Те интересы, которыми жил Мишка со своим другом, были чужды Рюрику, и всякий раз, отправляясь с ними на стадион, он скучал там. Будучи мальчиком увлекающимся, он вместе с тем не понимал азарта болельщиков, и ему мог доставить удовольствие гол, забитый в ворота родной команды, если он был забит красиво. Ему нравилась лишь эстетическая сторона спорта, а не результат его и не азарт, с каким относились к спорту брат и сотни зрителей, заполнивших скамейки стадиона. Случалось, Рюрик поднимался в самый разгар схватки и отправлялся бродить по городу. Он мог несколько часов просидеть на перроне, наблюдая за суетящимися пассажирами, любоваться клубами паровозного дыма. А трогательный изгиб оголённой руки случайной соседки мог привести его в трепет, что вовсе не было связано с просыпающейся любовью, ибо с такою же зачарованностью он мог смотреть и на нежный цветок, распустившийся среди копоти перрона.
Даже свой двор, в котором, казалось бы, не было ни одного неизвестного уголка, приводил его в восторг. Лёжа на животе, он любовался замшелым забором, на мрачном фоне которого так пронзительна яркость притаившейся козявки; рядом склонил свою огненную голову репейник; соседская коза выпучила на него мудрый глаз; жёлтый листочек, подбитый зноем, невесомо опустился на изумруд милой гусиной травы... В такие минуты не хотелось откликаться на мамин зов, и Рюрик лежал, не шелохнувшись, пока не гас лимонный закат.
Сгущались сумерки, чёрная бесконечность неба покрывалась звёздами, лопались над головой стручки акации, и треск их в горячей тишине был сух и отрывист; под горой квакали лягушки, журчал родник, и Рюрик с тоской думал, что кисть художника бессильна изобразить всё это. О! Что бы он отдал, чтобы картина передала не только очарование этой ночи, но и все её звуки, и запах росы и помидорных стеблей, и томление по чему-то чудесному, что должно было случиться, но, быть может, так и не случится никогда, — он это знал... Большая Медведица выгнула над ним жеманно свою спину, и холодно и зелено мерцала Полярная звезда...
Он неохотно поднимался и шёл домой, где пахло эмалевыми красками и сиккативом и где вдоль стен сохли сотни фанерных мордашек с качающимися глазами. Он знал, что мама встретит его укоризненным молчанием и не ляжет спать, пока не вернётся с вечерней смены Мишка, а тот обычно ворчал, когда она начинала читать молитву, и Рюрику приходилось заступаться за маму; Мишка обижался, демонстративно распечатывал пачку «Бокса» и, закуривая тоненькую папироску и пуская клубы вонючего дыма, пел: «Каховка, Каховка, родная винтовка...»
Единственным утешением для Рюрика в таких случаях было радио, и он включал репродуктор, который рассказывал ему о том, как стойко держался на Лейпцигском процессе болгарин Димитров; ещё больше Рюрик любил слушать передачи о лётчиках, которые спасли челюскинцев, потому что эти передачи заставляли и Мишку загасить папироску и подойти к чёрной тарелке репродуктора; Рюрику нравилось, когда брат обнимал его за плечи и, как равному, рассказывал о своих делах. Они вместе затягивали вполголоса:
В просторах, где бьются за бортом
Косматые комья пурги,
Дрейфующей льдиной затёртый,
Отважный «Челюскин» погиб...
Тогда мама улыбалась и, незаметно перекрестив сыновей, ложилась спать. А они с Мишкой ещё долго переговаривались в темноте, пока она, наконец, не прикрикивала на них. Но ещё и после этого они продолжали шептаться. Она не могла и предположить, что её сыновья говорили об отце, которого считали честнейшим человеком и арест которого был им непонятен. Только однажды до неё донёсся возбуждённый шёпот старшего: «Нет, сказали, что в нашей стране сын за отца не ответчик». Нина поднялась на локте, прислушиваясь. Но опять ничего не разобрать. И вдруг снова Мишкино: «Эх и люди, Рюрик; одно слово — коллектив!..» На другой день после таких полуночных откровений Мишка обязательно брал с собой Рюрика на стадион. Забывая о том, что ему будет там скучно, Рюрик отправлялся с друзьями, всякий раз радуя их какой-нибудь проделкой.
Отобрав у Ванюшки новенький «Фотокор», он устанавливал парня в актёрской позе у афиши «Ученик дьявола» и делал снимок, которому завидовала вся футбольная команда. Эта неистощимость на выдумки и заставляла друзей всюду таскать его за собой. Из любого пустяка он мог сделать шутку, которая потом склонялась на стадионе на все лады и принесла Мишке с Ванюшкой славу отчаянных выдумщиков. Стоило кассирше театра поворчать на серебряные деньги вместо бумажных, как Рюрик тут же отыскивал нищенку и на целых двадцать рублей наменивал у неё копеек; кассирша хваталась за голову, но была вынуждена продать им билеты на спектакль, который они ещё полчаса назад не собирались смотреть. Парни были в восторге и в лицах представляли на стадионе, как рвала и метала кассирша и с каким невозмутимым видом они помогали ей считать монеты, а Рюрику уже становилось скучно, и он неожиданно в середине рассказа уходил из раздевалки. Иногда неистовый гвалт болельщиков останавливал его у самого выхода со стадиона, и Рюрик возвращался, чтобы посмотреть, как картинно бежит по полю Ванюшка Теренков, забивший гол. Мальчишки почтительно расступались у перил, видя в Рюрике приятеля знаменитого Теремка. А Ванюшка действительно в свои семнадцать лет был лучшим игроком «Динамо»; его слава не померкла даже сейчас, когда половину команды составляли московские футболисты, и зрители поощряли его громким скандированием: «Те-ре-мок! Те-ре-мок!»
