морское кладбище, и добропорядочные соседи рассказывали, как Аркадьевна, в жопу косая, проспала вынос гроба, а потом не верила, что ее Борисыча уже закопали. Традиционным задвигом нетрезвой Аркадьевны было часа в два ночи засобираться навестить мужа, и мы с Иркой каждый раз ловили вдову на пороге квартиры, насильно лишали ее верхней одежды и укладывали в берлогу, где она еще минут двадцать горестно материлась, а потом засыпала тихо-тихо.
Однажды она явилась домой с разбитой башкой. Дверь открыла я. Когда из темноты лестничной площадки выступил умирающий сын Ивана Грозного, я упала в обморок. Ирка выбежала на шум и оказала нам медицинскую помощь. Впрочем, я очухалась сама, но еще немного посидела под вешалкой. А потом встала и пошла на звуки. Они доносились из хозяйкиной комнаты. Аркадьевна сидела на трюмо и плакала так, будто недоразумение с переездом Борисыча случилось только что. Ирка поливала ее желтой жидкостью из литровой банки.
— Ни хрена страшного, — сказала она.
— Это моча? — уважительно спросила я.
— Аура. Фурацилин.
— Может, «скорую» вызвать?
— Да у ней только кожа рассечена. — Ирка ковырялась в хозяйской башке и что-то там с интересом рассматривала.
— Чего она тогда ревет? — Я старалась не смотреть.
— А это ей обидно, что своей же бутылкой по чану схлопотала.
— Галька с-с-с-сука, — подтвердила хозяйка.
— Видишь? — кивнула Ирка.
А утром нас разбудил жуткий крик. Мы прискакали в ванную и увидели, как Аркадьевна, стоя в длинных трусах и лифчике перед зеркалом, смотрит на себя сквозь прижатые к лицу ладони.
— Ты чего ей столько намотала-то?
— А что, бинта жалко, что ли? — хихикнула Ирка. — Прикинь, она, оказывается, не помнит нифига. То есть, как с Галькой поссорилась, помнит, а что дальше было — вообще. Ну, я ей и сказала, что у нее сотрясение и что кровища хлестала до потолка, и что вообще она могла помереть, если б не я.
— Теперь она с тебя денег брать не будет за квартиру.
— Фиг там. Только что напомнила.
А потом у Ирки произошел день рождения. Были мы с ней и два мальчика — по штуке каждой. В момент, когда атмосфера в комнате стала романтической до предела, дверь отлетела к стене. В проеме качалась полуголая Аркадьевна. Она молча протянула руку и нашарила на стене выключатель. Я зажмурилась.
— Танцуйте, суки, — великодушно разрешила она и павой вплыла на середину.
Аркадьевна, похоже, дожидалась своего звездного часа много лет.
Она замерла на долгие две секунды и вдруг, сорвавшись с места, кинулась отплясывать под самую тягучую из баллад «Скорпионз» какой-то сумасшедший гопак. Ее босые ноги хлопали по полу настолько далеко одна от другой, что даже не выглядели парой. Периодически она, повинуясь звучавшему в ее дурной голове ритму, вскидывала то одно, то другое колено к подбородку, а потом так сильно забрасывала перебинтованную башку на спину, что я каждый раз инстинктивно уворачивалась — на случай, если башка оторвется. Ночная рубаха со штампом «МИНЗДРАВ СССР» кокетливо сползла к локтю Аркадьевны. Сама она крутилась юлой, так что печать то и дело мелькала у нас перед глазами.
Устала она быстро.
— Ох, уморили, — проговорила Аркадьевна и удалилась, перевернув-таки напоследок стол. В коридоре она опять обо что-то запнулась. Мы выскочили следом, но хозяйка уже храпела под вешалкой.
Первым заржал предназначенный Ирке мальчик Костя, с которым Ирка запланировала утратить задолбавшую ее девственность. Костя согнулся пополам и скулил, прикрыв ладонями лицо. Потом, как ни странно, раскололась Ирка. Мне почему-то было не очень смешно.
Когда я пришла домой вечером следующего дня, в моей комнате все было прибрано. Мрачная Ирка пила на кухне чай. Она даже попыталась со мной не разговаривать.
— Ну и как? — тактично спросила я.