формуляры приятелей, заранее готовя себя к тому, что ничего не увидит в них, кроме спортивных журналов, но там значились и «Вокруг света», и «Макар Следопыт», и знакомый уже им «Чёрный лебедь» Остроумова, и даже «Дубровский».
Коверзнев до того обрадовался, что истратил отложенные на табак деньги, купив роман–газету с повестью какого–то Гайдара только лишь потому, что она рассказывала о гражданской войне, и подарил её Мишке. Подарил задолго до дня рождения, просто так, безо всякого повода. Нина не упрекнула его за неожиданные расходы; наоборот, сказала сыну, что раз книга его, то он и будет читать её для них вслух.
Мишка со вздохом решился на эту жертву, но история юного красного бойца Голикова неожиданно захватила его с Ванюшкой, и он принялся за её продолжение и на следующий день, едва успев выучить уроки.
Теперь Коверзнев уже был спокойнее за старшего и не огорчался его увлечением футболом.
Ванюшка, заходя к ним домой, всякий раз заправлял рубашку под брюки. Но Коверзнев знал, что это делается только ради него и Нины. Не получая ни копейки от Макара, Ванюшка занялся столярничаньем и на деньги от продажи лопат и кухонных полочек завёл себе лыжные брюки. Теперь он в глазах мальчишек был неподражаем и даже затмевал обладателей редких в ту пору пиджачных пар. Очень точно изобразил его в своём альбоме Рюрик: широченные синие (действительно, как у Тараса Бульбы) штаны, расстёгнутая до пояса рубашка, из–под которой эффектно виднеется голубая шёлковая полоса на динамовской майке, в руках — берестяной пестерь. Занятно, что пестерь, который не от хорошей жизни заменял ему спортивный чемоданчик, тоже вызвал подражание. Вообще, при взгляде на этого парня у Коверзнева часто возникала мысль о защитной окраске насекомых. Умение с шиком носить старенькую рубашку и пестерь не только не вызывало насмешек его приятелей, но, наоборот, толкало их на подражание. Таким же защитным трюком была и выработанная Ванюшкой манера разговаривать. Свою неграмотность и грубоватый лексион он научился искусно прятать за шутовскими интонациями. А умение уместно ввернуть литературный пример заставляло завидовать даже Коверзнева, хотя вообще–то Ванюшкина речь его страшно раздражала.
А изъяснялся теперь Ванюшка примерно так:
— Вышел я это на ворота один на один с вратарём и ну, думаю, настоящая квинтэссенция получается. А защитник–то ихний нагнал меня и раз по ногам. Кувыркнулся я через голову, так что цирковой акробат позавидовал бы моему кульбиту, и лежу. И такая у меня в глазах тоска, что у того Герасима, который утопил беззащитного щеночка под кличкой Муму. Ну, думаю, довольно даже неприемлемый сюжетик получается…
К счастью, Мишка, очевидно, не мог перенять этого паясничанья. Однако его дружба с Ванюшкой по–прежнему доставляла Коверзневу немало тяжёлых минут. Это огорчение возросло ещё больше после того, как сын заявил, что вместе со своим другом собирается устроиться на работу. Уход Ванюшки среди учебного года на завод удивил Коверзнева, но заглянувшая к ним Дуся объяснила, что дала на это согласие, так как Макар стал «лишенцем» и потерял возможность заниматься коммерцией. Дуся плакала, уткнувшись в Нинины колени, и жаловалась на старика, который ни копейки не давал на хозяйство.
С большим трудом Коверзнев и Нина уговорили Мишку остаться в школе, пообещав ему, что после окончания девятилетки он будет волен распоряжаться своей судьбой, как ему заблагорассудится, хотя они хотели бы видеть его в вузе.
Сын согласился, но по выражению его лица, когда он расспрашивал друга о работе, было видно, что он мечтает о заводе. Ванюшка отвечал небрежно, пожимая плечами: специальность модельщика, на которого он учился, казалась ему лёгкой после того, как он привык столярничать дома. И вообще он был доволен своей судьбой и только жаловался на мать, которая, как одержимая, ищет припрятанные Макаром деньги.
Узнав о том, что Ванюшка, подобно сиделке, ухаживает за стариком, которого разбил паралич, Коверзнев удивился своей слепоте: за ухарскими повадками он проглядел чуткое сердце мальчика. Казалось невероятным, что парнишка исполняет обязанности санитара, как должное, и даже жертвует ради них своими тренировками; не каждый смог бы ответить добром на побои и жадность.
И совсем по–другому вела себя Дуся. Она приставала к старику, который лишился речи, заставляла его знаками объяснить, где у него схоронены деньги. Она даже совала ему карандаш с бумагой, но Макар только загадочно усмехался в ответ.
Дуся прибегала к Нине и сквозь слёзы уговаривала её:
— Нина Георгиевна, золотая, подействуйте на Ванюшку: Макар его сейчас любит, может, ему расскажет, где клад.
Нина отказывалась.
— Подействуйте, — спрашивала Дуся и вдруг срывалась: — Понравишься — полюбят, не понравишься — срубят… Не по сердцу кому–то пришёлся мой старик, вот его и взяли к ногтю, — и, совсем как Макар, добавила: — Я, конешно, извиняюсь.
— Но ты же сама, Дусенька, говорила, что он у тебя нэпман?
— Мало ли что я говорила сдуру, — огрызалась Дуся и отправлялась домой, чтобы выворачивать половицы в поисках денег.
