Минутой позже, на кухне, глядя, как она рассматривает медали при свете свечи, Никита рассказывал, как он берёг их все эти годы, каких трудов ему стоило сохранить их в плену. Маша перестала мыть посуду, задумавшись, слушала его рассказ. Никита говорил о войне, о встречах со Смуровым, о поездке под Царское Село... Когда он сказал, что предстоят последние бои в его жизни, Нина обернулась к нему и прошептала:
— Неужели нельзя без этого? Опять кровь... Брось всё, брось, переезжай сюда. У нас такая огромная квартира, так страшно и тоскливо в ней... Переезжай? — Она потянулась к Никите, взяла его за руку.
Никита подумал: «А правда, как бы хорошо жить всем вместе. Лида понравится Нине с Коверзневым». Но ничего не сказал в ответ.
Позже, прощаясь с ним, Нина попросила умоляюще:
— Ну хоть пока будешь в Петрограде, заходи чаще, — и добавила:— С тобой — легко. Первый раз за всё это время очень легко.
Он пообещал и заходил, думая о том, как бы хорошо всех их — Лиду, Нину, Дусю — отправить в сытую Вятку к Макару. Лида сейчас отказывалась от того, что он приносил сюда — то пайку хлеба, то селёдку. Однажды дал Маше табаку, сказав, что на рынке она сумеет обменять его выгоднее, чем он обычно меняет у себя в казарме. Для Мишутки у него всегда был кусок сахару.
Мальчик охотно шёл на руки к дяде Никите, подолгу мог сидеть у него на коленях. Но виноватая улыбка всё время не сходила с его лица.
9
После того, как Дуся, бросив своего мужа, сбежала в Петроград, хозяйство его пришло в упадок. Гряды заросли репейником и крапивой, посохли кусты малины и крыжовника. Домишко, который при Дусе сверкал чистотой, был загажен. На всём лежал отпечаток бедности.
Но Макар Феофилактович не был беден. Деньжата у него водились — золотые и серебряные монеты, которые он предусмотрительно выменял за бумажные ассигнации. Капитал его складывался в основном из чаевых — подвыпившие бильярдисты щедро их давали в своё время знаменитому маркёру. Немало денег посылал ему и племянник — были случаи, когда борец-чемпион слал ему переводы даже из Испании.
Старик не баловал себя пищей, довольствуясь картошкой со своего огорода и хлебом. Зато на выпивку денег не жалел. Не отказывавший себе в водочке и прежде, при Дусе, с исчезновением её он запил окончательно. Одного шкалика ему было достаточно, чтобы захмелеть.
Когда же закрыли бильярдную, он опустился совсем, быстро одряхлел, еле переставлял ноги, руки его тряслись.
Единственным развлечением его стала выпивка «под таракана». Старик привязывал насекомое за лапку и, намотав нитку на подагрический палец, ждал, когда тот поползёт.
— С отъездом, — шептал он в редкую бородёнку и подносил трясущейся рукой лафитничек к губам. Наливал новый и, дёрнув таракана за нитку, притянув его к себе, произносил новый тост: — С приездом.
В такой-то момент и застал его почтальон.
Макар растерялся: он давно уже не ждал писем ни от кого. Сердце его упало — от тоски, радости — сам не мог понять, от чего.
Он, отыскав за опутанной тенётами божницей оловянные очки, дрожащими руками надел их. Шептал:
— Неужто Дусенька объявилась, слава тебе господи...
Письмо было от Никиты. Макар разочарованно вскрыл конверт, приговаривая:
— Когда жил в достатке, так всем был нужон, хвати тя за пятку, а теперь все забыли... Зачем это я понадобился ему?.. Денег, наверно, просить станет — дескать, помоги, дядюшка дорогой...
По мере чтения тон его менялся, становился доброжелательнее:
— Ишь ты, во первых строках сообчает, что жив и здоров... Того и мне желает... Ну, спасибо, Никита, что не забыл старика... Гляди-ка, прошёл огонь и воду, ранен был... Из плена бежал... Храни тебя господь, один ведь ты у меня остался...
Так, шепча, он дошёл до того места, где Никита сообщал о Дусе. Старик швыркнул носом, всхлипнул:
— Эх, Дуська, Дуська, жила не тужила... Какого мерека ещё тебе понадобилось? На кого прельстилась? На первого прощелыгу... Ведь ещё Ефим Николаевич говорил, что он Иуда...
Когда дочитал до того, что Дуся просит у него прощения и мечтает только о том, чтобы вернуться к нему, — не выдержал, слёзы потекли по его морщинистым щекам; он вылил остатки сивухи в лафитничек и, глядя, как измученный таракан тычется в лужицу вина, таща за собой мокрую тяжёлую нитку, прошептал:
— С приездом, Дусенька!
Отрывая от куска липкий мякиш, окунал его в грудку соли- каменки, насыпанную на грязную столешницу, молился:
— Прости ей все прегрешения, господи... Тоже ведь исстрадалась и она... Дай ей возвернуться ко мне... А дитё —что? Дитё не виновато, господи... Пущай живёт подле нас... Немного уж мне осталось побродить-то по божьему свету, господи...
Медленно переставляя подагрические ноги, он прошагал за ветхую ситцевую занавеску и долго стоял, разглядывая пропылившуюся одежду жены. Успокоившись, он перечитал письмо несколько раз и подумал, что это не хуже — пусть вместе с Дусей едет жена Ефима Николаевича.
Чтобы написать ответ, пришлось взять у соседей листок бумаги и огрызок карандаша. Письмо сочинял долго, обстоятельно писал обо всём... Тщательно переписал на конверт адрес.
