— Целых три дня провела в Кронштадте... Видел бы ты, что за люди эти моряки! «Нечего нас агитировать, — говорят, — записывай добровольцев в летучий отряд». И тут же с «Интернационалом» в Питер, и на поезд—бить Деникина... — Помолчав, сообщила, стараясь не глядеть в глаза: — Завтра с утра поеду на Путиловский...
Никита спросил убито:
— Когда же мы увидимся?
Ему казалось, что Лида разлюбила его. Не может быть, чтобы она не могла выкроить времени.
Видя, что она молчит, пряча глаза, он даже пошёл на хитрость: напомнил, что она обещала показать ему Петроград.
— Ах, — сказала она, — сначала надо его отстоять. Ведь Юденич со дня на день может обрушиться на нас. Он стал сильнее, чем в мае. — Оттолкнувшись от стены, подавшись вперёд, спросила с упрёком: — Ты думаешь, я меньше стала любить мой Петроград? Нет, он ещё прекраснее в своей суровости!.. Никита, подожди, настанет время, я тебе покажу такие уголки, что у тебя голова закружится! — Лида теребила его за рукав, требовала:— Ты много видел городов — скажи, есть ли хоть один красивее нашего Петрограда? Скажи!
Никита, вспоминая, как он колесил от безделья по Мадриду, как таскал его по Парижу Коверзнев, подумал: «Всё, о чём она говорит мне, прекраснее виденного». Сказал:
— Нет, он самый красивый.
Лида удовлетворённо засмеялась:
— Ну вот видишь...
Никита признался осторожно:
— Но это, может, потому, что ты мне так расхваливаешь его.
Она ударила узким кулачком по колену:
— Неправда! Он и так самый красивый!
Никита не знал, как ей объяснить, что с ней всё ему кажется прекраснее, чем есть на самом деле. А Лида, слушая его бессвязную речь, перестала сердиться, морщинки разглаживались на её осунувшемся лице.
Она произнесла медленно, тихо:
— Дай срок! Ты же видишь, как люди тянутся к прекрасному: в городе появились десятки вывесок — «Народный университет», «Студия»... На лекциях негде яблоку упасть. И всё это в такое время, когда Юденич стоит под боком... А он — рано или поздно — выступит, чтобы оттянуть на себя силы, чтобы дать возможность Деникину взять Москву. А ведь Деникина поддерживают союзники. Они не пожалеют ни снарядов, ни танков, ни самолётов. Этого добра у них на миллиарды — это мёртвый капитал, он требует себе выхода...
Никита слушал её, и сердце его переполнялось гордостью: как она во всём разбирается! И слушают же её, наверное, на митингах!
Когда сумерки сгущались, оба спохватились. Лида испуганно восклицала:
— Ох, как я засиделась!
Никита, тоскливо думая, что снова не увидит её целую вечность, говорил:
— Я же не раз просил тебя переехать ко мне.
Она печально качала головой:
— Нет. Мне нужно быть вблизи от Смольного. Каждый день какие-нибудь задания: то на завод, то раздавать обеды, то везти литературу.
Никита понимал, что не дело жить с женой в казарме, хотя он и был командиром — командовал Охтенским отрядом. Вздохнув, он соглашался с её доводами, шёл провожать.
А она — уже на улице — говорила:
— Никита, ты только подумай, в какое время мы живём! В Венгрии революция, Англия охвачена забастовками, в Германии власть могут взять спартаковцы! Это же начало мировой революции!..
Эти её слова напоминали ему о пришедшем когда-то сравнении Октябрьского переворота с лавиной, тронувшей с места не только российские веси и грады, но и целые народы и страны, но он не умел выразить вслух своих мыслей и смотрел на жену, и думал, как это было бы здорово — находиться в такое время рядом с Лидой.
Как-то осенью, прощаясь с ней, попросил:
— Ну а в мой день рождения ты не могла бы остаться у меня? Ведь ты же всё-таки моя жена...
Приласкавшись к нему, заглянув в глаза, Лида спросила:
— Четырнадцатого октября? — и, прикрыв глаза, покачав головой, словно отгоняя какие-то мысли, произнесла: — Хорошо. Пусть это будет наш день.
Никита начал исподволь готовиться к этому дню, откладывая то кусок сахару, то селёдку. Но запасы его пополнялись скудно, а желание хоть раз за два года накормить досыта свою жену было так соблазнительно, что он решился расстаться с единственной борцовской медалью. Не зная, как её реализовать, он обратился за помощью к каптенармусу. Чувство зависимости от этого бывшего фельдфебеля вызывало унизительный стыд, но Никита не видел другого выхода.
Каптенармус с охотой согласился оказать услугу своему командиру. Рассмотрев медаль, он попробовал её на зуб и, взвесив на широкой ладони, сказал, что как золотая вещь она не представляет большой ценности, но он постарается найти поклонника знаменитого борца или коллекционера. Узнав, что Никита собирается отметить день рождения, снисходительно улыбнулся и, подмигнув, пообещал: всё будет в отменном порядке. Никита боялся, что он попытается подсунуть ему кое-что из красноармейского пайка, но тот, видимо, изучил характер своего командира и не стал рисковать.
Трофеи, которые каптенармус принёс Никите, были поистине великолепными: плитка дореволюционного шоколада «Миньон», бутылка «Вдовы Клико» и твёрдая, как кирпич, станиолевая пачка фиников. Никита грустно улыбнулся: всё это, действительно, царские угощения, но сыта с них Лида не будет...
