Инга попыталась меня отговорить, но я не слушал ее аргументов. Как не слушал и Кушнера, который вторил ей неуверенным голосом и робко призывал меня не совершать глупостей. Очередное сравнение с Добрыниным вывело меня из себя. Я взорвался, накричал и буквально выставил Кушнера за порог. Когда я остыл, Инга сказала:
– У нас будет ребенок.
– Что? Это точно?
– Нет, приблизительно! Но тебе, как я понимаю, он совершенно не нужен.
– Это еще почему?
– Потому что ты только о себе думаешь. Вместо того чтобы заниматься семьей, ты захотел поиграть в солдатики. Или теперь ты изменишь решение?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я не хочу делать то, чего потом буду стыдиться.
– Господи, какой ты дурак!
Благодаря кушнеровским родственникам наш брак зарегистрировали в районном ЗАГСе без очереди. Свадьбу отметили в «Сказке». Гостей было мало. Иногда я перехватывал направленный на Мастера взгляд Инги. Если бы взглядом можно было убить, у нее бы это получилось.
Холоновский каким-то образом узнал об этом событии и прислал в подарок дорогой столовый сервиз. Открытку с поздравлениями я разорвал, но разбить сервиз не позволила Инга. Наверное, я плохо старался – все-таки Холоновский был чем-то мне симпатичен, и чем больше времени проходило со дня нашей встречи, тем спокойнее я к нему относился.
А через неделю я уже трясся в плацкартном вагоне, пил водку и вместе со всеми орал, что мы покажем Кавказу, что такое настоящий русский характер…
Из карцера меня выпустил Пекуш. Был вечер вторника, уже начинало темнеть. Командир взвода смотрел, как всегда, немного насмешливо.
– Куда меня теперь, на «губу»? – спросил я, выходя в хозяйственный дворик.
– «Губа» подождет. Пошли, поговорим.
Он отвел меня в штаб. Я был здесь впервые. В длинном пустом коридоре оказалось неожиданно громкое эхо. Я взглянул на стенд «Боевой путь нашей части». Оказалась, в годы войны она была пехотным полком и почти дошла до Берлина.
Пекуш отпер дверь и пропустил меня в маленький кабинет. На письменном столе горела лампа под зеленым абажуром и лежала порванная книга в жесткой обложке. Я заметил название: «Современный албанский детектив».
Пекуш указал мне на жесткий стул перед столом, а когда я сел, прислонился к широкому подоконнику и скрестил на груди руки.
– На хрена ты из казармы сбежал, когда был дневальным?
– Так получилось.
– Жена приезжала? Зачем было бегать? Подошел бы ко мне, я бы дал увольнительную.
– Вас не было.
– Вот так всегда с вами! Подождать, что ли, было нельзя? Что за спешка? Между прочим, командир всерьез хотел законопатить тебя на гауптвахту.
Пауза, которой Пекуш сопроводил это фразу, очевидно, подразумевала, что только благодаря его своевременному вмешательству я избежал сурового наказания.
Я пожал плечами:
– Ничего, как-нибудь пережил бы.
– Наверное, пережил бы. А оно тебе надо? Там за сорок пять секунд надо добежать из камеры до сортира, оправиться и вернуться обратно. Строевые занятия на плацу – босиком. Каждые два дня строевой смотр. Какая камера тише других «печатает шаг» – всю следующую ночь занимается строевой подготовкой. Когда в караул заступают десантники, они устраивают тренировки по рукопашному бою, а если у кого-то неуставная прическа или слишком длинный язык – стригут налысо штык-ножом. Иногда вместе со скальпом… Ты бы со своим характером нахватал там лишних суток и вернулся бы инвалидом. А ты мне нужен целым и невредимым. Я на тебя рассчитываю, Ордынский. Пятнадцатого октября начнутся соревнования. Ты должен победить. Характера тебе не занимать, навыки тоже имеются.
– Я-то, может, и выиграю. А остальные?
– Не переживай, против нас тоже не великие мастера будут сражаться. С завтрашнего дня начинаешь тренироваться самостоятельно. Бальчису я все объяснил, он обеспечит условия и спарринг-партнеров… Кстати, я не пойму, что у тебя за трения постоянно с Лысенкой?
– Никаких трений, товарищ старший лейтенант.
– Ладно, я что, не замечаю? Постарайся без этого, хорошо?
– Приложу все усилия.
– Вот и договорились. Договорились?
Я неопределенно кивнул.
– Слушай, Ордынский, мы ведь все-таки в армии, а я твой непосредственный командир. Проявляй ко мне чуточку уважения, хорошо?
Я снова кивнул. Пекуш насмешливо чертыхнулся и снял трубку с телефонного аппарата на столе:
– Алло, Саня! Организуй мне, пожалуйста, выход на межгород. Все, жду… Держи!
Последнее адресовалось мне. Я недоуменно взял трубку:
– Зачем?
– Домой позвони. Узнай, как жена доехала. У тебя ровно минута. – Пекуш постучал пальцем по циферблату наручных часов и вышел за дверь.
Поражаясь его деликатности, я набрал номер. Повезло, Инга было дома и быстро ответила. Они с Кушнером долетели нормально, чувствует она себя хорошо, сегодня ходила к врачу. О большем мы поговорить не успели, нас разъединили раньше, чем истекла выделенная Пекушем минута. Перезванивать я не стал.
Я в общем-то не сомневался, что они успешно доберутся до Ленинграда, но получить тому подтверждение было приятно. Значит, дома все в порядке. И у меня жизнь, похоже, начинает налаживаться.
