Женщина была предупредительна, заботлива и кротка. Всё ему нравилось в ней: вера в приметы, её предрассудки и даже скопидомство. Впрочем, кто посмеет ему, Татаурову, сказать, что скопидомство — плохая черта? Даже в этом они испытывали полную гармонию.
Он вёл сейчас жизнь анахорета. Разнеженный и благодушный, в каком-то томном полузабытьи, он валялся в постели до полудня, чувствуя блаженную истому. Иногда и Аделаида, нахлопотавшись по хозяйству, подваливалась под бочок, не снимая халата, и уже обоими овладевала мягкая и тягучая дрёма. В тишине жена шептала:
— Дай руку. Послушай, как бьётся сердечко у твоей лебёдушки. Поймал, поймал её в силки.
А вечером, если у него не было лекций, отдохнувшие, они шли на набережную. Татауров надевал большую голубую бабочку, которую ещё два года назад сшила на заказ портниха Тая, жившая у него за стенкой и обесцвечивающая волосы, как его жёнушка, и вооружался тростью. Аделаида накидывала на плечи огнеподобную красную шаль в золотых блёстках, купленную на барахолке у морячка, наводила на свой туалет окончательный лоск, надевала белые перчатки, и они спускались с горы.
На набережной они сразу окунались в гвалт и толкотню, в ликование ежедневного для отдыхающих праздника, который из-за приближающегося конца достиг своей кульминации. Вдоль гранитного парапета, на котором вплотную сидели одинокие девушки, во всю ширину асфальта плыла толпа. Некоторые шли попарно, рука об руку, другие — компаниями, встречались даже семьи с малыми детьми, которые — будь дома — видели бы уж второй сон. Встречалось много панбархатных платьев на женщинах и бостоновых костюмов — на мужчинах. Твидовый пиджак и голубая бабочка Татаурова поражала в этом богатстве благородством и независимостью.
В безмятежном небе плыла луна, освещая фонари вдоль набережной. Некоторые из них прятались в сочно-зелёных купах деревьев и выглядели сказочно и таинственно. Даже лёгкое дуновение ветерка не нарушало покоя листвы.
Горизонт изгибался полукругом. Пенистые гребни волн отсвечивали огнями неоновых и аргоновых трубок. Пахло водорослями и смолой — видимо, от деревянных свай, от днищ лодок. Иногда к этому примешивался запах духов, пудры, человеческого пота, а перед рестораном — и еды.
Музыка рвалась с открытой веранды ресторана — фокстрот за фокстротом. Хриплый голос певицы заливался в обиде и доказывал:
Джонни, ты меня не любишь,
Джонни, ты меня погубишь,
Джонни, ты меня не знаешь,
Ты мне встреч не назначаешь.
Изредка звучало танго, томное и тягучее, каким его помнил Татауров по Парижу. Тогда борец останавливался и многозначительно сжимал пухленький локоток жены. Она понимающе улыбалась и легко раскачивалась в такт музыке.
Когда публика на набережной начинала редеть, они поднимались по родной улочке в гору. Аделаида позволяла себе выкурить одну папиросу на ночь. Татауров стоял на балкончике рядом с ней. Приморская ночь обвевала прохладой их лица. Здоровый резкий запах моря проникал до самой глубины лёгких. Звёзды меркли в глубоком небе, по воде шныряли вёрткие светлячки лодок, и Татауров чувствовал себя счастливым.
Начались дожди, похолодало. Теперь они спускались на набережную изредка, разве что посмотреть на последних купающихся смельчаков. Но и это было развлечением. По вечерам на столе появлялась колода атласных карт, они перекидывались в дурачка, в девятку, в очко — по копейке. И даже когда из-за гор поползли низкие свинцовые тучи и в комнате стало темно от ливня, им никогда не было тоскливо.
В однообразной веренице дней подкатило рождество. Аделаида бегала по знакомым, чтобы добыть обещанную ёлку. А он, давно уже решивший отблагодарить жену за невероятное счастье, которое она принесла, каждое утро навещал комиссионный магазин — в надежде на какую-нибудь сверхъестественную покупку. Наконец перед сочельником, когда он уже остановил свой выбор на двух чернобурках, вдова капитана дальнего плавания развернула на его глазах бесподобную шубку из натурального котика. Сумма, которую она заломила, ошеломила оценщика, и Татауров шепнул ей, что берёт шубу. Он уговорил её дойти с ним до сберкассы, где и произошёл обмен ценностями.
От удачной покупки он чувствовал прилив сил, бьющих через край, и махнул рукой на своё сердчишко, которое стало пошаливать. Желание сохранить подарок до сочельника в тайне привело его в камеру хранения морского вокзала. Не везти же шубку в Севастополь к Лазарю? Других же друзей у Татаурова не было: с соседями он даже не здоровался, а портниха Тая, которая сшила по его рисунку голубую бабочку, имела на него виды и сейчас встречала его оскорблённым взглядом, как изменника.
В сочельник, уже с полудня, Аделаида металась из кухни в комнату, полы потрёпанного халата развевались, мелькали розовые руки, цеплявшие на ёлку цветные свечечки. В духовке томился рождественский гусь, с ним надо было торопиться — соседи ждали очереди.
Когда начало смеркаться и ёлка уже сверкала золотым дождём и стеклянными шарами, Татауров, загадочно ухмыляясь в пшеничные усы, объявил жене, что дойдёт до универмага за облюбованным крохотным подарочком.