А коренастый, почти квадратный каптенармус, которого кривые ноги делали похожим на краба, словно угадал его мысли и сказал, многозначительно подмигнув:
— О существенном не беспокойтесь, товарищ командир: благодаря моим стараниям ваши поклонники узнали, что у вас день рождения, и преподнесут в подарок должное.
— Какие ещё поклонники? — смутился Никита.
Каптенармус усмехнулся и произнёс таинственно и доверительно:
— Много таких. Все помнят, как вы были знаменитым чемпионом.
И, снова подмигнув глазом навыкате, вышел, пятясь на кривых ногах, как краб... Никите было неловко, но вместе с тем самолюбие его оказалось польщённым. Вспомнились чемпионаты, неистовые крики толпы, отчёты и портреты в газетах...
А наутро в дверь каморки протиснулся инженер капсульного завода Сухадоев — серый от истощения, с дёргающейся половиной лица — и, выгрузив на расшатанный столик свёртки, заговорил торжественно:
— Поздравляю вас, товарищ Уланов, с днём рождения от имени любителей французской борьбы...
Услышав, что эти подарки они приобрели в складчину, Никита расчувствовался. Но это ещё было не всё: поколдовав за спиной, Сухадоев с таинственной улыбкой выдернул руку и протянул Никите... испанский номер «Гладиатора».
Никита жадно схватил журнал, на обложке которого Безак красочно увековечил его в борьбе с быком на Мадридской пласе-де-торос, начал лихорадочно листать. «Первая шпага Испании» — Альваро Ховальянёс... А вот портрет Никиты... Вот толпа перед цирком... Как давно всё это было!.. Он благодарно пожал потную ладонь Сухадоева.
А тот, дёргаясь землистой щекой, настойчиво переспросил:
— Так четырнадцатого будете отмечать?
— Да, да, — сказал Никита, косясь на журнал и предвкушая, с каким наслаждением перечитает вечером коверзневские очерки.
От того, что через день журнал увидит Лида, Никита чувствовал себя счастливым; ему хотелось быть добрым и делать приятное. Он сегодня не придирался на занятиях штыкового боя и, не выслушав объяснений, дал увольнительную двум красноармейцам.
Его благодушного настроения не испортил даже тревожный звонок из штаба: требовали усилить караулы. Он сам проверил посты у заводов и, поколебавшись, выставил второго часового к пороховому складу.
Вечером решил позвонить Стасу, пригласить его к себе: пусть порадуется журналу, разрисованному отцом. Но телефон не действовал. Огорчённый, Никита вернулся в свою каморку, поговорил с вошедшим на крабьих ногах каптенармусом; тот шарил по комнате глазами, спрашивал, не надо ли чего-нибудь ещё для завтрашнего торжества...
В полночь пришла Лида. Не дала снять с себя пальто, сказала убито:
— Одиннадцатого Юденич прорвал фронт. Идёт, как на прогулке, не встречая сопротивления, — и заплакала. — Никита, неужели мы не отстоим Петроград?
Он впервые видел такую тоску в её глазах.
Она торопливо заговорила:
— Рвётся в трёх направлениях: на Красную Горку, на Царское Село, на Тосно... У него восемнадцать с половиной тысяч человек, бронепоезда, английские танки...
Никита потерянно молчал. Лида неприязненно оглядела нарядные бутылки и шоколад, сверкнула глазами:
— Сидите тут, на телефонные звонки не отвечаете, а флот адмирала Коуэна уже вошёл в наши воды, — и, не стряхнув снег с плеч, устало опустилась на койку.
Никита продолжал молчать. Она тоскливо заговорила:
— Ты понимаешь обстановку? Деникин рвётся к Москве, Колчак-—на Урале; под Сестрорецком стоит семидесятитысячная армия финнов, ждёт первого сигнала... Мы отрезаны от хлеба, от топлива... А тут Юденич... Он грозится на месяц закрыть Петроград даже для своего правительства, сказал: пока не вырежет всех большевиков, никого не пустит... — и добавила: — А он перед этим не остановится: ещё в шестнадцатом году прославился тем, что вырезал целые аулы армян и аджарцев, расстрелял полтысячи солдат и офицеров Ереванского полка. Англичане знали, на ком остановить свой выбор... — и, приподнявшись, дав наконец снять с себя пальто, произнесла, как заклинание: — Никита, Никита, питерцы должны его остановить! Ведь они не склонили головы ни перед голодом, ни перед блокадой, ни перед угрозами германцев и английского флота!
Кто-то осторожно поскрёбся в дверь. Лида вздрогнула. Никита выглянул, стараясь загородить Лиду. Разглядел в тёмном коридоре каптенармуса.
— Я видел, пришла ваша жена, — шёпотом сказал тот. — Думаю, не надо ли чего вам? — и сообщил доверительно: — Привезли свежий хлеб.
Почувствовав, что командир нахмурился, объяснил торопливо:
— Да нет, не подумайте. Просто можно обменять чёрствый каравай из вашего подарка на свежий.
— Не надо, — грубо оборвал его Никита и захлопнул перед ним дверь.
— Кто это? — равнодушно спросила Лида.
— Да так, по делу, — неохотно ответил Никита.