Оказалось, что вместе с Валдисом утонула и часть души Инги. А ведь она была твердо уверена, что ненависть и презрение, сменившие безудержную любовь, заполнили внутреннюю пустоту, образовавшуюся на месте растоптанных чувств.
Никиту Добрынина знали все. Девчонки сходили с ума по нему. Он был красивый, правильный, очень надежный и взрослый для своих семнадцати лет. А Инга старалась держаться от Никиты подальше, ей казалось, что у него с Валдисом много общего…
Она сохраняла дистанцию, а он, заметив ее позади осаждающей толпы горячих поклонниц, вознамерился эту дистанцию разорвать. Добиваться поставленной цели Никита умел. Правда, это заняло много времени, Инга сдалась только на втором курсе, и то, что между ними произошло, для нее мало отличалось от других ее кратковременных связей с мужчинами. Во всяком случае, она не собиралась связывать с ним свою дальнейшую жизнь. Он, видимо, думал иначе. Из-за этого случилась размолвка, Инга не пришла на свидание, перестала отвечать на звонки, избегала встреч в институте.
А вскоре после этого Никита устроил свое знаменитое выступление и был отчислен из вуза.
Инга подумала, что второй диссидент-антисоветчик на ее голову – явный перебор, и со страхом ждала звонка из КГБ. Что ей предложат на этот раз, в чем обвинят? Никто, однако, не позвонил. Родители Никиты сумели сгладить последствия, и только его собственная принципиальность не позволила неприятной истории завершится благополучно.
Он сам сдался военкомату и напросился в Афганистан. Отвальную устроил в квартире родителей. Пришло много народу. Поначалу у всех лица были грустными и торжественными, но потом включили магнитофон, устроили танцы, начали петь застольные песни и трепаться о пустяках. Никита сидел во главе стола мрачный и смотрел не мигая. Инга осталась у него ночевать, и на этот раз все у них получилось куда лучше, чем в первый.
– Теперь мне будет что вспомнить, – сказал наутро Никита, а Инга, несколько раз тихо плакавшая, пока он спал, заплакала в полный голос.
Пока он был полгода в учебке под Душанбе, писал часто. Из Афгана письма приходили значительно реже, случалось, что и за несколько месяцев – ни строчки. В одном из писем он прислал фотографию, на которой, в обнимку с товарищами, стоял около танка. Эту карточку у Инги сперли в институте. Вообще после этой истории с отчислением Никиты у нее появилось много новых недоброжелателей. Раньше просто завидовали красоте, а теперь стали шептаться в том духе, что, дескать, доигралась, отправила хорошего парня на верную гибель. Он и на собрании выступил из-за нее – хотел произвести впечатление, а может, просто сорвался, – и в армию добровольцем ушел, чтобы не выглядеть в ее глазах тряпкой. Инга старалась не обращать внимания на подобные пересуды, но настроения они, ясное дело, не улучшали.
Кроме нескольких ребят из неформальной среды, мнением которых Инга не очень-то дорожила, полностью на ее стороне был только Кушнер. Заботился о ней, оберегал. Иногда его помощь казалась слишком навязчивой. Инга видела, что с течением времени его чувства не угасают, а разгораются ярче, но… Не нужны ей были ни Кушнер, ни Добрынин. Первый был милым, но слабым и немного занудливым. Инга хорошо представляла, каким он станет через несколько лет. Располневший и лысеющий кандидат наук, занятый скучной работой в никому не нужном НИИ, делающий карьеру за счет родственников и мелких интриг. Очередь на машину, очередь на югославскую мебель, поездки на дачу, путевка в Болгарию перед долгожданной пенсией. Это в том случае, если он не решит махнуть на историческую родину, где у него много лет назад обосновался отец. А второй… Второй был слишком сильным и слишком надежным. В тридцатые годы такие, как он, надрывались на строительстве Магнитки и Днепрогэса. Во время войны бросались на амбразуры. А в семидесятые строили БАМ и новому километру пути радовались сильнее, чем прорезавшимся у сына зубам. Для таких, как Никита, семья всегда на втором плане. Семья – это нечто раз и навсегда завоеванное, а им необходимо стремиться к новым высотам, и недосуг заниматься обустройством быта. В общем, две крайности. Ни одна из них Ингу не устраивала. Правда, как должна выглядеть устраивающая ее середина, Инга сказать не могла.
Вернувшись из армии, Никита не торопился встретиться с Ингой. Когда встреча произошла, у нее на душе остался тяжелый осадок. Никита здорово изменился. Казалось, мысленно он навсегда остался там, «за речкой».
