— Перестань! Пойдём лучше на палубу, посмотрим на ночной город.
Они долго смотрели на мечущиеся в сумасшедшей пляске разноцветные огни; вода залива багряно плескалась у их ног, раскачивая и дробя отражения небоскрёбов; огромные снопы света сливались в небесной высоте в сплошное зарево…
А наутро юркий пароходик отвёз их вместе с оравой репортёров и полицейских на карантинный островок Элис — Айленд, где Никиту заставили поднять правую руку и поклясться именем Христа, что он будет говорить правду и одну только правду.
— Скажите, мистер Уланов, — проговорил чиновник с жилистой шеей на чистейшем русском языке: — Верите ли вы в бога? Безбожникам нет места на нашей земле.
Никите место на их земле было нужно, потому что на английской Мамонт из Флориды побоялся ответить на его вызов. И, подбодрённый взглядом жены, он сказал, что верит.
— Скажите, мистер Уланов, какую власть вы признаёте?
Лида снова мигнула ему, и он ответил:
— Я борец и политикой не занимаюсь… Признаю власть народа.
И это чиновника устраивало. Задав уже более благосклонно ещё несколько вопросов, он потребовал, чтобы Никита повторил за ним клятву не предпринимать в Штатах никакой политической агитации, а заниматься только «реслингом».
Наконец–то вздохнув спокойно, Никита переложил из руки в руку трость, собираясь идти, но чиновник протянул ему перо — подписать свои обещания. Выведенный из себя газетными выдумками и допросом, Никита подумал со злорадством: «Вот вам первая правдивая сенсация», — и, потянувшись за пером, попросил самого надоедливого репортёра подержать трость. Она выпала из хилых рук, привыкших лишь к карандашу да блокноту, и ударила репортёра по ногам. Крик боли был заглушён взрывом смеха. А Никита, отодвинув подписанную бумагу, добродушно похлопал его по плечу… Смеялся даже невозмутимый чиновник.
— О'кей? — спросил его Никита.
— Нет. Вы ещё должны подписать обязательство, что не будете петь «Интернационал».
«Бог ты мой!» — подумал Никита, но подписал и эту бумагу.
Десятью минутами позже они были предоставлены самим себе. Но это только им показалось в первый миг. Стоило ступить с трапа на бетон берега, как негры, до того лежавшие на пустых холщовых мешках у пристани, вскочили на ноги и заголосили:
— Ник Уланов! Ник Уланов! Рашен! Совьёт!
Подготовленные вчерашними газетами, люди окружили их плотным кольцом. С трудом выбравшись из толпы, Никита с Лидой вскочили в такси, для того чтобы вскоре снова попасть в её объятия перед входом в отель. Но негритёнок в расшитой золотыми вензелями куртке подхватил чемоданы, зеркальный лифт поднял их на двенадцатый этаж, и только очутившись в обитом голубым штофом номере, Никита вздохнул полной грудью: «Наконец–то мы одни. Ещё бы минута, и я сошёл бы с ума». Но едва он проговорил это, как дверь без стука приоткрылась и в неё протиснулся худенький человечек в котелке.
— Что вам надо? — завопил Никита.
— Интервью, — охотно отозвался вошедший.
Задыхаясь от гнева, Никита вытолкал его в коридор. Взмолился:
— Уф! Больше не могу! — и когда зазвонил телефон, закричал Лиде: — Скажи им, что хочешь! Отправь хоть к чёрту, но чтоб больше ни одной ноги не было здесь до начала борьбы!
Однако от славы уйти было невозможно: в парикмахерской дородный негр, обхватывая его внушительное тело халатом, прищёлкивал языком: «О! Ник Уланов! Реслинг!»; в холле отеля голливудская кинозвезда строила ему глазки; портье вместе с ключом от номера протягивал пачку газет, заголовки которых были не менее сенсационны, чем в первый день.
Горластые газетчики выкрикивали их истошно:
— Экстра! Экстра! «Стокилограммовая палица русского богатыря!»… Экстра! Экстра! «Талисман Ника Уланова — деревянный брелок в виде утёнка!»… Экстра! Экстра! «Гроза двух океанов — Жак Тинжели против «Мамонта из Флориды» и Ника Уланова!»… Экстра! Экстра!..
Стоя на ступеньках отеля, Никита бормотал: «Хорошо, что я плохо понимаю по–английски». А Лида со страхом посмотрела на улицу, захлебнувшуюся в водовороте лимузинов, такси и автобусов, и предложила нерешительно:
— Может, тебе лучше отдохнуть?
Сжимая тяжёлую трость, он упрямо отказался от этого.
— Но мы же с тобой который день рыскаем по Нью — Йорку. Мне опротивели грохот и духота, а запахи бензина и асфальта я просто возненавидела.
— Как ты не понимаешь, — сказал он раздражённо, — что мне нужно сжиться с незнакомой обстановкой. И потом, в отеле никуда не скроешься от репортёров.
И словно в подтверждение его слов, к ним подскочил человек с фотоаппаратом. Тогда Никита подхватил Лиду под руку и решительно ринулся со ступенек отеля в толпу. Она сразу же засосала их и стремительно понесла по панели. Оглушительный грохот воздушной дороги обрушился на головы; заскрипели тормоза десятков машин; трелью прокатился свисток полисмена; прямо перед тупорылыми мордами автомобилей мусорщики сжигали содержимое проволочных корзин, копоть и пепел опускались на плечи прохожих. Из зарешеченных люков вырывался смрадный дым. Толпа неслась мимо, вытирая носовыми платками влажные лица. Людской водоворот закрутил Никиту с Лидой, бросил в разверзшуюся дыру подземки. Поезд вылетел из тоннеля, мчался над домами, над потоками машин, снова с грохотом врывался под землю: их раскачивало, бросало в объятия друг к другу, стискивало плотными телами пассажиров. Толпа вынесла их на поверхность. Сквозь стропила воздушной дороги виднелось предвечернее небо; начали зажигаться рекламы. Чем дальше они шли по улице, тем неистовее становилась пляска огней — это был Бродвей. Перед глазами извивались и вспыхивали цветные спирали и зигзаги; они мчались кругами; лиловые и зелёные буквы нанизывались одна на другую, стрелами вонзались в небо.
