Я сел писать ответ. Написал, что как себя вести, я разберусь сам, а мысли о приезде ко мне пусть выбросит из головы. Еще ее мне здесь не хватало! Вот дадут отпуск, тогда и увидимся.
Получилось очень резко и коротко. Я разорвал и взял новый лист. Потом еще один. Третья попытка мне показалась успешной и, пока написанное не разонравилось, я поспешно заклеил конверт и пошел опустить его в ящик.
После этого я решил немного прогуляться по территории части. Она казалась вымершей. Толпа перед чайной рассосалась, на дверях бани, где еще недавно отдельно от всех мылись старослужащие кавказцы, появился замок, даже часовой перестал мерить шагами дорожку вдоль складов и укрылся где-то, чтобы покемарить. Только на офицерской половине шла какая-то жизнь. Дымились два или три мангала, дети играли и катались на велосипедах, иногда заруливая на плац, чтобы выписать там сложные восьмерки между колдобинами и попробовать езду на одном колесе. Многие офицеры занимались своими машинами: лежали под днищем, ковырялись в моторе или, присоединив к колонкам длинные шланги, отмывали пыльные кузова. Смотреть на такую гражданскую жизнь было слишком тоскливо. Возникало дурацкое ощущение, что я навсегда обречен ходить в сапогах, без копейки в кармане, голодным и подозрительным.
Я хмыкнул, вспомнив услышанный от Бальчиса стишок: «Все мы еще придем домой, ребята, и будут нам светить издалека не звезды на погонах у комбата, а звезды на бутылках коньяка».
Сколько мне еще осталось? Дней 680—700? Дембель неизбежен, как крах мирового империализма. Но пока существует империализм, дембель в опасности.
– Алёша!
Это звали меня. Среди таджиков из ВМО были несколько человек, которые относились ко мне с определенной симпатией. Видимо, их призвали служить из какого-то совсем дикого аула, потому что они никак не могли усвоить мое настоящее имя и упорно называли Алёшей. Впрочем, «Алёшами» для них были и Кузякин с Телятниковым, только произносилось это с презрительным выражением на лице и обязательным сплевыванием сквозь зубы.
– Алёша!
Я обернулся. С крыльца караульного помещения мне махал один из этих таджиков. Он отличался крайне маленьким ростом и достойной пиратского главаря свирепой физиономией. Он несколько раз спрашивал о Ленинграде и недоверчиво цокал языком, когда я пытался ему объяснить, что такое белые ночи.
– Иди сюда! – в данном случае это была не грубость, а вежливое приглашение.
Я подошел, мы поздоровались.
– Как дела? Хорошо, да?
– Нормально.
– Хорошо, да? Хочешь смотреть?
Я подумал, что он предлагает осмотреть караульное помещение, в котором мне не доводилось бывать, и кивнул. Но вместо этого мы поднялись по узкой внутренней лесенке на крышу.
Она была покрыта толем, который на солнце расплавился и лип к сапогам. Со всех сторон по краю крыши лежали мешки с песком, накрытые маскировочной сеткой. В мешках были проделаны амбразуры. Перед амбразурой, обращенной в сторону ДОС, сидел на корточках таджик в расстегнутом кителе. В руках у него был бинокль. При нашем появлении он сделал недовольное лицо, но «пират» что-то гаркнул ему по-таджикски, и тот безропотно отдал бинокль и спустился по лестнице вниз.
– На, смотри, – «пират» улыбнулся и протянул мне бинокль.
Я не понял, куда надо смотреть. Тогда он за руку подвел меня к амбразуре и рукой указал направление.
Я увидел Оксану. Она загорала во дворе своего дома. Лежала на раскладушке около белоснежного «мерседеса», и открытая дверь машины отбрасывала тень на лицо. На ней был крошечный желтый купальник. Бинокль давал превосходное увеличение, так что я мог рассмотреть все в мельчайших подробностях. Словно чувствуя, что я за ней наблюдаю и желая подразнить, Оксана перевернулась на живот и расстегнула бюстгальтер. Полежав спокойно не больше минуты, она встала на колени и потянулась, как кошка. Потом поправила волосы и взяла из машины бутылку «пепси-колы». Выпрямилась и, запрокинув голову, стала пить.
В ее двор зашел лейтенант Бегунцов, командир третьего взвода. Они о чем-то поговорили, при этом он стоял прямо перед ней и улыбался, а она опять принялась поправлять волосы и совершенно не стеснялась своей обнаженной груди. Он подал руку и помог ей встать с раскладушки, после чего они прошли в дом. Бегунцов перекрыл сектор обзора, и я не смог разглядеть грудь Оксаны.
– Хорошо, да? – захихикал «пират».
«Мерседес» стоял с открытой дверью, на раскладушке яркой полосой желтел бюстгальтер. Я опустил бинокль и вздохнул.
– Хорошо, да? – «пират» толкнул меня в бок.
– Бывает и лучше. – Я вспомнил нашу детскую поговорку и усмехнулся: – Секс для нищих.
Таджик не понял, что я имею в виду и, видно, решив, что я остался чем-то недоволен, озабоченно нахмурился. Я отдал ему бинокль. Он взял его, повесил на грудь, подумал и решительно предложил:
– Пошли, да?
Мы спустились вниз, и он завел меня в комнату для бодрствующей смены караула. Там стоял длинный стол и две скамейки, в углу – оружейная пирамида с одиноким автоматом без рожка. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Из-за отсутствия окон в ней было темно. Я разглядел несколько топчанов и караульных, спящих на них, укрывшись шинелями. Пахло грязными ногами и ваксой.