Перед Новым годом Никита уехал погостить к бывшим однополчанам и вернулся только в первых числах марта. Позвонил Инге, и они договорились увидеться…
А за несколько дней до этого Кушнер предложил Инге сходить на одну студенческую вечеринку. Парня, который ее организовывал, звали Герман Холоновский. Он учился на параллельном курсе и, как в свое время Добрынин, был известен всему институту. Папа Холоновского был какой-то шишкой в обкоме КПСС, и по этой причине его отпрыску многое сходило с рук. Таких выступлений, какое устроил Никита, Герман себе не позволял, но лекции прогуливал и преподам дерзил, открыто приторговывал заграничными шмотками, давал посмотреть кассеты с порнухой и боевиками, разъезжал на иностранной машине и швырялся деньгами, когда у него возникало настроение угостить однокашников. Жил он в большой квартире на площади Мира и время от времени устраивал у себя дома гулянки. Говорили, что помимо немереного употребления спиртного и деликатесных закусок там смотрят запрещенные фильмы, курят травку, проводят спиритические сеансы и устраивают оргии в духе римских патрициев. Получить приглашение на такую вечеринку считалось своего рода честью. Приглашали не всех. Поговаривали, что кто-то из тех, кого оскорбили отказом, пытался на Холоновского донести, то ли в милицию, то ли в Комитет госбезопасности. И однажды всех, собравшихся в квартире на площади Мира, задержали и отвезли в местное отделение. Там задержанных продержали недолго и отпустили без всяких последствий, даже в институт не сообщили, а у злопыхателя, которого Холоновский смог вычислить, начались крупные неприятности…
От скуки Инга согласилась пойти. Ничего особенного она там не увидела. Собралось человек двадцать, некоторых она знала по своему институту, а остальные, как выяснилось в ходе общения, были студентами других вузов, самых разнообразных: Первого медицинского, ЛГИТМиКа[4], Политеха и ЛГУ. Посмотрели американский боевичок и китайский фильм про кун-фу, выпили, потрепались о всякой всячине, кто-то удалился на кухню запалить «косячок». Холоновский играл роль радушного хозяина, с легкой снисходительностью оглядывая развлекающихся гостей. Пожалуй, это было единственным, что поначалу не понравилось Инге: Холоновский именно играл, а вовсе не получал удовольствие от того, что щедро принял друзей. Может быть, так казалось из-за того, что все еще слишком сильны были воспоминания о национально-освободительных посиделках под предводительством Валдиса? Инга не могла отделаться от ощущения, что Холоновский преследует какие-то свои цели, далекие от развлечений. И чем дальше она за ним наблюдала, тем крепче это ощущение становилось.
Когда Кушнер спросил, нравится ли ей здесь, Инга ответила, что хотела бы поехать домой.
– А по-моему, классно. – Миша искренне огорчился. – Давай еще посидим, неудобно так рано уходить.
Время уже перевалило за полночь. Инга показала Кушнеру на часы:
– До часу, не больше. Нам еще на метро надо успеть.
– Метро тут под носом. Если что – у меня есть деньги на тачку. Но вообще-то отсюда не принято уходить до утра. Самое интересное еще даже не начиналось…
Без четверти час Инга сказала Кушнеру, что он может остаться, но она поедет домой, и пошла в туалет. Пока была там, в квартиру кто-то пришел. Инга слышала, как Холоновский впустил и громко приветствовал нового гостя. Выходить из туалета, рискуя стукнуть кого-нибудь из них дверью, показалось Инге неудобным. Она дождалась, пока затихнут шаги, и только после этого пошла помыть руки. Возвращаясь в комнату, она увидела, что Холоновский и новый гость сидят за столом в темной кухне. Остроносый профиль гостя, четко выделявшийся на фоне окна, показался знакомым. Словно желая помочь ей, гость чиркнул спичкой, прикуривая. Желтое пламя осветило лицо.
Инга узнала Мусу.
Глава девятая. На подходе к цели
– По-моему, он меня не заметил. Они были слишком увлечены разговором.
– Ты что-нибудь слышала?
– Я испугалась, так что если и слышала, то ничего не запомнила. Мы с Мишкой сразу уехали. Герман как-то странно на нас посмотрел, но ничего не сказал. На улице Мишка сказал, что Холоновский нас больше не пригласит.
– Ты сильно расстроилась?
– Я не знала, что делать. Понимаешь, как-то сразу было заметно, что Муса – не обычный гость, который просто опоздал на вечеринку. У них с Холоновским какие-то дела.
– Ты говорила Кушнеру об этом?
– Хотела, но не стала. А что бы он мог сделать?
– А что бы ты хотела, чтоб он сделал?
– Не знаю…
– И тогда ты рассказала об этом Никите.
– Да, тогда я рассказала Никите. Это как-то само собой получилось. Мы встретились, поговорили о чем-то, а потом он спросил, что со мной происходит. Сказал, что заметил по моему лицу, что я все время думаю о чем-то пугающем. Я и рассказала… Скажи, если бы я ничего ему не говорила, он сейчас был бы жив?
– Не знаю. Какие-то тайные общества, диссиденты… обкуренные студенты…
– Но ведь Никиту убили! А в тот день, когда это случилось, напали на меня. Правда, тогда я еще не знала, что он убит.
– У тебя вырвали сумку?
– Я зашла в подъезд, а следом забежал какой-то парень. Прижал в углу и приставил к горлу нож. Сказал, чтоб я молчала… До сих пор помню его глаза. Они были страшнее, чем нож. Он начал меня щупать… Не обыскивал, а именно щупал, за грудь и … там. А я стояла истуканом и тряслась. Думала, что он меня сейчас в подвал потащит или в лифт и там изнасилует. Подумала, что надо закричать, но не могла. Я такая трусиха! А он вдруг вырвал у меня из рук сумку и убежал. Я еще, наверное, целый час у стенки стояла и плакала, только потом в квартиру поднялась.