— Это, очевидно, виновато воспитание: сколько себя помню взрослой, мне всегда омерзительно, стоит прикоснуться ко мне мужчине…
— Я не подаю повода… — раздражённо произнёс Коверзнев.
— Что вы, Валерьян, — торопливо перебила она его. — Это к вам не относится. Вы — особенный, не такой как все — тактичный и внимательный. Мне с вами удивительно хорошо и… не стыдно.
Чтобы доказать, что это так, она прижалась к его плечу щекой.
Коверзнев ужаснулся своему равнодушию: ведь это же объяснение в любви! Противоестественно оставаться холодным, ненормально!
Чтобы побыть наедине со своими мыслями, поторопился проводить Лору.
А она не хотела уходить, стояла, прижавшись спиной к стволу акации. Держала его за руки. Шептала:
— Смотрите, какие звёзды. А небо, как чаша. Вам нравится?
Он осторожно освободил свои руки и, кивнув на освещённые окна на втором этаже, сказал:
— Видите, тётя не спит — заждалась вас. Бегите!
Лора сникла, потупилась. Потом медленно протянула ладонь для поцелуя. Сказала грустно:
— Приходите завтра к нам. Тётя будет очень рада.
Он даже не посмотрел ей вслед. Шёл, закинув руки за спину, и мечтал о том, как выпишет Нину в Париж.
А на следующий день его опять потянуло к Лоре. И не к Дюку, а именно домой, где была тётя, где можно было не смотреть в смущённые и ожидающие глаза девушки, а пить кофе и говорить со старухой о самых прозаических, но милых вещах.
Лора полулежала на кушетке; была бледна; пудра скрывала, очевидно, следы слёз. У неё болела голова. Множество книг валялось в ногах, на кресле, на круглом столике. Она смахнула их на пол с кушетки неестественным томным жестом, велела Коверзневу сесть рядом. «Слушайте. Это прелесть», — посмотрела в глаза Коверзнева, расправила одну из книжек, начала читать нараспев:
Что вы плачете здесь, одинокая глупая девочка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы…
Коверзнев слушал, нервно покачивая ногой в узком блестящем сапоге. Хотелось курить, но неудобно было перебивать её, а тётя на этот раз забыла поставить пепельницу.
— Правда, прелестно?
Коверзнев вспомнил стихотворение, в котором этот самый поэт жеманно заявлял, что когда погибнет последний солдат, — «я, ваш нежный, ваш единственный, поведу вас на Берлин», — и ему захотелось сказать Лоре, что ему не нравятся и стихи, и сам поэт, и что вообще ему всё осточертело. Но он промолчал; вытащил из кармана трубку, но тотчас же сунул её обратно.
Истолковав по–своему его молчание, Лора заявила:
— Курите. Тётя, дайте Валерьяну Павловичу пепельницу. Я обожаю запах вашего табака. И запах ремней, мужественный, крепкий… Можно, я вам ещё почитаю?.. Вы только посмотрите, как поэт чувствует женскую душу. Как точно написал. Я так хорошо понимаю эту девушку, всеми презираемую, отвергнутую. Мне кажется, что это он написал про меня…
— Лора! Какие ты мерзости говоришь! — воскликнула тётя, остановившись на пороге гостиной.
— Ах, тётя! Оставьте! Что вы понимаете?
— Лора, откуда у тебя такие вкусы?.. И что за молодёжь пошла? Мы в юности читали «Русских женщин» Некрасова и готовы были идти за своими женихами на каторгу. А теперь читают про… кокоток и подражают им. Замуж надо: как пойдут дети, некогда будет про падших грешниц думать…
— Тётя! — вспыхнула Лора.
— Что — тётя? Я давно тебе говорю об этом. Упустила своё время, вот и потянуло на грешненькое… Нет, вы послушайте, Валерьян Павлович. Когда её подружки охотились за женихами, она охотилась за пятёрками и роялем и всех прозевала. А потом женихи ушли на эту проклятую войну, и наша Лорочка осталась у разбитого корыта.
Коверзнев покосился на девушку, которая уткнулась лицом в ладони, и ему стало жалко её — за неудачную судьбу, за одиночество, которое, видимо, никогда не прекратится, за бестактность старухи.
— Лорочка, — сказал он ласково, — не надо всё так близко принимать к сердцу. — Он нежным, но настойчивым движением отвёл её руки, видя, как гримаса стыда на её лице сменилась настороженной и застенчивой улыбкой. — Ну? Вытрите слёзы. Вот ваш платок… Хватит хмуриться! Садитесь вот так, а я сюда, на эту низкую табуретку, у ваших ног, как верный паж.
— Ах, дети, дети, — вздохнула тётя. Покачала головой и медленно вышла из гостиной.
А Коверзнев начал читать стихи; он читал их весь вечер, читал, не отдавая себе отчёта в том, что не столько хочет отвлечь от тяжёлых мыслей Лору, сколько сам мечтает забыться. «Ещё», — говорила она, как зачарованная. И он читал, радуясь тому, что высыхают слёзы на щеках девушки, разглаживаются гусиные лапки у глаз, грудь поднимается прерывисто и взволнованно.
Счастливый, спокойный, он отправился домой. И полной неожиданностью для него оказались Лорины слёзы, когда она вышла его провожать. Он даже растерялся и стоял молча, поскрипывая ремнём портупеи.
