— Твой «Гол» сейчас знает вся страна.
Рюрик еле уловимо усмехнулся:
— По спичечным коробкам и по шоколаду?
— А репродукции в пяти журналах? — возмутился отец, и тут же сказал спокойно: — А спички — что ж? — воспринимай их как фольклор... Известность есть известность. Разве Никита предполагал когда-нибудь, что на нём будут защищать диссертацию? А вот, поди же ты, прислал мне реферат, за который молодому учёному присудили кандидатскую степень... Погоди, и о твоих картинах ещё будут писать исследования.
Тронутый заботой отца, Рюрик подумал, каким эгоистом был всё время, ни разу не поинтересовался, как у него обстоят дела с воспоминаниями о борцах! О, как обрадовался отец его неожиданному вниманию! Стараясь скрыть волнение, он потёр руки, кашлянул, суетливо прошёлся по тесной гостиной, заваленной холстами, и сообщил:
— Обещают на днях отправить в набор. Только вот незадача,— он смущённо усмехнулся: — В издательстве требуют, чтобы я выдумал псевдоним...
— Какой идиотизм, — сказал Рюрик. — Это же документ! От псевдонима он потеряет свою ценность.
— А что же делать? — уже без смешка, с грустной задумчивостью произнёс отец. — Они хотят отвести потенциальный удар от книги. Из-за моего пребывания в местах не столь отдалённых...
Рюрик посмотрел на него долгим взглядом и впервые отважился на вопрос:
— Папа, прости, тебе было тогда очень плохо?
— Плохо? — переспросил отец и, покачав головой, сказал:— Есть вещи для меня не менее тяжёлые, чем даже несправедливое заключение... — Он поднял глаза и уставился невидяще мимо сына. Рюрик ждал. — Анонимные письма, — сказал наконец тот.
«Неужели и ему пришлось пройти через это? — вздрогнул Рюрик. — Бедный мой отец».
— Животные тоже грызут друг друга, — усмехнулся отец, — но такую мерзость может позволить себе лишь человек — «венец творения»...
— Ну зачем ты так? — с обидой возразил Рюрик.
Отец взглянул на него непонятно, но тут же засуетился и, смущённо потирая руки, пробормотал:
— Да, да, ты прав, это исключения... — и заторопился домой.— До свидания!
Рюрик, слыша, как раздражённо бренчит посудой на кухне Наташина мать, не смог сидеть в четырёх стенах и вышел на улицу. Метель засыпала тротуары сугробами. Над низенькими домами нависли снежные козырьки. Пухлые шапки лежали на столбиках штакетника. Впереди, по узкой тропинке, брела закутанная в платок девочка; её портфель волочился по снегу. Навстречу ей из калитки вышел подросток, стал на её дороге и, не доставая рук из карманов, столкнул её в сугроб. Жалость к отцу и возмущение словно пружиной подбросили Рюрика. Задыхаясь, он схватил парнишку за плечи и, бешено тряся его, закричал в лицо:
— Ах ты, негодяй! В какой школе учишься?
— Дяденька, не жалуйтесь. Я больше не буду, — заныл тот.
Слёзы на его лице вызвали в Рюрике брезгливость, желание избить его погасло. Пробормотав: «Тоже мне «венец творения», Рюрик поднял из сугроба девочку.
Он долго бродил по заснеженным улицам; домой возвращаться не хотелось. Зашёл в столовую, заказал вина; сидел, слушая радио. Когда начали передавать «Последние известия», встрепенулся. Бесстрастный голос диктора говорил:
— На закончившихся в Свердловске соревнованиях на первенство Советского Союза по скоростному бегу на коньках первое место и звание чемпионки страны завоевала заслуженный мастер спорта Мария Исакова. Чемпионка мира Наталия Горлова оказалась на втором месте...
Настроение его окончательно упало: и как только Наташа упустила первенство? Ведь ещё вчера она была впереди всех!.. Он призвал на помощь ещё порцию вина, но она казалась бессильна. И хотя Рюрик не пьянел, угнетающее состояние похмелья не покидало его два дня — до тех пор пока он не встретил Наташу. Посадив её в такси, он спросил с упрёком:
— Что же это ты, а? Не хотела быть трижды чемпионкой страны? Значит, напрасно тебя норвежские газеты называли «Охотницей за медалями»?
— Подумаешь! Маша Исакова — четырежды чемпионка. А медалей у неё столько, что она и сама всех не упомнит, — это было сказано с такой обезоруживающей беспечностью, что Рюрик даже растерялся...
Дряхлую машину бросало на вытаявших колеях; жалобно дребезжали её дверцы, стонали рессоры... Наташа украдкой покосилась на Рюрика, и в её глазах засверкали огоньки смеха. Сказала дразняще:
— А я везу тебе какую-то новость.
— Говори.
Она лукаво посмотрела на него, — нет, прямо-таки здесь выложить ему новость казалось ей роскошью, и она спросила:
— Надеюсь, ты ничего не разбазарил без меня? Не умыкал «Венеру»?
— Нет.
— Ну что ты дуешься? На-ка, съешь конфетку, может, она исправит твоё настроение.
Рюрик небрежно развернул обёртку и бросил карамельку в рот. Снова спросил с упрёком:
— Так что же ты это всё-таки, а? Ты ведь по двум дистанциям была на первом месте?
Следя за его пальцами, Наташа сказала по-прежнему беспечно:
— Ерунда. Через два месяца в Москве будет матч «СССР— Швеция», потом первенство мира, в марте у нас «Приз Кирова»; ещё не всё потеряно, — и, увидев, как он опускает боковое стекло, чтобы выбросить фантик, закричала испуганно: — Ты с ума сошёл? Посмотри, как называются конфеты! — Она выхватила у него фантик и торжественно расправила его на колене.
