Сравнивая силу британских и немецких ВВС, Черчилль обратил внимание на то, какие силы и средства вкладывает Германия в подготовку личного состава, в частности в тренировку ночных полетов в боевых условиях, и отметил, что все будет зависеть от ума, смелости и твердости духа военных летчиков. По его мнению, следовало создать постоянные комиссии и принимать больше кандидатов с высшим образованием, тогда как в тот момент принималось лишь пятьдесят человек в год, что явно недостаточно.
«Где полностью укомплектованные военно-воздушные эскадрильи? – спрашивал Черчилль. – Многие наши эскадрильи не укомплектованы, значительная, если не бульшая, часть их запасного парка либо вообще отсутствует, либо лишена необходимого оборудования, а в некоторых случаях даже и моторов. Когда слышишь такое о нашей авиации и сравниваешь ее с немецкой, поневоле приходишь в замешательство».
Черчилля беспокоило многое, в частности временной разрыв между разработкой самолета и его поставками авиации, задержки в снабжении запчастями и другое. «Я должен подчеркнуть, – сказал он, – что в такой сверхтонкой области, как авиация, самолет, полностью не обеспеченный всем необходимым, практически не является самолетом. Он может числиться в ваших списках, но он не станет реальным фактором войны. Я заявляю, что положение чрезвычайное. Мы в такой опасности, в какой еще никогда не были, даже если вспомнить угрозу немецких подводных лодок в Первую мировую войну».
На второй встрече, 29 июля, Черчилль говорил о военных поставках, в том числе о боеприпасах, танках, грузовиках и броневиках, к массовому изготовлению которых, как заявил он, «должна быть готова наша промышленность, достаточно для этого гибкая».
Он был озабочен всем – нехваткой пулеметов, бомб, отравляющих газов, противогазов, прожекторов, минометов и гранат. «Поскольку Адмиралтейство, – сказал Черчилль, – по ряду позиций зависит от Министерства обороны, любая нехватка может нанести тяжелый урон военно-морскому флоту. В нынешних условиях даже два года непрерывных поставок едва ли покроют наши военные нужды. Меланхолия в таком вопросе совершенно недопустима, но она результат того, что кое-кто заложил еще во вполне мирное время. Жаловались, – продолжал Черчилль, – что страна безразлична к национальным потребностям, а профсоюзы бесполезны. Теперь же мы видим даже социалистов, голосующих против проекта бюджета. До тех пор пока правительство будет уверять народ, что ничего чрезвычайного не происходит, ситуация не изменится. Но я верю, что если будет публично объявлено о вооружении некоторых государств и, главное, если будет занята верная позиция, и эта верная позиция проявится не на словах, а на деле, то в возможностях государства сделать все необходимое. Я вовсе не имею в виду переводить страну на военное положение, но, по моему мнению, чтобы добиться прогресса, мы должны без колебаний замахнуться на 25–30 % роста по отношению к обычному уровню производства вооружений и, учитывая нынешнее время, заставить промышленность и самих себя пойти на определенные жертвы».
Черчилль не знал, что в тот же день Инскип снова запросил у правительства особых полномочий, разъяснив коллегам, что недостаток их у Министерства обороны подрывает программу модернизации всех родов войск. И снова его просьба была отклонена. Отвечая депутатам-консерваторам, Болдуин не упомянул, что Инскип добивался тех самых особых полномочий, на которых настаивал и Черчилль. Он даже не счел нужным прокомментировать доказательства Черчилля. Вместо этого он заговорил о том, какой урон понесет экономика Британии, если в мирное время ее, хотя бы наполовину, перевести на военное положение. Этот вопрос, по его словам, он обсуждал с канцлером Казначейства Невиллом Чемберленом, и оба они сочли, что «административное вмешательство в производство может отбросить экономику страны на много лет назад и нанести ей очень серьезный вред в то время, когда нам нужно полное доверие страны».
Болдуин даже высказал сомнение в существовании самой опасности, конкретно – в возможности войны между Британией и, по его мнению, «находящейся в изоляции Германией». Он спросил депутатов, готовы ли они объявить народу, что Германия вооружается для войны с Британией. «Не так-то легко, – сказал он, – когда вы на трибуне, сказать людям, какие опасности им угрожают. Я старался подготовить народ, но никогда не видел достаточно четкой черты, переступив которую имею право пугать людей. Все мы знаем, что Германия стремится на Восток. Гитлер достаточно ясно выразил это в своей книге. И надо признать, что, если она двинется на Восток, я не буду в отчаянии. Я не верю, что она пойдет на Запад, потому что Запад стал бы для нее тяжелой задачей. Я не собираюсь втягивать страну в войну с кем бы то ни было ради Лиги Наций и вообще ради кого бы то или чего бы то ни было. Есть одна опасность, которую, разумеется, вы все держали в голове: если начнется война между русскими и немцами и французы станут союзниками России в силу того ужасного пакта, который они подписали, не почувствуете ли вы себя обязанными прийти на помощь Франции? Так или иначе, если в Европе должна случиться какая-нибудь война, я предпочел бы, чтобы воевали большевики и нацисты».