Постояв у барьера и зная наперёд, что Ванюшка ещё и ещё прорвётся к воротам противника, Рюрик вздыхал от скуки и уходил, провожаемый завистливыми взглядами сверстников. Чудаки!— они думали, что он отправляется в раздевалку, чтобы переброситься словечком с братом и Ванюшкой. Можно представить, какие бы у них были лица, если бы они узнали, что в тот момент, когда Теремок забивает очередной гол, Рюрик медленно бредёт за девушкой, всю прелесть которой составляет грациозная походка. Да, он мог пройти несколько кварталов, любуясь лишь одной девичьей походкой, так же, как мог сидеть несколько часов на песке, глядя на солнечные блики воды или на огненные языки костра. О эти фантастические картины, возникающие в его пламени! О трепещущий знойный воздух, в котором дрожат и ломаются миражные берега!..
Но вспомнив о маме, Рюрик спешил домой: бедная, она за весь вечер сможет раскрасить пять-шесть игрушек, тогда как он это сделает за полчаса. И когда в мансарде появлялись усталые и оживлённые Мишка с Ванюшкой, Рюрик с кисточкой в руках ходил вдоль разложенных на досках игрушек. В его движениях была та же небрежная картинность, которой сводил с ума своих поклонников Ванюшка. Прищурив глаз, любуясь работой, он говорил через плечо: «Ну как? Выиграли?» — зная, что своим вопросом доставляет им удовольствие.
— Спрашиваешь! — хвастливо заявлял Мишка, плескаясь, под умывальником. А его друг, роясь в пестере, начинал рассказывать:
— Скучный, скажу вам, братцы, был матч, вроде тренировки на одни ворота... Мне эти приезжие народы давно знакомы — не умеют мячик гонять. Пропасся на ихней половине, как волк подле стада телят — безо всякого внимания... Зато уж с каждой подачи — чин-чинарём...
— Ванюшка... — привычно одёргивала его Пина Георгиевна. А он, охотно извинившись, продолжал рассказывать.
Рюрик усмехался. Отрываясь от работы, поглядывал на друзей, которые за обе щеки уплетали ужин.
Ванюшка по-прежнему всё свободное время проводил у них. а иногда даже и оставался ночевать. В таких случаях Коверзневы знали, что Дуся привела к себе гостя. Пристрастие к выпивке, которое привил ей Макар, сейчас, когда она работала в ресторане, превратилось в страсть. Бывало, она с трудом взбиралась по крутой лестнице на их чердак и начинала пьяно хвастаться Нине своей весёлой жизнью.
— Эх, Нина Георгиевна, голубушка, — говорила она, усевшись на свой излюбленный стул у дверей, — и чего ты погребла себя в этой конуре? Годы-то не вернёшь — тебе ведь столько же, сколько мне. Брось ты эти игрушки, пойдём в ресторан: тебя, такую красавицу, быстро переведут из судомоек в официантки. Обе мы с тобой без мужей...
Когда Дуся упоминала о Коверзневе, молчавшая до этого Нина вспыхивала и говорила: «Перестань! Как тебе не стыдно?» Если при этих разговорах присутствовал Ванюшка, он выпроваживал мать домой. Наутро Дуся приходила извиняться и часто, как и в прежние времена, приносила с собой то курицу, то круг колбасы. Она не только не обижалась, что её сын отдаёт зарплату Нине, но, наоборот, говорила со вздохом:
— Не знаю, как и благодарить вас, что заботитесь о Ванюшке.
Желая сделать приятное Нине, она иногда угощала её сыновей на кухне ресторана. Это обычно делалось до его открытия, хотя, случалось, Ванюшка водил туда своих приятелей и вечером. Рюрик не признавался маме в этих посещениях, так как знал, что она выходит из себя, когда слышит слова «пищеблок» или «джаз-банд», которые ей казались такими же неприличными, как, например, «чин-чинарём»... Однако Рюрика тянуло туда. Чувство удивления и недоумения, которое всякий раз завладевало им, когда он бывал в ресторане, заставляло его надеяться, что вот обязательно в сегодняшний вечер поднимется над дымным столиком человек, умный, как его отец, и сильный, как дядя Никита, и крикнет грозно: «Перестаньте! Мы отказываем себе во всём, чтобы построить Магнитку и Кузнецк, а вы тут пьёте вино!» Он с надеждой вглядывался через распахнутую дверь кухни в зал, и равнодушие этих взрослых людей казалось ему до ужаса странным.
Брат, выслушав его путаные мысли, с небрежным смешком объяснил ему, что напрасно он выходит из себя: здесь собрались свои люди, такие же, как он с Ванюшкой; почему не отдохнуть за коммерческой кружечкой пива в свободный вечер, если есть лишние деньги? Рюрик старался уверить себя, что брат прав, что нельзя быть ханжой, но в глубине души не соглашался с его доводами.
Так и не дождавшись, когда умный и сильный человек заставит этих людей оглянуться на себя, он однажды, присл