Успокаивало только то, что Семичастный плотно прикрыл Лаутона. Но в середине тайма тот всё–таки изловчился — пушечным ударом пробил с левого края, и когда Хомич взял этот мёртвый мяч, сумел выбить его из рук, а набежавший Гулден с ходу направил мяч в противоположный угол. Всё это произошло почти в самых воротах; после удара не только Хомич, но и Гулден, и Лаутон оказались в них.
Ох, как обидно проигрывать, имея преимущество! И Ванюшка, получив от Дементьева мяч, пущенный вразрез, между защитниками, воспользовался тем, что они растерялись и не знали, которому из них перехватить его, помчался на ворота, короткими толчками подгоняя мяч, и ударил по голу с бешеной силой. Где угодно такой мяч залетел бы в сетку, но здесь он снова влепился в штангу! А вслед за ним Бобров, тоже оказавшийся наедине с вратарём, промазал с восьми метров!
Англичане между тем забили им второй мяч, — мяч, который не смог бы взять никакой вратарь, будь у него хоть семь пядей во лбу, потому что он заскочил в ворота от чьей–то ноги.
Да, динамовцам явно не везло. Это было особенно понятно каждому, когда Леонид Соловьёв перед концом тайма ухитрился послать в штангу одиннадцатиметровый штрафной удар. Соловьёв, который бил пенальти лучше всех — и штанга! Это не укладывалось в голове!
Неудивительно, что, когда отдыхали в раздевалке, лица у всех были мрачные и напряжённые. Якушина слушали молчаливо. А он, высыпав горсть мелочи, передвигая по столешнице блестящие монетки, начал разбирать игру. Он был вкрадчив и резок, дипломатичен и настойчив. И когда Ванюшка хмуро заметил, что им просто не везёт, Якушин вспылил и заявил, что «везение» в их руках.
Стремительно ворвавшийся в раздевалку корреспондент «Правды» закричал ещё в дверях:
— Знаете, что говорят на трибунах? «Бед лаг» — «плохая удача». Все видят, что вы переигрываете «Челси», и только ваше невезение спасает их от проигрыша. — Увидев, что его сообщение не прибавило футболистам энергии, поторопился пересказать слова репортёра «Пресс ассошиэйшн»: «Это совсем иная игра, нежели то, что русские показали на тренировке. Теперь они выглядят равными первоклассным командам Англии…»
Ребята оставались по–прежнему подавленными. Тогда корреспондент начал рассказывать о том, что подобного ажиотажа в Лондоне не вызывал ни один матч. Громадные толпы с утра осаждали автобусные остановки. Даже в самом центре Лондона, у вокзала Виктории, полиция с трудом расчищала дорогу. Лондонцы ехали к стадиону на велосипедах и машинах. Все дворики и сады в окрестностях были сданы под их хранение. Предприимчивые хозяева зарабатывают деньги даже за место на крышах. Кареты «Скорой помощи» увезли со стадиона тринадцать человек, пострадавших в давке, а какой–то любитель футбола провалился сквозь стеклянную крышу павильона…
Ребята немного оживились. Карцев, словно рассуждая сам с собой, пробормотал:
— Чёрт бы побрал их, ворота словно заколдовали…
Чутко прислушивающийся ко всему Якушин подхватил поспешно:
— Только расколдуйте — тогда пойдёт.
«Он прав, — подумал Ванюшка, — только бы расколдовать». И, подойдя к столу, щелчком запустил наш двугривенный, который казался великаном среди рассыпанных на столешнице пенсов, в воображаемые ворота англичан. А Бобров тут же наклонился к соседу Бескову и сказал возбуждённо:
— Костя, дашь хороший мяч — расколдую.
И он чуть–чуть не сдержал своё обещание! Казалось прямо–таки невероятным, как Вудли отразил его пушечный удар. Однако Бесков выполнил просьбу Боброва — дал хороший пас. Правда, откатили мяч не ему, а Карцеву, и тот самый Карцев, который сетовал на «заколдованные» ворота, «расколдовал» их — вбил мяч в «девятку».
И не успели затихнуть крики и грохот трещоток, как Ванюшка, получив пас от того же Карцева, ударом сравнял счёт.
— О–о–о! Урра! Урра! — неслось с трибун.
Над зрителями взметнулся самодельный красный флаг. Толпы людей колыхались, с трудом сдерживаемые дородными полисменами. Теперь у болельщиков осталась одна надежда на Лаутона, и над стадионом повисло угрожающее:
— Ла–утон! Ла–утон! Фор–тин тау–зенд! Фор–тин! Тау–зенд!
И Лаутон доказал, что не напрасно за него заплатили 14 тысяч фунтов стерлингов! Высокий, поджарый, он, словно танк, прорвался сквозь нашу защиту и послал мяч в ворота. Хомич бросился, но Радикорский опередил его и отбил мяч. Однако Томми дотянулся до него головой и виртуозно, как жонглёр, забросил мяч в сетку.
Но динамовцы уже обрели себя и всей командой ринулись в ответное наступление. Натиск был так силён, что защитники «Челси» ничего не могли с ними поделать, и лишь акробатический бросок Вудли позволил отшибить мяч за линию. Чувствуя, что секунды утекают словно песок сквозь пальцы, Ванюшка подхватил мяч, чтобы подать угловой, и в нетерпении крутил его на пальце, ожидая, когда полисмен заставит зрителей освободить место. Ванюшка был уверен, что они сумеют отыграться, только бы хватило времени! Он подал мяч очень удачно, и Дементьев пробил по голу головой, но Вудли опять спас положение…
Только бы хватило времени! Только бы хватило! Как обидно, что они так поздно обрели себя!.. Но вот Бесков дал точный пас Боброву, и тот неотразимым ударом послал мяч в сетку!