Аделаида, заводя за ухо блестящими от гусиного жира пальцами прядку волос, обрадовалась:
— Вот это совпало! А я думаю, как тебя выпроводить на полчасика из дома?
— Ишь ты? — удивился он, улыбаясь. — Сюрприз?
— Сюрприз, сюрприз. Не расспрашивай.
Стоило ему открыть тяжёлую дверь, как он сразу услышал стон платанов и кипарисов под мощными вздохами ветра, пронзительный скрип железных флюгеров на башнях их дома. По лабиринтам узких улочек гуляли сквозняки. Море с грохотом обрушивало на Ялту свинцовые волны, которые веером разбивались о гранитный парапет набережной.
Под эту свистопляску непогоды он и возвращался домой с подарком, представляя уют, тепло и гуся посреди праздничного стола. И конечно, принарядившуюся жёнушку. Ах, какой красавицей она предстанет сейчас перед ним!
Он церемонно постучал в комнату, и то, что увидел, превзошло все его фантазии. Его встретила не жёнушка, а... арлекин! Толстый слой белой пудры покрывал её лицо, двурогая шапочка раскачивалась, звенели на ней золотые бубенчики.
Не задумываясь над тем, как всё это нелепо при её пышности, Татауров был очарован... Он перевёл взгляд на воскового ангелочка, подвешенного к хрустальной люстре, потом на сахарное пасхальное яичко, снова взглянул на жёнушку в чёрно-белом домино. Она-то уж совсем была из мечты его молодости!
— Вот... тебе... За твою любовь... Держи... — растерянно бормотал он, протягивая ей объёмистый свёрток.
Аделаида была поражена подарком не менее, чем он её маскарадом. Она прикладывала к себе чёрную блестящую шубу и так и сяк, отводила от глаз на вытянутых руках, восхищённо осматривала со всех сторон, даже хотела потереться щекой о её нежный ворс, но вспомнила о толстом слое штукатурки и, повизгивая от наслаждения, надела на свои плечи.
Эффект, о котором Татауров так мечтал целую неделю, оказался полным.
В конце концов Аделаида повисла у него на шее, целуя в усы, болтая ногами, шептала растроганно:
— Спасибо, мой милый. Спасибо, дед-мороз. — И бубенчики мелодично звенели на её колпачке.
Потом, чтобы удобнее любоваться подарком, повесила его на плечиках в самом центре стены — на буфет. И тут же выскочила на кухню, очевидно, вызвав ехидные и злорадные смешки соседок своим арлекинским нарядом.
Пар бросился к потолку от огромного противня, потрескивал жир, гусиная корочка подрумянилась и дымилась, запёкшиеся яблоки выпирали из чрева птицы.
Аделаида не разрешила Татаурову прикоснуться к гусю, священнодействовала сама. Острый нож сочно входил в мясо, трещали косточки под его лезвием. И вскоре обильные тарелки с золотым ободком так и запросились на натюрморт.
Обсасывая косточку пухлыми губами, пятная её красной помадой, Аделаида подняла на мужа глаза и сказала с укором:
— Зачем так потратился? Ведь это стоит огромных денег.
Татауров нанизал на вилку сразу несколько картошечек, сочащихся жаром, таких крохотных, величиной с напёрсток, что их хотелось глотать целиком, признался самодовольно:
— Когда дело доходит до красавицы, как ты, я человек норова, отчаянный человек.
Он снова стал чопорным, вальяжным. Алкоголь забирал его быстрее обычного, желудок отяжелел от пищи.
Ветер, задувавший в форточку, колебал жёлтые язычки пламени свечей, блики трепетали в зеркальности шаров и бус, в невесомом серебряном дожде, богато обсыпающем ёлку. Попка, удивлённый непривычным видом комнаты, возился на жёрдочке. За стенкой, у Таи, мужской голос затянул пьяно:
Едут, едут по Берлину
Наши казаки...
Слава богу, нашла себе ухажёра, перестанет смотреть на Татаурова, как на клятвопреступника, хотя поводов для этого не было.
Татауров взглянул на жену. Отяжелевшая, как и он, от вина и обильной еды, она откинулась на высоченную резную спинку стула и с наслаждением потягивала толстую папиросу. Нет, не сидела она, как это делают простые смертные, а восседала в своём маскарадном костюме на троне и была прекрасна, как королева. Даже оба бубенчика замерли на её арлекинском колпачке.
У Татаурова перехватило горло от её красоты и, шалея от своей щедрости и доброты, он заявил:
— Это не всё. К Новому году я заведу на твоё имя сберегательную книжку и переведу на неё все деньги.
— Зачем? — спросила она, глядя на него округлившимися глазами. — Я и так люблю тебя.
Но он видел, что его широта и щедрость потрясли её, и, всё больше и больше умиляясь себе, проговорил:
— Я не молод, мало ли что может случиться, все под богом ходим... Вот и останешься без гроша.
Она ничего не возразила в ответ, словно бы замкнулась, сделалась печальной, задумчивой.
Наутро он решил не ждать целую неделю и, несмотря на искренние возражения Аделаиды, размягчённый и гордый собой, снял около пятидесяти тысяч с книжки, оставив там одну сотню на развод, и завёл книжку на её имя.