«Пират» дернул меня за рукав, предлагая сесть к столу, а сам выскочил в коридор. Долго ждать его не пришлось. Он вернулся, заговорщицки улыбаясь и неся пол-литровую бутылку из-под «боржоми» и солдатскую кружку. «Пирата» сопровождал еще один таджик. Его я тоже немного знал. Он не демонстрировал симпатии ко мне, но зато говорил по-русски почти без акцента.
Полой кителя «пират» протер кружку, набулькал из бутылки остатки какой-то жидкости желтоватого цвета и поставил кружку передо мной:
– Хорошо, да?
Я принюхался, с сомнением глядя на неизвестное угощение. Запах был в меру резкий и незнакомый. Второй таджик пояснил:
– Это азербайджанский самогон из тутовника. Больше нет, но тебе этого хватит.
Я выпил. Действительно, хватило. В кружке было меньше ста граммов, но доза оказалась более, чем достаточной. Сначала у меня напрочь перехватило дыхание. Я сидел, выпучив глаза, роняя слезы, и не мог продышаться. Предложить воды они не догадались, только стояли и радостно скалились. Потом дыхание нормализовалось, и у меня начала медленно отъезжать голова. Ощущение было такое, будто я не залпом проглотил семьдесят граммов самогона, а неспешно, под хорошую беседу и закуску, принял пятый стакан. Настроение моментально улучшилось. Я почувствовал себя бодрым, веселым и резким. «Пират» в очередной раз принялся расспрашивать меня о Ленинграде, второй таджик переводил, а я отвечал очень остроумно и метко. Они хохотали и хлопали по столу, не боясь разбудить спящих товарищей. Разбудили начальника караула, который, оказывается, дрых в своей комнате. Помятый, в расстегнутой куртке-афганке и сигаретой в зубах, начкар заглянул к нам, ничего не сказал и ушел.
После этого разговор перешел на Оксану. Как я понял, она регулярно принимала солнечные ванн, так что караульные, наверно, все локти оббили, наблюдая за ней. Многие, в надежде неизвестно на что, придумывали себе болезни и шли к ней в санчасть, но никому ничего не обломилось. Делая неприличные, но очень понятные жесты, «пират» объяснил, что «этим» она занимается исключительно с офицерами и что комвзвода Бегунцов не единственный, кто ее посещает. Вот с Людмилой, буфетчицей из «чепка», кое о чем, оказывается, можно договориться, а на Оксану приходится только смотреть… Наверное, из-за того, что у Оксаны отец – генерал, а Людмила – баба простая, муж у нее служит в другой части и дома бывает раз в месяц, так что время и пространство для маневра имеются.
Я не поверил «пирату», но его слова мне запомнились.
Эти слова мне запомнились, а вот чем закончился наш разговор и как я добрался из караулки в казарму, я впоследствии не мог вспомнить, сколько ни тужился. Вроде бы, закончив трепаться о бабах, мы начали бороться на руках, и я поборол как «пирата», так и его русскоговорящего друга… Проснулся я на своей койке часов в пять утра от дикого сушняка. Пришлось идти в умывальник и глотать противную теплую воду. После этого я лег и сразу уснул.
И до самой команды «Подъем!» мне снилась Оксана.
Мы с ней вытворяли такое…
Начались двухразовые ежедневные тренировки.
Они проходили лениво. Пекуш оказался некудышним тренером. Чувствовалось, что старлей когда-то серьезно занимался рукопашным боем, но до уровня преподавателя он недотягивал. Если у него и имелись какие-то наработки по созданию новой системы, то демонстрировать их он не торопился. Чем дальше, тем больше мне начинало казаться, что все разговоры о поставленной перед нами особой задаче и о высоком доверии – полная ерунда. С таким уровнем подготовки, который демонстрировала наша рукопашная сборная, не стоило и мечтать о достойном выступлении на предстоящих осенью соревнованиях.
Черные прозвали меня Чемпионом. Мне было приятно, хотя я и старался это не показывать. В группу, которую взялся натаскивать Пекуш, входило одиннадцать человек: мы с Лысенко и девять кавказцев, имевших какое-то представление о правилах классической или вольной борьбы. Я был лучшим, и даже Пекуш, если бы мы взялись драться всерьез, не смог бы составить мне конкуренции.
Телятников и Кузякин в тренировках не принимали участия, им досталась высокая честь заниматься хозяйственными работами и стоять дневальными по казарме. Мы с Лысенко были освобождены от нарядов, а с течением времени заимели и некоторые другие поблажки. Пропускали занятия по строевой подготовке, а если чувствовали усталость, могли подремать днем или ложились спать, не дожидаясь вечерней поверки. Максим и Антон смотрели на нас с возрастающей ненавистью. От подъема до отбоя, а нередко и по ночам, они «шуршали» по всей территории части, выполняя указания старослужащих. Если к ним докапывался кто-нибудь из предыдущего осеннего призыва, они иногда отказывались или пытались как-нибудь обмануть, но результат все равно был один, и постепенно дошло до того, что любую команду кавказцев они выполняли беспрекословно. Пару раз я пытался вписаться за них, потом бросил. Пока сами не захотят дать ответ, помогать бесполезно. Да если и захотят – поздно уже, время ушло. Поначалу, наблюдая за их мучениями, я чувствовал какую-то жалость. Потом перестал, своих заморочек хватало. Но когда Лысенко, встав утром, небрежно приказал Телятникову застелить его койку и пошел умываться, я не сдержался.