3:3! А могло бы быть 4:3, 5:3!
В атаку! Использовать последние минуты!
Трибуны словно сошли с ума, когда вся команда динамовцев снова обрушилась на ворота «Челси». Но в это время пропела судейская сирена. На другой день «Дейли экспресс» писала: «Эти быстрые и умные игроки перевернули все наши представления о футболе. Они заставили нас обращать большое внимание на скорость и на многие более тонкие моменты игры. Они вдохнули жизнь в футбол в стране, где он зародился и развился».
36
Тот замысел, который взял власть над Рюриком три месяца назад, перестал исподтишка точить его душу, отступил в тень и стушевался. Рюрик, правда, иногда сопровождал Наташу на каток, но работалось вяло, и зачастую он даже не открывал альбома. Случалось, что он просиживал весь вечер в раздевалке, дожидаясь, когда Наташа окончит тренировку.
И когда она уехала на первенство страны в Свердловск, Рюрик почувствовал облегчение — каток ему надоел. Он сходил туда ещё раза два, смутно надеясь, что, может быть, схватки хоккеистов подскажут ему сюжет для картины об одержимости, но они оставили его равнодушным. Несколько дней он просидел дома, слушая по радио о Наташиных успехах. Тёща недовольно косилась на него и, раздражённо фыркая, со звоном ставила перед ним стакан с чаем. А Рюрик молча вздыхал и виновато опускал глаза. Он сам себе казался последним эгоистом. Как же иначе? Жена второй раз завоёвывает первенство СССР, а он, вместо того чтобы ликовать, день и ночь только и думал о своей картине. О картине, которую, может быть, и не напишет никогда.
Чтобы не видеть тёщи, он с утра уходил в Скопинский лог, где соревновались лыжники. Папка его пухла от эскизов, но ни один из них ни на шаг не подвинул его к картине. Как это случалось с ним не раз, Рюрик хотел махнуть на всё рукой, но однажды его поразила лыжница, которая, чтобы не лишить команду зачёта, пришла к финишу на расколотой лыже.
Рюрик сломал два карандаша, но успел схватить выражение её лица. Девушка задыхается от нечеловеческой усталости; лицо её в кровоподтёках и ссадинах; пот и грязь размазаны по щекам, — но она счастлива, потому что не отказалась от борьбы и не подвела товарищей!..
Рюрик так увлёкся картиной, что забыл поздравить вернувшуюся Наташу. И только её рассудительность и доброта заставили его ужаснуться: «Неужели моя любовь так эгоистична и поверхностна?» Чтобы искупить свою вину, он пошёл с женой на первую же тренировку, которую проводил приехавший с ней из Свердловска Аниканов. Рюрик помнил, как они с Наташей восхищались им ещё до войны, когда он был совсем юн и носил красноармейскую шинель. Как он тогда ошарашил зрителей на соревнованиях на приз имени Кирова! Он работал как машина, из круга в круг показывая одно и то же время, но, несмотря на это, никого не покидало ощущение плавности и мягкости его полёта.
Теперь Аниканов считался не только лучшим конькобежцем страны, но и лучшим тренером, и Наташа была счастлива, что он взял над ней шефство. Поверив в Наташу, Аниканов уделял ей много времени.
Чтобы заставить Наташу не бояться поворота, он заставлял её набрать бешеную скорость и становился на дороге. И только тогда, когда казалось, что Наташа врежется в него, командовал: «Поворот!» Они проделывали это десятки раз. И Рюрик, видя, как счастлива его жена, решил в благодарность написать портрет её тренера.
На некоторое время он снова увлёкся катком, но, как только Аниканов уехал, снова с головой окунулся в прерванную работу над «Одержимой».
Он писал эту картину дольше, чем предыдущие.
Чувствовалось, что он вложил в неё всю душу. Это было сделано сжато и лаконично, словно сколочено молотком. Это была сама жизнь. И в лице лыжницы была одержимость солдата в бою.
И снова неудержимо стремительно помчалось время. Летние краски подстёгивали; напоённый солнцем воздух струился и пульсировал, как живой, и неуловимо менялся на глазах. Рюрик напоминал себе парашютиста, у которого не остаётся ни секунды для логики и рассуждений. Бывало, что он начинал работать, не зная своего замысла, — вяло и равнодушно; но вдруг какая–нибудь фигура, случайный поворот тела зажигали его и наполняли энергией. Пытаясь выразить первое впечатление, он чувствовал себя человеком, которого приговорили к казни и, сжалившись, дали отсрочку всего на несколько минут.
Рюрик отдавал себя стадиону щедрее, чем спортсмены. Когда легкоатлеты или футболисты расходились по домам, он просиживал над этюдником ещё несколько часов — выписывал фон. Предусмотрительно захваченный с собой завтрак подкреплял его силы. Он буквально проглатывал бутерброд — боялся, что закатится солнце. Ему некогда было даже закурить. И только когда кто–нибудь из знакомых парней останавливался подле, он брал у него «бычок» и высасывал его отрывистыми затяжками. Сумерки заставали Рюрика на баскетбольной площадке. Подходила Наташа, свежая после душа и отдыха. Но, зная, что он не терпит опеки, кратко рассказывала о велосипедных гонках по шоссе и торопливо присоединялась к подругам… Мгла сгущалась, сумерки переходили в вечер. От света электрических ламп мрак делался ласковым, как бархотка, а баскетболисты казались голубыми, и Рюрик изо дня в день добивался, чтобы они такими и были на его этюде. Он мучался почти полмесяца, пока не пришёл к выводу, что поддельный свет не для него, потому что он