Коверзнев, слушая Дусю, думал: «А ведь, наверное, она приняла бы меня за сумасшедшего, если бы узнала, как я смеялся над поглощённым морем чемоданом».
А Ванюшка вздыхал и шуткой пытался скрыть свой стыд за мать.
— Не знаю, чего и случилось с ней. По мне бы: эти деньги — тьфу! Довольно–таки глупая фабула — в наше время изображать пушкинского скупого рыцаря. Я ей: проживём, а она ни в какую, — и, виновато улыбнувшись, говорил: — Пойду–ка я посижу со стариком, а то она его и покормить не догадается.
— А на тренировку? — огорчённо спрашивал Мишка.
Приятель, махнув рукой, уходил.
Макар так и умер, не сказав жене, где у него спрятаны деньги.
Ванюшка как–то сообщил, что мать, не встретив в нём помощника, собственноручно перекопала всю землю в дровянике и в подполье и, не найдя ничего, напилась.
Через некоторое время Дуся устроилась официанткой в ресторан и почти перестала бывать дома.
Ванюшка решил отдавать половину получки Коверзневым и ежедневно обедал у них, как это было в детстве. Когда начались дожди, в мансарде возобновились чтения вслух. И так как Рюрик все вечера проводил в художественной студии Дворца пионеров, а Коверзнев прихварывал, чтецами стали Мишка с Ванюшкой… Иногда приходили письма от дяди Никиты, который начал бороться в цирках, но эти чемпионаты не вызывали у приятелей интереса. Коверзнев обижался и ревниво доказывал, что цирковая борьба, несмотря на предрешённость её исхода, очень важна для пропаганды спорта.
— Вы же спортсмены и понимаете, насколько демонстрация техники интереснее для зрителя, чем серьёзная схватка. Когда борцы борются «в бур», они могут целый час проходить в стойке и не сделать ни одного приёма. Более скучного зрелища не может быть! А цирковая борьба — это каскад захватывающих приёмов! Причём ведь люди–то типа дяди Никиты действительно обладают колоссальной силой, великолепно знают технику и непрестанно тренируются. Нет, что ни говорите, а лучшей агитации за спорт невозможно придумать! — восклицал он.
Друзья переглядывались, но не возражали ему. Однако он видел, что подобная борьба их не интересует. Читая отчёты о футбольных матчах, которые систематически наклеивались в их альбомы, он вздыхал — убеждался, что эра борьбы кончилась, её заменило повальное увлечение футболом. Не сразу Коверзнев смирился с этим, но зато, смирившись, горячо говорил мальчишкам: «Если уж заниматься футболом, то заниматься серьёзно!» Он даже стал ходить с ними на стадион…
Однажды, уже по зиме, его остановил у калитки хозяин дома и сказал, что у него есть просьба к Валерьяну Павловичу; за прошедшую ссору он просит извинения и весной готов возвратить ему отобранные гряды.
Эта щедрость была очень кстати: Коверзнев с дрожью думал о предстоящем лете, которое ничего не сулило ему, кроме выматывающего душу сбора грибов и рыбалки. Он обрадовался и начал благодарно трясти жирную красную руку Печкина.
А тот, доверительно взяв его за пуговицу зимнего пальтишка и заискивающе заглядывая в глаза, попросил:
— Помогите мне составить письмишко в газету.
— О чём? — удивился Коверзнев.
— Да что я отрекаюсь от отца.
— Я не совсем понимаю вас.
— Ну… у него… магазин отобрали, а его сделали «лишенцем».
— Я всё–таки не понимаю, — сухо сказал Коверзнев. — Вы с ним разошлись идейно и хотите об этом заявить публично или…
— Да ну, что вы, — усмехнулся Печкин. — Вы сами понимаете, какие сейчас времена: меня могут попереть из учреждения.
— И что же вы хотите? — не глядя на него и сгребая голой ладонью хрусткий снег со столбика, так же сухо спросил Коверзнев.
— Чтобы вы помогли…
Коверзнев с ненавистью взглянул в его глаза.
— В таких делах я не помощник. — Голос его дрожал.
— Почему? — непонимающе спросил Печкин, но лицо его опять стало наливаться кровью.
— Если бы вы делали это искренне….
— Бросьте! Мы с вами оба пострадали от…
— Нет, вы заблуждаетесь, — повышая голос, произнёс Коверзнев. — У меня с вами ничего общего быть не может. И запомните, что я ни от кого не пострадал. И…
— Кто вам поверит? — выкрикнул покрасневший Печкин. — Все же знают, что вы храните николаевские медали!
— Я уже имел честь сказать вам, — неожиданно взвизгнул Коверзнев, — какие это медали! И прошу не угрожать мне!
Печкин рванул на груди полы телячьего полупальто и зашипел ему в лицо:
— Кто вам поверит, что за войну вам дали два десятка медалей? Да и Георгиевские кресты тоже сейчас…
И вдруг Коверзнев разразился смехом:
— Ха–ха–ха! Это вам десятый год не дают спокойно спать борцовские медали моего покойного друга? Ха–ха–ха!
Удивлённый приступом искреннего смеха, Печкин растерялся, но тут же пригрозил, что его не так заставят смеяться кое–где.
— Ха–ха–ха! — продолжал заливаться Коверзнев, глядя, как Печкин поднимается по ступенькам крыльца.