С этого дня стал жить ожиданием их приезда. Прибрал в доме, расчистил огород и сад, сжёг картофельную ботву и сухие ветки кустарников. Наступила зима, а вместо Дуси лишь приходили письма: сначала заболела Нина Георгиевна, потом не оказалось денег, а ещё позже то ли не могли достать билетов, то ли не ходили поезда...
Весной он вскопал две грядки, натыкал в землю картофелин с ростками и остатки крохотных луковок... Взяв бадожок, медленно взбирался по разрушившейся лестнице в гору, стоял на откосе, поглядывая вдоль улицы, не появятся ли гости. Несколько раз даже ходил на вокзал — за тридевять земель. Но порядка там никакого не было, поезда не соблюдали расписания.
Дни проходили, а Дуся не приезжала. Макар с тоской поглядывал на высохшую под солнцем землю на грядках, вытащил было одну бадейку воды из колодца, но сердито опрокинул её обратно — поливать не стал. Пересекал пыльную дорогу, садился на зеленеющий бережок, смотрел на одинокие товарные вагоны, которые уже не первый месяц стояли на полпути от Коробовской мельницы к пристани... И когда совсем уже отчаялся ждать, они приехали.
Дуся бросилась ему в ноги, хваталась за них, ловила его руки, голосила, причитала. Макар оторвал её цепкие пальцы от себя, пытался поднять, приговаривал растроганно:
— Бог простит, бог простит, Дусенька. — Наконец, оттолкнув плачущую жену, спросил: — Сынка-то, сынка-то покажи... Как нарекла-то?
Плача, сморкаясь в угол платка, Дуся покаялась:
— Ванюшкой, прости меня!
И снова бросилась ему в ноги, начала обнимать его колени.
— - Довольно, довольно, — говорил он в растерянности. — Вот и люди нас ждут, — и пошёл навстречу приехавшей женщине.
Приезжая была худа, красива, по-богатому одета; на руках у неё были два мальчика.
— Который... — Макар хотел сказать «твой», но, замявшись, произнёс: — Который наш-от?
Дети были одеты в одинаковые городские костюмчики и с первого взгляда походили друг на друга, но Макар всё-таки отличил, приглядевшись: один — в Ефима Николаевича, другой — в Татаурова.
Он хотел взять Дусиного сына на руки, но чувство обиды, что он так похож на Татаурова, удержало его от этого, и он только поклонился Нине и развёл руками:
— Здравья желаю, дорогая гостенька. Проходите в горницу, чего стоять-то — в ногах правды нет, я, конечно, извиняюсь.
Дуся выскочила за ограду, к подводе, которая стояла на пыльной дороге, схватила узелок, дрожащими руками с трудом развязала его, поставила на стол штоф настоящей, старорежимной водки, высыпала какие-то свёртки и кулёчки.
— Гостинца наши, — говорила она сквозь слёзы, — не побрезгуй, что смогли... Отведай... Прости нас...
— Бог простит, бог простит, — снова произнёс старик. Но тон его был уже более холодным. Он думал, неприязненно поглядывая на стол и на подводу: «Ишь, как в Питере-то голодают, от окороков да колбас прибегли к нам на картошку».
Он не знал, что водка куплена на последние Дусины деньги, а всё остальное выменяно в дороге на Нинины платья.
Помогая снимать вещи с подводы, он приценивался к ним, прикидывая, сколько окороков, колбас и копчёных рыбин привезли ему бабы.
Дуся сменила платье, такое же нарядное, как у жены Ефима Николаевича, забегала по горнице. Стол сразу же заблестел, на нём появилась чистая посуда, весело затрещали дрова в печке.
Нина, умыв присмиревших мальчиков и усадив их на лавке, хотела ей помочь. Но та не давала ей ничего делать, говорила: «Отдыхайте, Нина Георгиевна. Привычная я ко всему, мне это только в охотку». Она вздувала самовар, вытаскивала ухватом на шесток чугунок с картошкой — пробовала, доспела ли, нарезала на тарелку окорок и колбасу.
Макар ходил по комнате, не зная, о чём говорить с приезжей барыней; поглядывал на мечущуюся Дусю, думал: «Бог даст, всё пойдёт, как в прежние времена... Ишь, как хлопочет...»; косился на мальчика, которого отныне придётся называть своим сыном. Тот смотрел исподлобья, положив в рот палец.
Когда всё было готово и все уселись к столу, старик разлил водку по трём лафитничкам, предложил, перекрестившись на иконы:
— С приездом вас благополучным...
Дуся послушно взяла свой стаканчик, Нина же отказалась.
Старик нахмурился. Дуся испуганно заморгала ей.
Тогда Нина, подавив брезгливую гримасу, согласилась:
— Я только пригублю... За ваше счастье.
Дуся медленно, запрокидывая голову, выпила, по-крестьянски утёрла губы ладошкой. Закусывать не стала. От следующего отказалась:
— Не в коня овёс... Сам пей остальное, Макар Феофилактович.
Он торопливо наполнил два стаканчика, подумав, долил в Нинин и по очереди выпил все. После этого потянулся через стол к мясу, стал жадно есть без хлеба, макая его в соль.
Он быстро захмелел. С набитым ртом, брызгая крошками, заговорил — нудно, бессвязно. Нина, прикрыв глаза, дремала, качая Мишутку на коленях, не слушала. Старик говорил о боге, который всё прощает, вспоминал Никиту, Ефима Николаевича. Плакал пьяными слезами. Потом неожиданно, не окончив слова, уснул, положив голову на стол.