Рубцов повернулся к штабникам.
— Что есть у нас здесь, в Балаклаве?
— Только форма морской погранохраны, — ответил полный подполковник, начальник по тылу, или, как его называли, «главный завхоз полка». — На складе пограншколы.
— Выдать всему батальону полным комплектом зимнее обмундирование!
— Есть, выдать полные комплекты! — откозырнул подполковник.
Отдав распоряжение, майор обратился к батальону:
— Жители Балаклавы, главным образом женщины и старики, построили укрепления, вырыли для нас окопы и убежища. В сотнях метров отсюда, от передовой, не пугаясь ни бомбежек ни обстрелов, под скалой работают хлебопекарня, баня, магазин и даже салон-парикмахерская! — Он посмотрел на свои ручные часы. — Даю личному составу батальона ровно четыре часа, чтобы привели себя по уставной форме!
Сталине больше всего понравилась салон-парикмахерская. Она пришла в восторг, когда, после помывке в бане, переступила порог этого заведения, приютившегося неподалеку от пекарни в гранитной скале. В помещении было чисто, светло и уютно. Все как и положено: широкие зеркала, рабочие столы, чистые салфетки, мягкие кресла, приятно пахло одеколоном.
— Как у вас тут хорошо! — восхищенно произнесла Сталина. — Прямо как было до войны!
В парикмахерской было людно. В основном военные. За маленьким столиком сражались в шашки два небритых моряка, около них стояли любопытные. Ждущие своей очереди читали газеты.
— А нам война не мешает. Проходите, пожалуйста! — галантно произнес пожилой симпатичный мастер. — Сейчас ваша очередь!
— Как моя? Я ж только вошла?
— Женщинам в военной форме у нас привилегия. Обслуживаем без очереди!
От пожилого мастера распространялся аромат знакомого одеколона «Крымская роза». У Сталины защемило сердце. Этот одеколон любил ее отец, он всегда пользовался им после бритья…
— Дмитрий Константинович, я сейчас освобождаюсь, — сказала молодая черноволосая парикмахерша, причесывавшая лейтенанта-пограничника.
— Эту молодую даму буду обслуживать я сам! — сказал пожилой мастер. — Для меня это большая честь! Вы не только военная, но и первая гимнастка Севастополя!
— Ну, что вы? Я заняла только второе место, — смущенно произнесла Сталина.
— Не надо, не надо! Мы все правильно знаем! У старого мастера сын служит командиром, и он очень давно увлекается гимнастикой.
Так Сталина познакомилась со старожилом Балаклавы, носящим короткую фамилию Тоща. От роду ему было более шести десятков, но выглядел Дмитрий Константинович моложаво и бодро. Во всей Балаклаве не встретишь человека, которого бы не подстригал или не брил опытный парикмахер. Он обучил множество мастеров, которые работали по всем курортам Крыма.
Эвакуироваться, покидать Крым, старый мастер наотрез отказался.
— А кто же тогда, скажите мне пожалуйста, вас будет здесь стричь и брить?
Он нашел под свой «салон» безопасное помещение в скале, бывший склад каких-то материалов, и оборудовал, оснастил его всем необходимым. Под самым носом у гитлеровцев, в сотне метров от передовой работала уютная, светлая парикмахерская. Пять мастеров в белых халатах ежедневно обслуживали сотни клиентов, бойцов и командиров. Старый мастер умудрился обеспечить «салон» стерильными кистями, острыми бритвами и ножницами, машинками и всем необходимым для работы. Из разбомбленных домов принесли уцелевшие столы и стулья, игральные шашки, подшивки старых журналов. А местная и севастопольские редакции доставляли по этому адресу свежие номера газет.
«Отпроситься до салона Тощи» было самым популярным среди защитников Балаклавы, получавших краткосрочную увольнительную с передовой.
Бойцы могли быть запорошены землей, но их щеки и подбородки всегда были чисто выбриты, а стриженые головы долго сохраняли ароматы «Крымской розы» или «Манон». Салон парикмахерская Дмитрия Константиновича среди грохота постоянных обстрелов и взрывов авиабомб своим спокойствием, уютом и чистотой символизировал цивилизацию и как-то незаметно превратился в своеобразный прифронтовой филиал Дома Красной Армии и флота.
В воскресенье 14 декабря политрук батальона Шаронов, вернувшись из штаба полка, пришел на боевую точку и вручил Сталине увольнительную:
— Младший сержант Каранель! Вам приказано явиться завтра, в понедельник пятнадцатого декабря, к десяти ноль-ноль в Севастополь на комсомольский слет. Машина отходит от штаба полка в девять утра. Просьба не опаздывать!
— Слушаюсь! — Она радостно откозыряла и спросила: — А еще от нас кто поедет, если не секрет?
— Старшина Чернышев.
Приказ был нежданным и приятным. Наконец-то она побывает в Севастополе, постарается выкроить время, чтобы побывать дома, встретиться с бабой Ханной. А главное, в Политуправлении флота наведет справки о судьбе Громова.
Нужно поторопиться. Привести в прядок одежду, чтоб не выглядеть ощипанной вороной, обязательно побывать в парикмахерской… А времени — в обрез! Посещение «салона Тощи» Сталина отложила на утро.
