Я кинулся на Звонарева. Он ударил меня с разворота. Я подставил под его ногу скулу. Удар был так себе, меня даже не тряхануло, как следует. Но я замер и опустил руки. Звонарев пробил «мае-гери»[6] в солнечное сплетение. Если бы он только этим и ограничился, я бы упал и сделал вид, что мне очень плохо. Но он снова лягнул меня между ног и не попал по чистой случайности. Я раздумал падать. Я жестко блокировал еще один «мае-гери» и подсек опорную ногу Олега. Он упал и прикрыл локтями лицо. Я не стал добивать. Я дал ему возможность подняться, а потом пробил мощную серию в голову. Я не собирался его нокаутировать, я хотел лишь как следует разбить ему рожу, и это получилось. Левый глаз у него и так был полуприкрыт, а теперь и правый начал стремительно наливаться. Отлично: пусть теперь дома изображает китайца.
Ну вот, теперь можно и проиграть…
Он снова принялся махать ногами. Кажется, приблизиться на дистанцию удара рукой он просто боялся. Мне опять пришлось подставляться. Выбрав относительно приличный «маваши», я дал попасть по своей голове, картинно опустил руки, попятился на заплетающихся ногах и грохнулся навзничь.
Зрители замерли.
Сквозь полуприкрытые веки я мог видеть и их, и Олега. Звонарев стоял с таким видом, точно не верил, что смог меня завалить.
– Алёша! – растерянно крикнул командир ВМО.
Лучше бы я на него не смотрел.
Потому что посмотрев на него, я увидел и Оксану.
Ее взгляд был полон презрения. Не знаю, поняла она, что я поддался, или просто решила, что я слабый боец, но чувств своих не скрывала. Она что-то яростно, но тихо говорила. Я попытался прочесть по губам. Получалось что-то вроде «Тряпка!» и «Вставай, слабак!».
Да пошла ты! У тебя свой интерес, у меня – свой. Все, поигрались и хватит. Твой братец получил достаточную трепку, а теперь мне надо выполнять договор с Пекушем. Можешь делать какие угодно глаза и обзывать меня любыми словами; плевать, через три дня меня здесь не будет, а через месяц я тебя и не вспомню.
Пошла ты!
Встав надо мной, Бегунцов отсчитывал секунды.
– Четыре! Пять!
Я не знал, сколько он будет считать. До девяти, как в боксе?
– Шесть!
Я приподнялся на локте и очумело помотал головой.
– Семь!
Мне вдруг стало так противно, как не было никогда в жизни.
Я подумал: да какого черта?! Какого черта я должен валяться и изображать немощность на потеху сбрендившему генералу-физкультурнику? Мне слишком дорого дались прошлые победы и звания, чтоб их так дешево разменять. Пошел Пекуш в жопу со своим договором! Если ему хочется – пусть сам выходит на ковер и ложится под генеральского сына.
Я всегда гордился тем, что не совершал поступков, за которые может быть стыдно. А как я буду думать о себе, если сдамся? Где были мои мозги вчера, когда я разговаривал с Пекушем? Оказывается, для того, чтобы проснуться, мне нужно было упасть!
Да пошли они все!
Какими бы ни были последствия, а я о своем выборе не пожалею.
Как говорил Мастер, лучше быть битым за дело, чем за безделье.
– Восемь!
Я встал.
Зрители зашумели.
У Звонарева-младшего отвисла челюсть. Если бы я был мертвецом, вставшим из гроба, это произвело бы на него меньшее впечатление. Он оглянулся на папу. Генерал сидел с каменным лицом, и только хруст сломавшегося в его пальцах карандаша показал, что он испытывает какие-то чувства.
Бегунцов не знал, что ему делать. Он посмотрел на часы. Потом ему пришла спасительная мысль остановить бой «в связи с невозможностью…», и он обернулся к Смелякову. Начмед с готовностью вскочил и потрусил ко мне, таща саквояж.
Я подпрыгнул и сделал четкое сальто назад.
– Я готов!
Часть зрителей одобрительно загудела, другие явно были раздражены. Смеляков растерянно остановился. Генерал аккуратно сложил обломки карандаша на бумагу и сцепил руки в замок. Пекуш стоял, уперев руки в бока. Вечная усмешка на его лице выглядела неживой.
– До конца основного времени осталось пятьдесят секунд, – неуверенно объявил Бегунцов. – Продолжайте бой…
Я посмотрел в глаза Звонареву. Он понял, что его ждет, и с отчаянным выдохом бросился на меня.
Он целился провести «проход в ноги». Я подпустил его как можно ближе, ускользнул и атаковал сбоку, вкладывая в удары всю силу. Перчатка на моей правой руке треснула и разорвалась. У Бегунцова сверкнули глаза: наверное, он углядел в этом возможность каким-то образом засчитать мне поражение. Но прежде чем он вмешался, я провел захват и прокрутил самбистскую «мельницу», четко припечатав Звонарева лопатками к матам; опустился рядом с ним на колено и врезал кулаком в пол около его головы так, что стены, кажется, содрогнулись.
– Сдаешься?
– Да! – заверещал Звонарев, отчаянно хлопая ладонью по матам.
Я встал.
Меня никто не поздравлял.
Оксана старательно делала вид, что ей жалко брата.
Зрители вели себя как-то странно. Но мне было совсем не интересно смотреть и думать, как они себя ведут.