Аляповатая пошлость конфетных картинок всегда была противна Рюрику, но сейчас обезображенный и искажённый «Гол» вызвал у него смех.
А Наташа прижалась к нему, но когда он хотел её поцеловать, приложила палец к губам и кивнула на шофёра.
И только дома, бросившись ему на шею, заявила:
— Никогда не была так счастлива, как сейчас.
— А в прошлом году, когда завоевала лавровый венок? — напомнил осторожно Рюрик.
Она отстранилась, подумала немного и сказала:
— Нет. Там была заведомая удача. А здесь — конец твоего горя. Я — в тебе. Понимаешь? В тебе. И в прошлом году я не смогла бы стать чемпионкой, потому что вся тоской изошла из-за твоих неприятностей. А «Огонёк» был и моей радостью. Понимаешь, твоя победа помогла мне одержать победу... И потом— у нас проще. Ведь никто бы не додумался сунуть мне палку под ноги, когда я бежала на рекорд, как сделали тебе...
Рюрик перебил её:
— Я все эти дни чувствовал себя таким одиноким. А ты?
Она смутилась немного, но призналась честно:
— Я не успела, — и спросила виновато: — Ты не сердишься?— И тут же забыла о своём вопросе; стала рассказывать о соревнованиях. Через несколько минут вдруг спохватилась: — Я разболталась? Вот дура!
— Продолжай, — успокоил её Рюрик. — Я так люблю слушать твой голос.
Но Наташа снова обняла его и прошептала на ухо:
— Ты до сих пор любишь меня?
— И ты ещё спрашиваешь?..
Сердце его защемило от счастья, и жизнь снова стала хороша.
Через несколько месяцев его вызвали в Союз художников и предложили устроить персональную выставку.
Однажды Рюрик прибежал домой как ошалелый и сказал Наташе, что его приглашает к себе секретарь обкома партии Мокин.
— Может быть, тебе надеть медали? — осторожно предложила Наташа.
Рюрик засмеялся.
А Наташина мать сказала сварливо:
— Вы слушайте, когда вам дело предлагают. Медали пригодятся, когда вы станете просить квартиру.
Напоминание, что он до сих пор лишний в этом доме, огорчило Рюрика, и он пошёл в обком в скверном настроении.
Но обаяние и внимательность Мокина заставили его забыть обо всём, кроме выставки, и он даже осмелился напомнить:
— Удобно ли устраивать выставку, Геннадий Дмитриевич? Ведь обо мне писали...
— А,— небрежно махнул тот рукой, — читал. На всякий роток не накинешь платок.
Тогда Рюрик осмелился ещё больше:
— А что, если устроить выставку двух поколений Коверзневых: мою и отца? У него есть прекрасные изделия из дерева. Кроме того, он автор нескольких книг о русских борцах. К открытию выставки у него выйдет книга воспоминаний. Эта книга разоблачает нравы дореволюционного цирка, и выход её оказался мыслим только при Советской власти. Разрешите, я вам прочитаю немного?
— Читайте, — поощрительно улыбнулся Мокин.
Рюрик достал взятые с собой гранки:
«...Попытки организовать настоящую борьбу делали граф...— Графа можно зачеркнуть, — пробормотал Рюрик. — ...Рибопьер и я, но из этого ничего не вышло: борцы, привыкшие к «шике» в течение двух десятилетий, отказывались...» Вот, вот, дальше: «Работая с Татауровым и другими чемпионами России в течение нескольких лет, устроив более 50 чемпионатов и имея в них до 500 борцов, я ни разу не видел, чтобы с кем-либо из этих борцов Татауров и другие чемпионы боролись серьёзно. Обыкновенно перед борьбой я или они назначали борцу, как бороться, то есть делать «ничью» или ложиться через назначенное количество минут и с известного приёма. Но я однажды видел, какой вид имел Татауров после серьёзной борьбы с Улановым, проходив в стойке час и не сделав ни одного приёма. Татауров был весь побит и поцарапан, тело его покрылось массой фурункулов, и в течение двух недель он не мог прийти в себя, отказывался первые дни бороться даже со своими «яшками»...
Рюрик читал ещё; Мокин трижды снимал трубку со звонившего телефона и говорил приглушённо: «Занят».
Свернув гранки и уже стоя, Рюрик сказал:
— И ещё одно, Геннадий Дмитриевич: отца просят вместо фамилии поставить псевдоним, а он — очевидец, свидетель...
Мокин улыбнулся и сказал:
— Насчёт фамилии мы позвоним в издательство. А вашу идею о выставке двух поколений я приветствую: она подчеркнёт, чего смог добиться русский спорт, когда стал свободным. А то ведь на Стокгольмской-то олимпиаде в тринадцатом году— последнее место? А? А сейчас? Ваша-то жена? Ну, ну, скромность... Желаю вам успехов!
После этого разговора Рюрику сам чёрт стал не брат. Он просыпался по утрам возбуждённый, полный энергии. А тут ещё пришёл номер журнала «Физкультура и спорт», в котором были не только репродукции и статья, но даже сообщение, что Рюрик награждён значком «Отличник физкультуры». Скромный значок приобретал для него значение ордена, потому что обозначал признание его работы спортсменами. Рюрик взял в руки Наташину Большую золотую медаль и, пытаясь прочесть латинские слова, погрозился, что оторвёт от неё ленточку и будет носить значок на ней, как орден Подвязки...