— Мы с вами больше не будем встречаться, — сказала Лора, комкая платочек. — Я так решила. Не спрашивайте — почему. Это необходимо. Только у меня к вам последняя просьба: поцелуйте меня на прощание…
Коверзнев взял её за подбородок и, приблизив её лицо к своему, попытался разглядеть в темноте глаза. Но она сразу же зажмурилась и протянула ему мягкие, безвольные губы. Целуя, он опять с ужасом подумал, что это противоестественно — не желать девушку, которая тебя любит. Он целовал её, но всё время оставался холодным. Он тоже прикрыл глаза и попытался представить, что с ним Нина, а не Лора, но и это не помогло. Он выпустил её из своих объятий, но она судорожно прижалась к нему и замерла в этой позе. Они долго стояли так. Потом она спросила шёпотом:
— Вы завтра придёте?
Он отстранил её от себя и произнёс шутливо:
— Но вы же сказали, что сегодня мы встретились в последний раз? Мы же целовались на прощание?
— Ах, какое это имеет значение?! — воскликнула она. — Придёте, да? Не покинете меня?
— Да, — пообещал он.
На другой день, когда они гуляли по Александровскому парку, она неожиданно попросила:
— Валерьян, вы найдёте мне жениха? Вы такой хороший, значит, у вас много хороших друзей…
Он не обиделся, но сказал, горько усмехнувшись:
— Бедная Лорочка, где я его найду? Эти хорошие люди сейчас нюхают кокаин, глушат спирт и спят с проститутками, вы простите меня.
— Ах, как всё это отвратительно! — прошептала она. — Зачем война, покалеченные судьбы людей…
За весь вечер она не проронила больше ни слова.
А на следующий день заявила:
— Я тёте сказала, что люблю вас (Коверзнев вздрогнул) и что вы женаты (он усмехнулся); она подумала и сказала: какое это имеет значение, так жизнь пройдёт и ничего не испытаешь. Говорит, чтобы вы переезжали в мою комнату…
Он снова горько усмехнулся. Сжал её руку. Лора благодарно прижалась к нему.
— Какое счастье, Валерьян, что мы оба из Петрограда… Мы и там часто будем с вами видеться. Вы будете приходить ко мне в гости… (Коверзнев покачал головой). Не возражайте, я знаю, к жёнам не ревнуют.
Коверзневу хотелось сказать, что ему возврата в Петроград нет, что он скоро уедет в Париж и там будет жить с Ниной, но зачем было терзать душу девушке?
А она больше не возвращалась к разговору о Петрограде. Но как–то ему сказала:
— Я хочу пойти к вам. Почему вы не покажете мне, как живёте?
Он пожал плечами…
Она сидела на кончике стула, выпрямившись, сжав колени, и теребила бисер ридикюля; потом торопливо ходила по обеим комнатам — притрагивалась пальцами к вазе с цветами, к бронзе зеркал, к полированным поверхностям дорогой мебели.
— Как мне нравится медовый запах вашей трубки, — в который раз произнесла она.
Закуривая, Коверзнев сказал:
— Знаете, многие дамы для этого кладут в комод трубочный табак.
— Я тоже хочу. Подарите мне, — попросила она.
Коверзнев с улыбкой достал из фанерной коробки запакованный в станиоль брусок табака. Пряча его в ридикюль, Лора попросила:
— А чтобы запах кожи?
Коверзнев молча, всё так же улыбаясь, отрезал ножом кусок упругого ремня от новенькой портупеи и протянул ей. Потом подумал и достал флакон духов.
Им обоим стало весело; особенно они смеялись над испорченной портупеей. Коверзнев был в ударе, — шутил, потом стал читать стихи. За окнами сгущались сумерки. Он хотел включить свет, но Лора сказала умоляюще:
— Приласкайте меня, как вы ласкали других женщин. Ведь вы ласкали их?..
Он вспомнил холодность и равнодушие Нины. Вспомнил, как вымаливал у неё ласку, и если делал это взглядом, то вовсе не значит, что меньше унижался, чем сейчас Лора. Ведь даже горничной разрешалось больше, чем ему. Он считал за счастье расправить одеяло на Нининых плечах, и если её не передёргивало от его прикосновения, то и это было уже хорошо… Но возврата к прошлому нет, и дай бог, если он даст счастье хотя бы Лоре.
Он обнял её, шепча стихи, прижался к ней губами, как к живительному роднику. И опять не отдавал себе отчёта в том, что не столько даёт счастье ей, сколько хочет его для себя. Он целовал её долго, отрываясь лишь для того, чтобы прошептать ей на ухо ласковые слова или строчку стихов, — и ужасался тому, что он лжёт… Нет, видимо, для него была только Нина… Одна Нина, и больше никого. На всю жизнь…
Он осторожно высвободился из Лориных рук и отошёл к окну. Стояло гробовое молчание. Потом Лора сказала устало:
— Уйдите, — и повторила, повысив голос: — Уйдите!
Он пожал плечами и вышел в коридор.
Хотелось курить, но трубка осталась в номере. Он постучался к Джан — Темирову и, извинившись, позвонил горничной — велел принести папирос. Джан — Темиров промолчал, лишь приподнял одну бровь. Коверзнев курил молча; сидел злой, раздражённый. Думал: сейчас пойдут слёзы, упрёки…
Но ничего этого не было: Лора ушла.
На письменном столе лежала записка: «Больше никогда ко мне не приходите». И всё. Даже подписи не было.
Он опять пожал плечами, изорвал записку и бросил её в пепельницу. Вздохнул с облегчением. Вечера он стал опять проводить с Джан — Темировым.