Лида жалась к Никите, шептала: «Удивляюсь: ты как рыба в воде». Он гладил её ладонь, усмехался — словно хотел впитать в себя и бешеный пожар реклам, и роскошь витрин, и вызывающую яркость вывесок. Посмеивался: «Мы здесь, как песчинки — нас никто не узнает. Это тебе не Берлин и не Париж. Здесь даже своего кумира — Мамонта из Флориды — и то не узнают». И когда на углу 96‑й улицы газетчик выкрикнул его имя, Никита сжал Лидину руку и проговорил:
— Видишь, разглядывают портрет, а на нас не обращают внимания.
— Тебе обидно?
— Бог с тобой! — искренне воскликнул Никита. — Мне это надоело до чёртиков.
Толпа поредела. Не торопясь, они дошли до 105‑й улицы и повернули на авеню Колумба. Сверкание реклам на площади было меньше, грохот стих. Они вошли в парк. Аллея вывела их на гранитный холм, обнесённый зелёными кустами. Они уселись на скамейку. Мимо пробежали парень с девушкой; прозвучал их счастливый смех и замер. Лида обняла Никиту. Заглядывая в глаза, сказала, что рада его спокойствию.
Никита молча погладил её руку.
— Я всё время не перестаю тебе удивляться, — проговорила она. Он пожал плечами:
— Но я же вызывал Мамонта ещё в Лондоне, хотя совсем не знал «реслинга».
— Я не о том, — отозвалась она задумчиво.
Глядя на Млечный Путь, Никита подумал: «Тогда о чём же?» — но ничего не сказал. Лида опустила руку с его плеча, тряхнула головой, словно хотела избавиться от своих мыслей, и сказала:
— Сегодня, пока ты тренировался, я просмотрела все газеты. (Он устало махнул рукой). Да я не о заголовках. Я искала, не идёт ли где–нибудь «Броненосец «Потёмкин». Даже звонила портье…
«Ах ты, комиссар мой! — благодарно подумал Никита. — Больше моего беспокоишься». Пьянящий восторг захлестнул его, буйно заколотилось сердце. Он порывисто обнял Лиду, страстно прижал её к себе. Перед скамейкой сразу же возникла фигура полисмена с заложенными за спину руками. Он проговорил что–то непонятно и строго. А когда повернулся, Лида воскликнула удивлённо:
— Вот это забота о нравственности!
Проводив его взглядом, Никита сказал:
— Ты не беспокойся обо мне. Того, что было с О'Харой, не случится. Вся эта суматоха не выбила меня из колеи.
Действительно, он находился в прекрасной форме, здоровье жены значительно улучшилось, и в каждом чемпионате он укладывал на лопатки атлетов посильнее Мамонта.
С этой мыслью он и вышел на другой день на помост знаменитого «Медисон–сквер–гардена» — огромного здания из металла и стекла, которое напоминало гигантский цех. И хотя боксёрский ринг не походил на цирковую арену, а зал был сизым от папиросного дыма, Никита спокойно взглянул на поднимающиеся прямоугольным амфитеатром ряды кресел. Он почти никогда не волновался перед схваткой, и зрители не сливались в его глазах в сплошное пятно, как об этом говорили ему многие из борцов. Наоборот, он любил рассматривать лица: возбуждённые, любопытные, ободряющие. И сейчас он отчётливо видел тяжёлые подбородки, потные чёлки, сдвинутые набекрень шляпы, блестящие лысины, косметические улыбки, ястребиные носы, седые виски, полуобнажённые груди, чёрные проборы. Он видел, как люди жуют резинку, подносят к губам картонные стаканчики, сосут сигары, размахивают трещотками…
Вот толпа заволновалась, загорланила сильнее. Никита перевёл взгляд на звёздный флаг, под которым появился Мамонт. Оркестр заиграл «Янки — Дудль». Рефери в белом костюме с чёрной бабочкой поманил противников, они пожали друг другу руки, и Никита сразу же ринулся в атаку, стремясь с первых секунд ошеломить Мамонта.
Но тот был огромен и мускулист, и Никите никак не удавалось обхватить его корпус. Мамонт же, пользуясь своим ростом, дважды поймал его на захват головы. Они яро нападали друг на друга, отскакивая и схлёстываясь, хлопая ладонями по взмокшим телам, пока Никита не подставил ему подножку и под страшный вздох зала не опрокинул его на ковёр. Доля секунды понадобилась Никите, чтобы броситься на поверженного борца. Но тот ухитрился стряхнуть его с себя. Они снова вскочили на ноги, и вот уже Никита полетел на помост, и Мамонт обрушился на его грудь твёрдыми коленями. Радужные круги поплыли в Никитиных глазах, однако он ушёл от поражения и, выскользнув из цепких рук, сам обхватил голову стоящего на четвереньках борца. Давя его воловью шею, Никита слышал бешеный треск трещоток, выстрелы пугачей, свист. Люди вскакивали, топали ногами, орали. И Мамонт, подбодрённый их криками, освободился от захвата, начал выворачивать Никитину руку и, неожиданно выпустив её, головой в кровь разбил ему лицо. «Убей его! — вопили зрители. — Оторви ему уши! Сломай руку! Ник, ты не забыл застраховаться перед матчем?!»