Окрылённый успехом, Ванюшка через минуту ринулся в новую атаку, однако центр спартаковской защиты был опытен и мудр, и его не так-то легко было обойти. Поняв, что ему не справиться со Старостиным, Ванюшка предусмотрительно уходил на края, оттягивался назад, но стоило ему получить пас, как Старостин оказывался рядом. Его спокойная уверенность и снисходительная улыбка выводили Ванюшку из себя, он сломя голову бросался навстречу, применял финты, перед которыми прежде был бессилен любой противник, но всякий раз терял мяч. Он бегал, как двужильный, обливаясь потом и тяжело дыша, шёл напролом, наскакивая на Старостина, падал, подхватываемый его сильными руками. Он лез вон из кожи, и стадион неистовствовал, поощряя его малейший успех, но Ванюшка со злостью убеждался, что играет сегодня, как новичок... И потому для него оказалось полнейшей неожиданностью, когда после судейского свистка знаменитый футболист дружески обнял его за плечи и сказал:
— Молодец, Теремок. Мне говорили, что ты самый результативный игрок, но я не ожидал, что ты так классно играешь.
Ванюшка поднял на него восторженные глаза и проговорил с искренней растерянностью:
— Вы не смеётесь, Андрей Петрович?
Ещё крепче сжав его плечи, Старостин подтолкнул его к люку и, не глядя на толпу болельщиков, проговорил на ухо:
— Только энергию свою безрассудно расходуешь. Впереди ещё тайм.
Не различая в волнении лиц, которые вплотную придвинулись к ним, не видя, как фотограф нацелился на них камерой, Ванюшка снова посмотрел на Старостина, собираясь сказать, что после его похвалы он способен выдержать ещё несколько таймов, но тут же решил, что его слова прозвучат хвастливо, и промолчал. А Старостин, видя, как шевелятся его губы, приблизил к нему ухо, и как раз в этот момент фотограф и сделал снимок, который местные болельщики считали историческим и много лет подряд хвастливо показывали приезжим.
Во втором тайме Ванюшка попытался играть расчётливо, как посоветовал ему Старостин, но временами снова бросался в неистовую атаку, забывая обо всём на свете, кроме мяча. В один из таких прорывов ему удалось забить гол. Словно буря разразилась над стадионом. Болельщики повскакали с мест, затопали, закричали, засвистели... И какое-то странное чувство охватило Ванюшку; ему казалось, что это не он обводит спартаковцев, а кто-то чужой, но в то же время родной и близкий. Тело стало невесомым, ноги сами выделывали головокружительные финты, и он не удивился, когда этот чужой человек обвёл троих защитников и оказался один на один с вратарём. И только после того, как Акимов распластался у него под ногами, а мяч затрепыхался, как живой, в сетке, и стадион сумасшедше загорланил: «Теремок! Теремок!» — только после этого Ванюшка понял, что это он забил второй гол. Но когда после игры болельщики в благодарность за то, что он забил два мяча в ответ на три спартаковских, подхватили его на руки и начали подбрасывать под потолок люка, ему опять показалось, что это подбрасывают не его, а какого-то чужого, но удивительно знакомого, удачливого игрока. Он по-прежнему не мог различить ни одного лица и видел только улыбающиеся глаза Старостина.
А тот, дождавшись, когда болельщики опустили его на землю, сказал:
— Зайди к нам в гостиницу, Теремок.
Состояние какой-то нереальности и фантастичности заставило его принимать всё происходящее в дальнейшем, как должное. И когда, часом позже, ему предложили перейти в команду московского «Спартака», он не удивился: ему казалось, что это предложение сделано не ему, а тому другому, удачливому футболисту, который вот уже два часа жил в его, Ванюшкиной, оболочке. Как пьяный, он поднялся по лесенке к Коверзневым и, усевшись на стул посреди мансарды и сжимая пестерь, сказал каким-то чужим, звонким голосом:
— Завтра я уезжаю в Москву.
Мишка долго добивался у него подробностей. А он сидел молча и глупо улыбался.
Когда наконец его друг вытянул у него по слову объяснение, Рюрик, который раскрашивал игрушки, усмехнулся и проворчал:
— Не нравится мне всё это. Спорт хорош только тогда, когда спортсмен защищает свой город. А у вас что получается: в нашем «Динамо» половина игроков из Москвы. А в московском «Спартаке» — половина из других городов, — и сердито начал размешивать краску.
Чужой человек, сидевший в Ванюшке весь вечер, отступил куда-то, и обида подступила к горлу. Но Мишка тотчас же постарался оправдать друга:
— Ванюшка ведь не в заграничную команду уходит, а будет защищать честь своей страны, — возразил он. — Ведь дядя Никита тоже из Вятки, но за границей представляет наш спорт. Да и из кого же комплектовать сборную команду, если не из лучших областных игроков?
Рюрик фыркнул, но ничего не сказал, и склонился над фанерными игрушками. Тогда Нина Георгиевна посмотрела сердито на своего младшего сына и проговорила:
— Молодец, Ванюшка. Конечно, тебе надо ехать. Вы правы с Мишей.