Бегунцов поднял мою руку и тусклым голосом объявил:
– Победу одержал Константин Ордынский.
Оксана встала и, не глядя на меня, вышла из зала.
Снимая перчатки, я направился к скамейкам, которые занимала наша команда. Там уже сидел Бальчис. Я и не видел, когда он появился…
Я развязал пояс и сел на свое место.
– Дурак ты, – тихо произнес Бальчис, не глядя на меня.
Подошел Пекуш.
– Ну, молодец, – сказал он громко, чтобы это могли слышать зрители. – Я всегда знал, что тебе можно верить. Дай лапу пожму…
Он крепко стиснул мою руку и прошипел, глядя ненавидящими глазами:
– Спортивная гордость заела? Что, выступить захотелось? А теперь я выступлю. Ты у меня в Афганистан не просто поедешь. Ты у меня туда полетишь и прыгнешь без парашюта…
Глава девятнадцатая. Цена победы
Я провалялся по госпиталям почти полтора года. Сначала – в Махачкале, потом во многих других местах, почему-то все больше и больше смещаясь от Северного Кавказа в сторону Средней Азии.
Сломанные ноги срастались медленно и неправильно. Потребовалось несколько операций, три месяца лежания в гипсе и аппарат Илизарова, чтобы я смог кое-как ковылять. Доктора, которых за это время сменился не один десяток, без особой уверенности говорили, что когда-нибудь мои двигательные способности восстановятся. Надо только не терять веры и, превозмогая боль, тренироваться.
С отбитыми внутренними органами обстояло сложнее. Мне кажется, если бы не специалисты из института, я бы поправился скорее и качественнее.
Я не знаю, как правильно называлось это заведение. Оно располагалось неподалеку от Чирчика в Узбекистане. Какой-то «почтовый ящик» Минобороны, обнесенный высокой оградой с колючей проволокой и охраняемый ротой солдат. Солдаты были рослые, тренированные и неразговорчивые. На ночь на территорию выпускали собак, а нас запирали в одноместных палатах с решетками на окнах.
Нас было человек сорок. Все – пострадавшие во время прохождения срочной службы. Мы встречались в столовой и на процедурах, но почти не разговаривали между собой. Разве что, когда появлялся кто-нибудь новенький, выясняли, нет ли у него земляков. Земляков почему-то ни у кого не оказывалось. Ленинградцев не было вообще – ни из города, ни из области. Оказался один парень с Дальнего Востока, да и то он жил далеко от той области, где вырос я.
Были несколько человек со страшными ожогами в пол-лица. С ампутированными конечностями. Согнутые в три погибели какими-то травмами позвоночника. Был один беззубый и лысый, с желтой кожей, покрытой гноящимися болячками. Шептались, что он из Чернобыля, и старались держаться от него подальше, как будто лучевая болезнь передается через предметы или по воздуху. Был один водолаз с Черноморского флота, пострадавший от кессонной болезни. Он, пожалуй, единственный, рассказывал о себе. Остальные предпочитали молчать, хотя никакой подписки о неразглашении с нас не брали и контакты не слишком-то ограничивали. Наверное, все очень рассчитывали, что врачи Института смогут поставить их на ноги, и боялись вылететь из учреждения за неверное слово или какую-нибудь другую провинность.
Мне кажется, нас не столько лечили, сколько испытывали на наших организмах новые методы и лекарства. Одним везло: мы видели, как улучшается их здоровье, в какое-нибудь прекрасное утро такой счастливчик не появлялся в столовой, и тогда все понимали, что его выписали. Может, в обычный госпиталь для продолжения лечения традиционными методами, а может, и прямо домой. А водолазу-черноморцу не повезло. Как-то во время ужина он не донес до рта кружку с чаем, схватился за сердце, упал лицом в тарелку и умер. Следующей ночью я видел, как его тело вынесли на носилках из прилегающего к главному корпусу отдельного блока, вход в который нам был запрещен, и увезли в черном фургоне с гражданскими номерами.
Я провел в институте пять месяцев. Мне скормили тонну каких-то таблеток и сделали сотни капельниц. Я сдал все анализы, какие только можно представить, и подвергся таким оздоровительным процедурам, про которые не хочется вспоминать и которые вряд ли имели отношение к отбитым почкам, рваному легкому и травмированной селезенке. Периоды улучшения сменялись резкими обострениями. Выписали меня в том же практически состоянии, в котором я и поступил. Хорошо, хоть не отправили в черном фургоне…
Из института меня перевели в госпиталь в Душанбе. К этому времени я уже сносно ковылял на своих ломаных ножках и старался, памятуя о силе веры в успех, излечить себя сам. Хорошо, что Мастер обучал меня восточным методикам врачевания: самогипноз, иглоукалывание, дыхательная гимнастика и общеукрепляющий «тай-цзи-цуань», самомассаж… И плохо, что я многое из его объяснений пропускал мимо ушей. Тем не менее результат был налицо, пусть и не такой ощутимый, как мне бы хотелось.
С письмами тоже было плохо. Многие из них терялись в дороге, а те, которые все-таки приходили, болтались где-то по месяцу-полтора. Больше всех писал Кушнер. Он спрашивал, что происходит, почему у меня постоянно меняются адреса, и обещал, если я напишу страшную правду, ничего не говорить Инге.