Пучковский посмотрел на Плаксу, вздохнул, как перед прыжком в холодную воду, и заблажил наперебой с ним.
Они приближались к стрелку, а тот растерянно переводил обрез с одного на другого и не знал, как поступить. Его предупреждение «Стоять!» потонуло в выкриках Плаксы, который еще больше успел расстегнуться и теперь демонстрировал потную грудь, обтянутую десантной тельняшкой с висящим поверх нее крестом. Стрелок начал пятиться. Угадав момент, Плакса бросился на него и сумел вцепиться в ствол обреза, отводя его от себя. Пучковский с опозданием пришел ему на помощь. Они втроем с грохотом повалились на пол гаража. Громыхнул двойной выстрел. Картечь пробила крышу и унеслась в небо.
Вместо того чтобы прийти на помощь товарищу, второй стрелок решил убить меня. Я упал на землю за долю секунды до выстрела, но противник успел сместить прицел, и железные шарики прошли впритирку к моей голове. Я судорожно выдергивал из-за пояса пистолет, ТТ зацепился, и я чувствовал, что противник успеет перезарядить обрез и выстрелить быстрее меня. Я видел, как он, сломав короткую двустволку, выбросил стреляные гильзы и готовится вставить новые.
Мы оба забыли про Берестнева. А он, присев на одно колено, спокойно прицелился и всадил две пули в бок моему несостоявшемуся убийце. Когда мы подошли, тот был жив и смотрел на нас ненавидящими глазами. Берестнев ногой подальше отбросил обрез и деловито сказал:
– Если не сдохнет, то выживет.
Второй выглядел хуже. Он лежал без движения в глубине гаража. Вместо лица у него была кровавая маска, на бетонному полу вокруг головы расползалось темное пятно, на губах вскипали пузыри. Мы оттащили Пучковского, который продолжал его остервенело пинать.
– Хватит! Заканчивай, Лёха, пошли!
Плакса, свесив руки между колен, сидел на старой канистре. Его заметно потряхивало. Я запахнул его куртку:
– Молодец, Юрок! Если б не ты…
Он поморщился, как будто похвала была ему неприятна.
Подошел Кушнер, который во время перестрелки как-то выпал из моего поля зрения. Он платочком вытирал кровь со лба и смотрел на меня виновато, чем напомнил давнюю историю в поселке Коминтерн.
Я толкнул его в плечо и преувеличенно бодро сказал:
– А ведь вместе мы – сила!
Вляпались мы по-глупому.
Зато попали в анналы истории.
В те анналы, которые пишутся через одно «н».
Над нами потешался весь город. По крайней мере та его часть, которая хоть как-то относится к категориям ментов и братвы. Или интересуется жизнедеятельностью вышеуказанных категорий.
Нашу историю мне, например, никогда никому рассказывать не приходилось. Но я слышал ее много раз. Из чужих, естественно, уст. Мне преподносили ее и в качестве анекдота, и в виде реальной истории, не подозревая, что слушатель в прошлом являлся одним из участников действа.
Ни разу история не прозвучала правдиво. Ни разу! Каждый новый рассказчик что-нибудь добавлял, но все эти наслоения не смогли исказить суть интриги.
Мы увезли Жорика со Ржевки в надежное место и там достаточно быстро урегулировали наш вопрос. Согласно достигнутым договоренностям мы получали пятьдесят тысяч за поддельные лекарства и еще десять штук – в качестве компенсации за доставленные неудобства. Люди, слову которых я доверял, прогарантировали, что деньги поступят нам уже завтра. Мы высадили Жорика неподалеку от ржевского аэропорта и отправились в кабак снять напряжение.
Мы шли с крейсерской скоростью семьдесят километров по Луначарского, по направлению к Энгельса. БМВ ускакало вперед, воспользовавшись нашей заминкой на светофоре – Плакса отвлекся, чтобы отрегулировать захандрившую магнитолу, и прозевал смену сигналов, чего с ним никогда не случалось. Кушнер оторвался метров на сто, и теперь мы его настигали. Плакса помигал дальним светом. Просто так помигал. Подзадорить товарища. И продемонстрировать, что мы ему сейчас надерем задницу. Уже не сто метров, а меньше осталось. Юрок придавил педаль газа…
На пересечение Тихорецкого и Культуры мы вылетели под мигающий зеленый. Шли по левому ряду. Справа от нас были автобус и тягач со строительными панелями, длинный, как пароход. Чтобы добраться до БМВ, нужно было обогнать одну машину. Кособокий чумазый уазик-фургон катился впереди нас, вместо того, чтобы довольствоваться рядом вдоль тротуара. Он прикольно смотрелся, этот фургон: будто дачный домик, раз в десять усохший в размерах, взгромоздили на раму позади двухместной кабины. Распашных окон с наличниками, правда, не было. Но имелась самая настоящая труба с этакой кепочкой, чтобы внутрь снег не попадал, и болталось, чуть не задевая дорогу, жестяное ведерко. Дверь домика была заперта, это я видел точно. Она располагалась в заднем торце, и ее наискось пересекала накладная запорная планка с висячим замком.
Фургончик невозмутимо занимал нашу полосу, и «холден» обогнать его пока что не мог. От возмущения Плакса чуть не тыкался бампером в дребезжащее под домиком ведрецо.
