— О, нет.
— А кто?
— Угадайте.
— Писатель?
— Ну, это не так трудно угадать. А вот вы угадайте, сколько лет моему дедушке и есть ли у него грудная жаба?
Она смеялась. А Рюрик продолжал пороть всякую чепуху.
Лучшим её качеством было умение слушать не перебивая. А он, начав острить, не задумывался над тем, что хочет понравиться Кире, произвести на неё впечатление, и от этого все шутки были естественными.
Только один раз она не дослушала его и уговорила пойти на полевую почту, где в гостях у девушек сидели соседние артиллеристы.
— Рюрик, — сложила она умоляюще руки, — очень прошу. У них аккордеон.
Он согласился неохотно, так как знал, что хозяин аккордеона ухаживает за Кирой.
Отсек печи со сводчатым потолком был полон народу и впервые не показался Рюрику похожим на склеп. Даже стены, освещённые солнцем, падающим в открытую дверь, не казались багрово–чёрными. А приклеенные к ним открытки и портреты киноартистов окончательно скрашивали их неуютность. Девушки сидели вперемешку с офицерами–артиллеристами на койках, заправленных грубыми одеялами. Полковые почтальоны расположились на полу. Обладатель аккордеона, лейтенант, казалось, излучал блеск. Даже полумрак не мог приглушить сверкание обтянутых целлулоидом погонов и надраенных пуговиц. Лениво перебирая клавиши аккордеона, он что–то рассказывал под общий смех. Он недружелюбно покосился на Рюрика и нарочито громко продолжал прерванную речь:
— Так вот… один американский боевик так и называется: «Джентльмены предпочитают блондинок»…
Усаживаясь на пол у входа, Рюрик перебил его:
— И не боевик, между прочим, а бестселлер.
— Одно и то же, — небрежно отозвался лейтенант.
— Далеко не одно и то же, — не сдержался Рюрик. — Боевик — это кинофильм, а вы говорите о книге. — Глядя исподлобья на лейтенанта, он так и рвался в драку, напоминая себе молодого петушка. — И я вам назову сотню не менее хлёстких названий: «Поликлиника отказала усопшему», «Богини едят не эстетически», «Пессимисты шагают с достоинством»…
— «Суп едят ложками», — ехидно подсказал лейтенант, продолжая перебирать клавиши.
От его находчивости Рюрик растерялся и замолчал. Он готов был проклясть себя за это молчание, но лейтенант сам пришёл ему на помощь:
— Мы собирались читать стихи, но нас прервал Кирин друг. Может, приступим?
И когда послышались возгласы одобрения, а девушки оживлённо зааплодировали, предложил:
— Начнём от дверей по часовой стрелке, — и бросил Рюрику: — Вам и начинать, юноша — Он рванул меха и, резко оборвав ноту и уткнувшись локтями в аккордеон, в наступившей тишине уставился на Рюрика.
А тот, лихорадочно роясь в памяти, с тоской подумал, что не может припомнить ничего такого, что бы поставило его над лейтенантом и подняло в глазах Киры. С трудом он прервал паузу, которая начинала походить на его поражение:
Венецианский негр Отелло
Один домишко посещал.
Шекспир заметил это дело
И постановку написал.
Закончив первую строфу, он понял, что память ему изменила, но упрямо читал дальше:
Девчонку звали Дездемоной…
Та–та–та‑та… та–та… та–та…
На генеральские погоны,
Эх, соблазнилася она…
Чем ближе к концу подходило стихотворение, тем чаще приходилось прибегать к «та–та»… Это было полнейшим поражением, и лейтенант не преминул закрепить свою победу, сказав подчёркнуто серьёзно:
— Хорошее стихотворение. Мне больше всего в нём понравилось: «Та–та–та».
Рюрик знал, что не имеет права грубить офицеру, но удила были закушены и остановиться уже не было никакой возможности. И он напропалую понёсся вперёд, рискуя свернуть шею:
— Ваш вкус объясняется просто, только не пойму, почему вы считаете, что мы все произошли от обезьяны, а вы один от Наполеона? — и резко поднявшись, вышел.
Перекинув за плечи вещмешок, глядя на горизонт, над которым лилово и тяжело, как горы, лежали тучи, он подумал грустно, что Кира для него потеряна навсегда. И потому показалось невероятным, что через минуту она нагнала его.
— Зачем? Зачем так, Рюрик? — сказала она, запыхавшись. — Разве на шутки обижаются?
Он отшатнулся от неё и горько посмотрел на свои обмотки. Воспоминание о блистающем целлулоидном лейтенанте чуть не заставило его снять пилотку и униженно провести рукой по стриженым волосам. Он казался себе маленьким, ничтожным и бездарным.
Но Кира взяла его под руку и, стараясь попасть с ним в ногу, стала успокаивать его. И мало–помалу напряжение отпустило Рюрика.
Они шли мимо карьеров, из которых до войны брали глину для кирпичного завода. В карьерах стояла зелёная от водорослей вода, плавали чёрные головастики. На берегу лежала жестяная банка из–под тушёнки; её рваные края словно запеклись ржавой кровью. На скудной земле расцветали чахлые полевые цветы… Кира выпустила его локоть и отошла на шаг, чтобы сорвать их. В небе зазвенело что–то — на высокой и назойливой ноте. Не поднимая головы, Кира сказала равнодушно:
— «Хейнкели».
Рюрик приложил к глазам ладошку, как козырёк, и произнёс озабоченно:
— Опять к нам.