Пришел Пекуш:
– Позвонил? Молодец. Крепкий тыл – это главное. Тогда ничего не отвлекает от службы. Топай в казарму, выспись, как следует, а завтра начнешь готовиться к подвигу.
Я не начал готовиться к подвигу.
Я оказался в санчасти.
Под утро меня растолкал Андрюха Лысенко:
– Вставай, с тобой поговорить хотят.
– Кто?
Он ухмыльнулся и отошел. Я сел на кровати, потер лицо. Кузякин и Телятников крепко спали, Бальчиса опять не было. Кузякин похрапывал. Я тихо свистнул в его сторону, и храп прекратился. Я встал и начал одеваться. Лысенко стоял у выхода из кубрика и нервно посматривал то на меня, то в коридор, который почему-то был освещен темнее, чем обычно.
Следовало бы взять Лысенко за горло и разузнать, кто и по какому поводу собрался со мной разговаривать. Но я подумал, что и так это знаю. Савчук, кто же еще? Савчук и, может быть, Низам.
Пока я высиживал в карцере, Лысенко забрал у Телятникова выданные нам на «пересылке» новенькие сапоги, а взамен бросил заношенные, с кривыми каблуками и трещинами. Для чего они понадобились Андрею, Максим не знал. Вроде бы так приказал сделать Савчук.
– А Бальчис чего? Он же не мог не заметить…
– Он и заметил. Спросил, куда я дел новые сапоги.
– И чего?..
– Я сказал, потерял. Вернее, утром проснулся, а вместо моих эти стоят.
– Ну а он?
Прежде чем Телятников ответил, хихикнул Кузякин:
– Бальчис сказал, что если Максу предложат в задницу трахнуть, он ответит «пожалуйста».
– Так и будет когда-нибудь…
Я не собирался идти к Лысенко и учинять с него спрос, но так получилось, что мы столкнулись у входа в казарму, и я сказал ему:
– Ты не слишком оху…ваешь, Андрей? Сбавь обороты!
– А тебе, видать, карцер понравился? Смотри, как бы на настоящую гауптвахту не загреметь. Меняйлов-то еще помнит, как ты отличился!
Этим все и закончилось, но я подумал, что разговор будет иметь продолжение. Видать, сейчас оно и наступило. Ну и прекрасно! У меня по этой сладкой парочке с Западной Украины давно руки чесались. Пекуш сказал начинать самостоятельные тренировки, готовиться к соревнованиям? Вот сейчас первая такая тренировка и состоится.
Я распалял себя и угрожающе щурился на Лысенко, но в глубине души чувствовал смутную тревогу. Если меня ждет Низам, дело может кончиться плохо. Вряд ли он решит драться со мной, а даже если такое случится, я его одолею. Но что будет потом?
Я повесил застегнутый ремень на плечо:
– Ну, пошли, поговорим!
В предбаннике казармы никого не было, дверь на улицу оказалась открыта. Мне показалось, что фонари, кое-где освещавшие территорию части, горят особенно тускло. Было очень тихо, только скрипели по песку подметки наших сапог. Я шел вслед за Лысенко, глядя на его шею с четким кантиком уставной стрижки. Он не оборачивался. Знал, собака, что я не стану бить в спину.
Мы подошли к пустующей казарме, которая стояла в нескольких метрах от ограждающего территорию части забора. В казарме было темно. Лысенко дернул дверь, вошел и зажег в предбаннике свет. Я увидел тумбочку дневального с оторванной дверцей, три пары пыльных сапог у стены и уходящий в темноту коридор с черными провалами арок кубриков.
Я заглянул в умывальную комнату. Тускло блестели два ряда металлических раковин, на кафельном полу валялся мусор. Никого! Савчук прячется в темном кубрике? Или должен подойти позже? Что-то не то затевается…
Лысенко стоял ко мне вполоборота. Как только я сделал шаг в его сторону, он принял борцовскую стойку.
– Не подходи!
Я пожал плечами и стал разворачиваться, как будто собирался уйти из казармы… Прыгнул спиной вперед и ударил его ногой в плечо. Лысенко снесло, как городошную фигуру от точного броска биты. Если б не стена, он бы полетел дальше, а так гулко приложился затылком и сполз на пол, очумело тараща глаза.
– А я и не подхожу. – Я запер дверь на щеколду. Если снаружи кто-то готовится к нападению, эта хлипкая преграда на какое-то время его остановит.
Лысенко нашарил возле себя старые сапоги и принялся швыряться в меня. От первых я уклонился, последний поймал за голенище, подскочил к Лысенко и врезал ему каблуком по макушке. Удар получился увесистым. Со старого сапога слетело облако пыли. Лысенко осоловело чихнул. Я бросил сапог, сел перед Лысенко на корточки и слегка придушил его воротником кителя.
– Так кто со мной хотел разговаривать?
– Скоро узнаешь, – прохрипел он.
Я усилил нажим. Лысенко предпринял слабую попытку освободиться. Я дал ему локтем по голове, и он опустил руки.
– Хватит…
– И ты никому не расскажешь об этом? – Я вспомнил валяющегося в грязи дембеля Острокнутова.
Душить его, и правда, больше не стоило. На шее уже прорисовалась четкая красная полоса. Черт знает, насколько нежная у него кожа. А у меня нет Савчука, который бы прикрыл перед вышестоящим начальством, так что лучше не оставлять явных следов.