День выдался не по-зимнему теплым и солнечным. Даже не верилось, что стоит середина декабря. Над Балаклавой, окруженной горами, исподволь веяло весной, хотя вся зима была еще впереди. По ослепительно голубому небу плыли одинокие белые-белые облака, пушистые, чем-то похожие на взбитые сливки. Сталина, глядя на них, даже облизнула губы. Она в детстве любила лакомиться взбитыми сливками. Баба Ханна умела их взбивать по какому-то особому способу. Она варила густой кисель из малины или клубники, разливала по широким фарфоровым чашкам, а когда он застывал, укладывала сверху взбитые сливки, похожие на белые облака. Объедение! Пальчики оближешь.
Сталина грустно улыбнулась. Жива ли баба Ханна? Как она там? Одна в пустой квартире, под бомбежками и артиллерийским обстрелом… Последняя родная душа, одна-единственная на всем белом свете, самый близкий ей человек. Она была Сталине и требовательной матерью, и заботливой бабушкой. Свою мать Сталина не помнила, она знала о ней лишь по фотографиям, на которой была изображена красивая женщина, да по редким, написанным беглым прямым почерком весточкам, кратким записочкам, ибо письмами их назвать было нельзя. Их доставляли суровые на вид люди. Бабушка и отец говорили, что она, Сталина Каранель, «вылитая Земфира»…
Снег, который выпал два дня назад, быстро таял, только на горах, окружавших Балаклаву, лежал белыми пятнами. Он белел нежной оторочкой и на буровато-коричневых высоких зубчатых башнях Генуэзской крепости, грозно возвышавшейся над морем. Над крепостью развевалось красное знамя. Оно колыхалось от легкого ветра, и на его полотнище виднелись пробоины от пуль и осколков. А на стене грозой и теперь твердыни, сложенной в далекие времена умелыми мастерами из крупных каменных плит, большими белыми буквами было выведено:
ЭЙ, ВШИВЫЕ ФРИЦЫ,
А ХУХУ НЕ ХОХО?
НАКУСЬ ВЫКУСИ!
А внизу намалевана огромная дуля.
Эти белые крупные буквы, этот призыв читался издалека. Он ободрял, веселил, невольно вызывал улыбку, укреплял надежду и вселял веру в победу над врагом. Его читали не только защитники крепости. Жители Балаклавы, уже привыкшие к бомбежкам и артиллерийским обстрелам, каждое утро, выйдя из дому, выбравшись из погребов или вырытых в горах убежищ, первым делом смотрели на скалу. Если на фоне неба реет красный флаг и буквы призыва не сколоты, то это означало: наши держатся!
А гитлеровцев, засевших в окопах, красный флаг и язвительные слова приводили в ярость. Они выпустили тысячи пуль, сотни снарядов, сбросили десятки бомб, пытаясь уничтожить, стереть с вершины скалы древнюю крепость, а с нею ненавистный алый флаг и ехидную фразу, но ничего у них не получалось. Крепость, вся в щербинах и выбоинах, гордо возвышалась над морем, и красный флаг реял над бухтой, над долиной.
«Говорят, что понедельник день тяжелый, а у меня он сегодня легкий и радостный», — подумала Сталина, выходя их «салона Тощи». Дмитрий Константинович был в хорошем расположении духа и, узнав о том, что девушка едет в Севастополь на какое-то важное мероприятие, сотворил с ее прической чудеса. А молодая помощница мастера успела даже наложить на подстриженные ногти рук Сталины светлый лак.
— Сталина, давай сюда! Греби к нашему причалу!
Это издали ей махал рукой Чернышев. За ночь старшина преобразился. Гладко выбритый, в чистой форменке, на брюках идеально прямая стрелка. От него приятно пахло одеколоном.
— Когда ж ты успел? — удивилась Сталина.
— У настоящих моряков утюжок всегда в запасе имеется, — отшутился тяжеловес. — Поторопись, а то опаздываем! Сухопутный катер уже под парами.
А в этот самый час по ту сторону Севастопольского оборонительного рубежа, в поселке Сарабуз, что под Симферополем, в просторной комнате сидел за письменным столом Манштейн. Командующий 11-й германской армией еще и еще раз тщательно обдумывал и взвешивал каждое слово своего приказа о решительном штурме Севастополя, в котором с немецкой пунктуальностью все было расписано до деталей.
Сухощавый генерал, начальник штаба армии, почтительно стоял около стола, на котором поверх карты лежала директива от 8 декабря 1941 года, подписанная самим Гитлером.
«Преждевременное наступление холодной зимы на Восточном фронте и возникшие в связи с этим затруднения в подвозе снабжения вынуждают немедленно прекратить все крупные наступательные операции и перейти к обороне…
Главным силам войск на Востоке по возможности скорей перейти к обороне на участках, определяемых главнокомандующим сухопутными войсками, а затем, выводя с фронта в тыл, в первую очередь танковые и моторизованные дивизии, начать пополнение своих соединений…
Группа армий „Юг“ — это 11-я армия должна как можно быстрее захватить Севастополь (решение относительно дальнейшего использования основных сил 11-й армии, за исключением частей, необходимых для береговой обороны, будет принято по окончании там боевых действий)».