— Спустимся, погуляем? Давайте вон туда, налево — там мы ещё не были.
Коверзнев обернулся, взглянул на Дюка, обнесённого чугунной цепью, посмотрел на купол оперы, на изгиб ротонды перед Воронцовским дворцом и, поддерживая Лору под локоть, стал молча спускаться.
Молчание Коверзнева придавало Лоре уверенность, она начинала изображать из себя девочку, прыгала через ступеньки, жеманно восхищались окружающим. Ему не меньше её нравились и лестница, и два полукруглых дворца наверху, и Ришелье в бронзовой тоге между ними, — но ему казалось, что не так нужно говорить об этом...
Они долго бродили по узким улочкам, огороженным стенами из ракушечника. Под сенью громадных платанов и акаций стало черно; подошвы шуршали по щебёнке.
Лора прижималась к его локтю, говорила торопливо:
— Вы удивляетесь, что я — не урод и умная — не замужем до таких лет?
Коверзнев ничего не ответил. Она покосилась на него и продолжала, вздохнув:
— Это, очевидно, виновато воспитание: сколько себя помню взрослой, мне всегда омерзительно, стоит прикоснуться ко мне мужчине...
— Я не подаю повода... — раздражённо произнёс Коверзнев.
— Что вы, Валерьян, — торопливо перебила она его. — Это к вам не относится. Вы — особенный, не такой как все — тактичный и внимательный. Мне с вами удивительно хорошо и... не стыдно.
Чтобы доказать, что это так, она прижалась к его плечу щекой.
Коверзнев ужаснулся своему равнодушию: ведь это же объяснение в любви! Противоестественно оставаться холодным, ненормально!
Чтобы побыть наедине со своими мыслями, поторопился проводить Лору.
А она не хотела уходить, стояла, прижавшись спиной к стволу акации. Держала его за руки. Шептала:
— Смотрите, какие звёзды. А небо, как чаша. Вам нравится?
Он осторожно освободил свои руки и, кивнув на освещённые окна на втором этаже, сказал:
— Видите, тётя не спит — заждалась вас. Бегите!
Лора сникла, потупилась. Потом медленно протянула ладонь для поцелуя. Сказала грустно:
— Приходите завтра к нам. Тётя будет очень рада.
Он даже не посмотрел ей вслед. Шёл, закинув руки за спину, и мечтал о том, как выпишет Нину в Париж.
А на следующий день его опять потянуло к Лоре. И не к Дюку, а именно домой, где была тётя, где можно было не смотреть в смущённые и ожидающие глаза девушки, а пить кофе и говорить со старухой о самых прозаических, но милых вещах.
Лора полулежала на кушетке; была бледна; пудра скрывала, очевидно, следы слёз. У неё болела голова. Множество книг валялось в ногах, на кресле, на круглом столике. Она смахнула их на пол с кушетки неестественным томным жестом, велела Коверзневу сесть рядом. «Слушайте. Это прелесть», — посмотрела в глаза Коверзнева, расправила одну из книжек, начала читать нараспев:
Что вы плачете здесь, одинокая глупая девочка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы...
Коверзнев слушал, нервно покачивая ногой в узком блестящем сапоге. Хотелось курить, но неудобно было перебивать её, а тётя на этот раз забыла поставить пепельницу.
— Правда, прелестно?
Коверзнев вспомнил стихотворение, в котором этот самый поэт жеманно заявлял, что когда погибнет последний солдат,— «я, ваш нежный, ваш единственный, поведу вас на Берлин»,— и ему захотелось сказать Лоре, что ему не нравятся и стихи, и сам поэт, и что вообще ему всё осточертело. Но он промолчал; вытащил из кармана трубку, но тотчас же сунул её обратно.
Истолковав по-своему его молчание, Лора заявила:
— Курите. Тётя, дайте Валерьяну Павловичу пепельницу. Я обожаю запах вашего табака. И запах ремней, мужественный, крепкий... Можно, я вам ещё почитаю?.. Вы только посмотрите, как поэт чувствует женскую душу. Как точно написал. Я так хорошо понимаю эту девушку, всеми презираемую, отвергнутую. Мне кажется, что это он написал про меня...
— Лора! Какие ты мерзости говоришь! — воскликнула тётя, остановившись на пороге гостиной.
— Ах, тётя! Оставьте! Что вы понимаете?
— Лора, откуда у тебя такие вкусы?.. И что за молодёжь пошла? Мы в юности читали «Русских женщин» Некрасова и готовы были идти за своими женихами на каторгу. А теперь читают про... кокоток и подражают им. Замуж надо: как пойдут дети, некогда будет про падших грешниц думать...
— Тётя! — вспыхнула Лора.
— Что — тётя? Я давно тебе говорю об этом. Упустила своё время, вот и потянуло на грешненькое... Нет, вы послушайте, Валерьян Павлович. Когда её подружки охотились за женихами, она охотилась за пятёрками и роялем и всех прозевала. А потом женихи ушли на эту проклятую войну, и наша Лорочка осталась у разбитого корыта.
Коверзнев покосился на девушку, которая уткнулась лицом в ладони, и ему стало жалко её — за неудачную судьбу, за одиночество, которое, видимо, никогда не прекратится, за бестактность старухи.
— Лорочка, — сказал он ласково, — не надо всё так близко принимать к сердцу.— Он нежным, но настойчивым движением отвёл её руки, видя, как гримаса стыда на её лице сменилась настороженной и застенчивой улыбкой. — Ну? Вытрите слёзы. Вот ваш платок... Хватит хмуриться! Садитесь вот так, а я сюда, на эту низкую табуретку, у ваших ног, как верный паж.