После каждой встречи Болдуин предоставлял записи своих речей Министерству авиации, Адмиралтейству и Министерству обороны. Один из ответов Министерства авиации начинался прямо: «Все согласны с тем, что потенциал британского авиастроения не равен немецкому». Его меморандум подтверждал неспособность авиационной промышленности выполнить программу поставок. Меморандум Министерства обороны также выражал согласие с большинством утверждений Черчилля, касающихся военной промышленности, назвав их «безупречно точными». По вопросу национальной обороны было отмечено: «Нынешнее положение неудовлетворительно. Мистер Уинстон Черчилль высказал мнение, что колоссальные приготовления Германии к войне позволят ей осуществить первое наступление в масштабах 1918 г., благодаря чему она сможет избежать позиционной войны. Следовательно, у нас не будет передышки, которая позволит нам мобилизовать нацию, как это было в 1915 г. И хотя никто не в силах сказать, сбудется это или нет, опасность достаточно велика, чтобы можно было не принимать ее в расчет».
В августе Черчилль осмотрел оборонную линию Мажино на франко-германской границе. «Офицеры французской армии впечатляют своей серьезностью, – написал он Клементине. – Сразу чувствуешь, что сила нации – в ее армии». В середине сентября Черчилль снова был в Чартвелле. Он готовил речь, с которой по просьбе своих друзей из Министерства иностранных дел собирался выступить в Париже, чтобы дезавуировать немецкую пропаганду. В Париже он говорил о пороках тоталитаризма и достоинствах демократии. «Как мы можем выносить, – спросил он, – что с нами обращаются, как со школьниками, тогда как мы взрослые люди? Почему нам показывают парады, где десятки тысяч людей маршируют и аплодируют лозунгам, в то время как философов, учителей и писателей хватают и заставляют работать до смерти в концентрационных лагерях? Почему от нас постоянно скрывают плоды человеческого интеллекта и биение человеческого сердца? Почему, спрашиваю я, не желая покоряться всему этому, мы все же так пассивны и инертны перед лицом угрозы? Наряду с учениями товарища Троцкого и доктора Геббельса, – продолжал он, – должно найтись место и для вас, и для меня, и для некоторых других, где мы могли бы исповедовать собственные взгляды. Агрессивные действия надо оценивать не по традиционным понятиям «правого» и «левого», а по понятиям правильного и ложного. Вокруг нас большие и все время растущие угрозы, мы стоим на страже таких важных для мира ценностей, что должны, как сказано в Библии, «свергнуть с себя всякое бремя» и готовиться денно и нощно выполнить свой долг».
Парижская речь Черчилля стала трубным гласом в защиту демократических ценностей. Речь вызвала множество откликов. «Вы никогда не произносили ничего лучшего», – написал Черчиллю один из его бывших коллег по либеральному кабинету министров Герберт Фишер. Лондонская вечерняя газета Star отмечала: «Мы были бы рады услышать, как защита демократических ценностей мистером Черчиллем отзовется в нашем руководящем органе».
15 октября на собрании Антинацистского совета Черчилль одобрил призыв конгресса профсоюзов к партии лейбористов поддержать перевооружение «с тем, чтобы свободные страны не были растоптаны».
Через восемь дней, отвлекшись от политики, Черчилль отметил выход третьего тома биографии Мальборо рассылкой подписанных им семидесяти с лишним экземпляров. Но праздник был несколько омрачен: за месяц до того его дочь Сара объявила о своем намерении заключить брак с австрийским евреем Виком Оливером, артистом мюзик-холла, который уже был дважды женат. Некоторые газеты довольно бесцеремонно обсуждали это. Черчилль был против этого брака, но Сара настояла на своем и сбежала в США, где вышла замуж за Вика Оливера. «Я собирался послать вам несколько слов в прошлом месяце, но не решился, – написал Черчиллю Болдуин 9 октября. – Тем не менее хочу, чтобы вы знали: я всем сердцем был с вами, когда прочитал в газетах о некоторых семейных неурядицах, которые, наверное, причинили вам боль. Я достаточно хорошо знаю вас, чтобы понимать, как сильно задевают вас такие вещи».
Черчилль, сочувствуя переживаниям Сары, все же благословил брак дочери. Два года спустя он обратился к главе Министерства внутренних дел сэру Александеру Максвеллу с целью убедиться, что немцы не имеют возможности предъявить зятю претензии в связи с его происхождением во время их путешествия с Сарой в Нью-Йорк на немецком корабле. «Хотя поначалу, как вы, должно быть, слышали, – писал он Максвеллу, – я был против его брака с моей дочерью, впоследствии он стал вызывать у меня приязнь и большое уважение».
На собрании 15 октября Антинацистский совет решил учредить движение «Защита свободы и мира», целью которого было «поддерживать демократическое движение и законность в обществе, отражать атаки на свободу, проявляющиеся в виде насилия внутри страны или нападения извне, и способствовать объединению с другими подвергающимися опасности нациями ради сохранения мира и противостояния агрессии». Черчилль сказал присутствующим: «Мы приложим все возможные усилия, чтобы привлечь к нашему движению любую помощь от любой группы, невзирая на то, из какой она партии или страны. У нас достаточно возможностей, чтобы быть во главе широкого общественного движения, стоящего на страже наших прав».