Её слова помогли ему остаться в удивительном состоянии фантастичности и нереальности. Чувство благодарности к матери своего друга возросло ещё больше после того, как пьяная Дуся заявила ему, что он может убираться на все четыре стороны. Вспомнилась поговорка: «Не та мать родима, которая родила, а та, которая вскормила». Скользнув по поверхности сознания, эта мысль начала разрастаться, услужливо подсовывая воспоминание за воспоминанием. А их — ого! — сколько накопилось за полтора десятка лет, в течение которых не выдавалось ни одного дня, когда бы Ванюшка не заглядывал к Коверзневым. Но он тут же отогнал воспоминания и попытался представить свою дальнейшую судьбу. И тот восторг и счастье, которые охватили его после первой похвалы Андрея Старостина, снова завладели им безраздельно.
26
Прежде Михаил не отвечал на заигрывания Симы, так как считал неудобным перед другом показывать, что ему отдают предпочтение. Но после того, как Ванюшка уехал, они с Симой почти ежедневно бродили по улицам или сидели в кино. Открытие катка положило конец их прогулкам, но не встречам: Михаил все вечера напролёт проводил в буфете. У него было любимое местечко — за угловым столиком, подле батареи отопления. Он брал бутылку пива, наполнял стакан и, не пригубляя его, закуривал и поглядывал на Симу. Двери то и дело хлопали, жалобно звеня пружиной, и клубы морозного воздуха наполняли буфет. Сима выплывала из этих клубов, как выплывали из облаков греческие богини на отцовских репродукциях,— такая же великолепная и знающая себе цену. Даже грязный, протёршийся на вызывающе торчащих грудях халат не мог осквернить её красоты. Она проходила меж столиками, раскачивая крутыми бёдрами, собирала бутылки, небрежно вытирала тряпкой липкие от пива клеёнки.
Не одному Ванюшке при взгляде на её могучую фигуру, в которой чувствовалась неразбуженная энергия, приходила мысль о том, что Сима может быть чемпионкой. Иные из парней говорили ей об этом и, говоря, норовили её ущипнуть. Михаил наливался ревностью, но Сима всякий раз предупреждала вспышку его ярости: «Но, но! Только без рук!»
Она произносила эти слова с удивительной надменностью, глядя через плечо, а иногда даже давала по рукам.
Обиженный парень старался отомстить ей:
— Да нет, ленива ты для чемпионки.
Сима, не оборачиваясь, бросала небрежно:
— Придёт же в голову. Молчи уж, пустомеля.
Да, она казалась ленивой и равнодушной ко всему. Однако Михаил-то знал, что она бывает совершенно другой, стоит им только после закрытия катка остаться вдвоём в этом же буфете. Если хозяйка замыкала буфет на замок, Сима открывала одну из раздевалок — ведь всеми ключами распоряжался её отец, который и жил тут же, на стадионе.
Отец частенько заглядывал в буфет. Тогда Михаил заказывал пива и угощал его. Старик к этому времени обычно бывал уже на взводе, и двух-трёх бутылок хватало, чтобы привести его в полусонное состояние. К полуночи Сима уводила отца спать и, брякая ключами, спрашивала Михаила, какую из раздевалок открывать.
Иногда старик лез в карман за деньгами и хотел расплатиться за пиво сам, но дочь отбирала кошелёк и одёргивала отца:
— Чего ещё выдумал? Тебя угощают? Ну и помалкивай! — И тут же, подобрав с полу монетку, любовно протирала её о рукав халата и опускала в кошелёк, приговаривая: — Деньги липнут к деньгам.
Старик хмурился и ворчал обиженно:
— Всё равно всех денег не заработаешь, дочка.
— Это ты правильно, — говорила она равнодушно и, смахнув с соседней столешницы крошки от бутербродов, исчезала в клубах пара. Тогда старик, не желая оставаться в долгу перед Михаилом, вытаскивал кисет и угощал его табаком. Кисет был громаден и напоминал мешок. Старик любил хвастаться, что обеспечен табаком как бог, и говорил, что летом продаёт его стаканами на рынке.
Брезгливая судорога сводила плечи Михаила, и он поспешно объяснял, что курит один сорт папирос. Его мутило при одной мысли о происхождении табака: табак был вытрясен из окурков, которые старик заметал на трибунах после футбольных матчей.
Иногда, чтобы избавиться от Симиного отца, Михаил надевал коньки и выходил на лёд — не на тренировку, а просто покататься, ибо после того, как его перевели во вторую футбольную команду, он сам ушёл и из хоккейной. Чтобы не чувствовать обиду, он уверял себя, что это даже и хорошо, потому что хоккеисты тренировались в полночь, после закрытия катка, а он, к этому времени накатавшись, мог всецело принадлежать Симе... А бокс, которым он начал заниматься летом, не мешал их встречам.
Странно, что Михаил почти совсем охладел к спорту. Много к этому было причин. Он и сам понимал, что главной из них была любовь к Симе. Конечно, приезд шестёрки футболистов из московской команды «Метро» тоже кое-что значил, как значило и отсутствие Ванюшки, который прежде тянул Михаила за собой... Но главное — Сима! Сима!.. И на тренировках в Доме физкультуры Михаил думал только о том, что стоит ему перейти через дорогу, как он увидит её. Мысли о Симе делали его вялым, и удавался ему лишь длинный крадущийся шаг, когда он боксировал с тенью. А стоило ему заняться «грушей», как кулаки не настигали упругой кожи и позволяли «груше» резко раскачиваться. И совсем уже беспомощным оказывался Михаил, когда тренер заставлял его драться с партнёром. В марте на первенстве города он занял третье место, чем несказанно огорчил тренера.