— Ах, дети, дети, — вздохнула тётя. Покачала головой и медленно вышла из гостиной.
А Коверзнев начал читать стихи; он читал их весь вечер, читал, не отдавая себе отчёта в том, что не столько хочет отвлечь от тяжёлых мыслей Лору, сколько сам мечтает забыться. «Ещё», — говорила она, как зачарованная. И он читал, радуясь тому, что высыхают слёзы на щеках девушки, разглаживаются гусиные лапки у глаз, грудь поднимается прерывисто и взволнованно.
Счастливый, спокойный, он отправился домой. И полной неожиданностью для него оказались Лорины слёзы, когда она вышла его провожать. Он даже растерялся и стоял молча, поскрипывая ремнём портупеи.
— Мы с вами больше не будем встречаться, — сказала Лора, комкая платочек. — Я так решила. Не спрашивайте — почему. Это необходимо. Только у меня к вам последняя просьба: поцелуйте меня на прощание...
Коверзнев взял её за подбородок и, приблизив её лицо к своему, попытался разглядеть в темноте глаза. Но она сразу же зажмурилась и протянула ему мягкие, безвольные губы. Целуя, он опять с ужасом подумал, что это противоестественно— не желать девушку, которая тебя любит. Он целовал её, но всё время оставался холодным. Он тоже прикрыл глаза и попытался представить, что с ним Нина, а не Лора, но и это не помогло. Он выпустил её из своих объятий, но она судорожно прижалась к нему и замерла в этой позе. Они долго стояли так. Потом она спросила шёпотом:
— Вы завтра придёте?
Он отстранил её от себя и произнёс шутливо:
— Но вы же сказали, что сегодня мы встретились в последний раз? Мы же целовались на прощание?
— Ах, какое это имеет значение?! — воскликнула она. — Придёте, да? Не покинете меня?
— Да, — пообещал он.
На другой день, когда они гуляли по Александровскому парку, она неожиданно попросила:
— Валерьян, вы найдёте мне жениха? Вы такой хороший, значит, у вас много хороших друзей...
Он не обиделся, но сказал, горько усмехнувшись:
— Бедная Лорочка, где я его найду? Эти хорошие люди сейчас нюхают кокаин, глушат спирт и спят с проститутками, вы простите меня.
— Ах, как всё это отвратительно! — прошептала она. — Зачем война, покалеченные судьбы людей...
За весь вечер она не проронила больше ни слова.
А на следующий день заявила:
— Я тёте сказала, что люблю вас (Коверзнев вздрогнул) и что вы женаты (он усмехнулся); она подумала и сказала: какое это имеет значение, так жизнь пройдёт и ничего не испытаешь. Говорит, чтобы вы переезжали в мою комнату...
Он снова горько усмехнулся. Сжал её руку. Лора благодарно прижалась к нему.
— Какое счастье, Валерьян, что мы оба из Петрограда... Мы и там часто будем с вами видеться. Вы будете приходить ко мне в гости... (Коверзнев покачал головой). Не возражайте, я знаю, к жёнам не ревнуют.
Коверзневу хотелось сказать, что ему возврата в Петроград нет, что он скоро уедет в Париж и там будет жить с Ниной, но зачем было терзать душу девушке?
А она больше не возвращалась к разговору о Петрограде. Но как-то ему сказала:
— Я хочу пойти к вам. Почему вы не покажете мне, как живёте?
Он пожал плечами...
Она сидела на кончике стула, выпрямившись, сжав колени, и теребила бисер ридикюля; потом торопливо ходила по обеим комнатам — притрагивалась пальцами к вазе с цветами, к бронзе зеркал, к полированным поверхностям дорогой мебели.
— Как мне нравится медовый запах вашей трубки, — в который раз произнесла она.
Закуривая, Коверзнев сказал:
— Знаете, многие дамы для этого кладут в комод трубочный табак.
— Я тоже хочу. Подарите мне, — попросила она.
Коверзнев с улыбкой достал из фанерной коробки запакованный в станиоль брусок табака. Пряча его в ридикюль, Лора попросила:
— А чтобы запах кожи?
Коверзнев молча, всё так же улыбаясь, отрезал ножом кусок упругого ремня от новенькой портупеи и протянул ей. Потом подумал и достал флакон духов.
Им обоим стало весело; особенно они смеялись над испорченной портупеей. Коверзнев был в ударе, — шутил, потом стал читать стихи. За окнами сгущались сумерки. Он хотел включить свет, но Лора сказала умоляюще:
— Приласкайте меня, как вы ласкали других женщин. Ведь вы ласкали их?..
Он вспомнил холодность и равнодушие Нины. Вспомнил, как вымаливал у неё ласку, и если делал это взглядом, то вовсе не значит, что меньше унижался, чем сейчас Лора. Ведь даже горничной разрешалось больше, чем ему. Он считал за счастье расправить одеяло на Нининых плечах, и если её не передёргивало от его прикосновения, то и это было уже хорошо... Но возврата к прошлому нет, и дай бог, если он даст счастье хотя бы Лоре.
Он обнял её, шепча стихи, прижался к ней губами, как к живительному роднику. И опять не отдавал себе отчёта в том, что не столько даёт счастье ей, сколько хочет его для себя. Он целовал её долго, отрываясь лишь для того, чтобы прошептать ей на ухо ласковые слова или строчку стихов, — и ужасался тому, что он лжёт... Нет, видимо, для него была только Нина... Одна Нина, и больше никого. На всю жизнь...