Потому он, видимо, и не заметил трамвай, который дернул от остановки, перпендикулярно нашему направлению, чуть раньше, чем следовало. Должен ведь был нам позволить закончить движение. А он такой возможности не предоставил. И все было бы ничего, но водилы автобуса, панелевоза и этого чертова фургона общественный рельсовый транспорт заметили и ударили по тормозам, а возмущенный Юрок трамвай прозевал.
Вот и тюкнулись, и АБС[8] не спасла. Тачка тяжелая, резина паршивая… Плакса успел нырнуть в щель, образовавшуюся между автобусом и бортом фургона. Расстояния там хватало, но строго в обрез. Войди мы ровнехонько, как кинжал в ножны, – и, может быть, только зеркалами бы треснулись. Но ровно не получилось, и сперва один, а потом и другой борта автралийской красотки подверглись механической деформации.
Так и остановились, под углом в сорок пять градусов между «икарусом» и УАЗом. На Плаксу было страшно смотреть. Будь у него сейчас под рукой «ядерный чемоданчик» – и я не дал бы за судьбу мира даже старых носков. Чемоданчика не было. Но был водитель фургона, который и подстроил, подлюга, все это дорожно-транспортное происшествие. Были еще и трамвайщик, и автобусный драйвер, но добраться до них не представлялось возможным. А уазик – вот он, под рукой. Стоит, подрагивает ведерком.
Я мог относиться к ситуации с юмором, но Плакса в случившемся ничего смешного не видел. Ему требовалось восстановить свою подмоченную репутацию суперводителя. И стрясти денег на ремонт «холдена». Если ремонт, конечно, возможен…
Этим вопросом я и озаботился, покидая машину. Пошел глядеть на железо, состояние которого, с первого взгляда, производило удручающее впечатление. А Плакса, сверкая глазами и рыча, аки тигр, метнулся к уазику и распахнул левую дверцу кабины. Обозвал водителя «козлом», выволок из кабины, швырнул, точно куль, себе под ноги и начал пинать.
Водителю было лет двадцать, и он был одет в форму-афганку песочного цвета. После недавнего напряжения мозги мои работали с замедлением, и я всего лишь подумал: а чего это солдат-срочник делает за рулем гражданского грузовика? – вместо того, чтоб дать команду уносить ноги, пока не нарвались на крупные неприятности.
Плакса утрамбовал парня за пять секунд. Тот даже не успел как следует удивиться.
А вот внутри «садового домика» оказались не призывники срочной службы.
До сих пор не знаю, кем они были.
В такой же «афганке» без знаков различия. И без оружия. Оно им, как я убедился, не требовалось.
Этакий карликовый спецназ.
Накладная запорная планка на задней двери оказалась фальшивой. Дверь открылась от толчка изнутри, и висячий замок ей не помешал.
Они посыпались из «домика», как горох. Невозможно было представить, что в нем могло умещаться столько людей. Но они уместились, и при этом не утеряли подвижности от того, что ехали долгое время спрессованными, как селедки. Самый фигуристый из них носил сорок шестой размер максимум, при росте в сто пятьдесят пять. И это были не какие-то суворовцы или даже курсанты. Матерые мужики. Только очень маленьких габаритов…
Мне дали каблуком прямо по… Скажем так, по шарам. Потому что слова «промежность» и «пах» не передают всей остроты моих ощущений, а еще одно слово, которое передает, не вполне благозвучно в употреблении вне сугубо мужчинского коллектива.
Мне врезали так, как не били никогда в жизни. Я был уверен, что после боя с Улугбеком меня нельзя удивить. Наивный! Его удар был комариным укусом по сравнению с тем, который я получил от какого-то злобного карлика. Я упал, думая, что сейчас сдохну, что лучше подохнуть, чем это терпеть, потому что терпеть невозможно. Но не подох, и даже не вырубился. Между ног полыхало огнем, и я пытался потушить пламя руками, но мне их завели за спину и сковали наручниками, а щиколотки в мгновение ока обвязали специальной веревкой. Я валялся и видел, как то же самое проделали и с Юрком. Такой же удар, и такие же результаты.
Пучковский не успел покинуть машину. На передние кресла «холдена» прыгнули два карликовых спецназовца, и прямо так, из совершенно невозможного положения – стоя на сиденьях на коленях, – работая одними руками, за три секунды превратили Пучковского в мясо.
Я это четко запомнил. Четче, чем свою боль. Ровно три секунды. И – мясо.
Салон «холдена» потом не смогли от крови отмыть. Так и продали его с ободранными боками и жуткими пятнами на обивке.
Трамвай заканчивал поворот, закрывая от улетевшего вперед БМВ с Кушнером и Берестневым сцену расправы над нами.
Нас побросали в фургон…
Глава двадцать первая. Судебная перспектива
Нас отвезли неизвестно куда.
Ехали минут тридцать, наверное. Мы молчали все это время. Я и Юрок могли говорить, но чувствовали, что этого лучше не делать. А Пучковский говорить не мог. Только протяжно стонал, когда фургон особо сильно трясло на ухабах.
Место, куда нас привезли, не было похоже на обычную войсковую часть, но таковой, очевидно, являлось. Бетонный забор с колючкой поверху, несколько строений казенного типа, занесенные снегом «шестьдесят шестые газоны» без номеров… Вид у них был пожеванный, чувствовалось, что немало километров пробежали «газоны» за свою бурную жизнь, и много всякого повидали своими круглыми фарами. За ветровым стеклом одного из них желтела табличка с надписью «Люди». Ее на моих глазах снял солдат, казавшийся просто огромным по сравнению с проворными лилипутами, которые захватили нас в плен.