— К вам?
Продолжая разглядывать самолёты, Рюрик сказал:
— Да. У нас уже третьи сутки штрафной батальон занял плацдарм на противоположном берегу. Вот они и бомбят его каждый день в одно и то же время, как по расписанию.
За сводчатым кирпичным зданием полевой почты затявкали зенитки, выбрасывая в небо звучные разрывы. Они были мутно–жёлты и походили на вату, намоченную в йодоформе. Рядом сразу же словно загудела в клаксоны сотня шофёров–лихачей — это падали, разрезая воздух, осколки зенитных снарядов.
— Вам не страшно? — спросил Рюрик, с сомнением глядя на Киру, которая продолжала рвать цветы.
— Нет, — беспечно тряхнула она головой, отчего из–под пилотки выбилась прядь волос. — А с вами — тем более.
Рюрик нагнулся и подобрал тёплый длинный осколок с рваными краями. Проведя пальцем по его острому, как бритва, срезу, хотел сказать, что это верная смерть, но Кира воскликнула:
— Машина с почтой пришла! Побежали!
На ходу они увидели, как один из «хейнкелей» косо понёсся к горизонту, волоча за собой шлейф жёлтого дыма.
Когда таскали по сваям мешки с письмами и газетами, за Колпином загрохотали взрывы… Позже начальник почты, вглядываясь в полумрак склепа, спросил озабоченно:
— Коверзнев здесь?
— Да, — отозвался Рюрик.
— Слушайте, чёрт вас всех возьми, заберите почту для штрафников. Они ведь в расположении вашего полка?
— Нашего.
— Ну и заберите. Их экспедитор убит.
— Знаю, — хмуро сказал Рюрик.
— Третий день лежат почтовые отправления. Доложите замполиту. Нечего им у меня болтаться. Если ему хочется, пусть они лежат у него, раз он не может затребовать с «пятачка» нового экспедитора.
— Через реку невозможно перебраться, — так же хмуро сказал Рюрик.
— А это уж не моё дело.
И вдруг Рюрик подумал о том, что ни один батальон в полку (да что там — в полку! — во всей дивизии) не был в таком положении, как батальон штрафников. Ведь они каждую секунду ходят под смертью! И как им необходимо сейчас услышать слово родных, отправить им, может быть, последнее письмо!
— Давайте! — сказал он торопливо и возбуждённо.
Когда Кира провожала его по сваям через Ижору, он не слышал, что она говорила. Девушка стояла на фоне кобальтового неба — пышущая здоровьем, плечистая, и заходящее солнце освещало её со спины, обволакивая искрящимися золотыми лучами, а её по–фронтовому короткие лимонно–жёлтые волосы полыхали огнём. В любое другое время Рюрик залюбовался бы ею, но сейчас его мысли были поглощены штрафниками, и нервный подъём, подобный тому, какой он испытывал рядом с Шерманом, когда вырвал из грязи машину под самым носом у людей, разводящих мост, захватил его властно.
Только позже, раскачиваясь на снарядных ящиках попутного грузовика, он вспомнил её печальные глаза и упрекнул себя за то, что даже не помахал ей рукой. Но эта мысль так же быстро исчезла, как и появилась, потому что грузовик подвёз его прямо в расположение полка.
Рюрик спрыгнул у землянки замполита и, пробежав по аллейке, посыпанной свежим песком и утыканной ёлочками, смело и радостно откинул плащ–палатку, закрывавшую вход. Щёлкнув каблуками и бросив с необычным для него фронтовым шиком ладонь к пилотке, он доложил майору о почте для штрафников и попросил доверить её доставку. Рюрик был уверен, что майор не откажет. Но тот, прежде чем согласиться, звонил куда–то, справлялся о доставке на плацдарм боеприпасов, и только после долгих переговоров вызвал к себе старшину–сапёра.
Томительное движение времени выматывало душу. Наконец над горизонтом потух последний луч солнца и в небе ярко и холодно замерцали звёзды. Но и то не сразу после этого старшина повёл Рюрика к реке.
Их ноги скользили в тяжёлом песке откоса; следом стекал сырой туман, ложился на плечи. Тишина тоже казалась сырой и вязкой. Словно не было и в помине никакой войны. Только трассирующие пули расчерчивали небо зелёными, жёлтыми и красными линиями. Рюрик волновался, ему всё время казалось, что они чего–нибудь забыли: может, надо было взять папирос, тушёнки…
Старшина не проронил ни одного слова. Лишь позже, вытащив из–под ивовых кустов лодку, спросил:
— Грести–то умеешь?
— Иди к чёрту, — сквозь зубы ответил Рюрик.
Тогда старшина улыбнулся и, оттолкнув лодку, проговорил:
— Ни пуха ни пера…
Рюрик неслышно опустил вёсла и по–спортивному, наклоняясь всем корпусом, начал загребать. Старшина вскоре слился с кустом, берег превратился в чёрную полосу, звёзды и трассы не давали света. Но неожиданно дрожащий луч разрезал ночь, за ним шагнул другой, они скрестились в вышине, разошлись и оба упали на берег, переломившись.
Где–то ахнула земля. Потом всё стихло и лишь шальная пуля взвизгнула — жалобно и тонко… Неожиданно в небо взмыла ракета и повисла в зените, как лампа. Красные отблески закачались на всплесках волн. Захлебнулся пулемёт, трасса со свистом рассекла воздух.