Эйзенхауэр даже хотел отложить операцию в Ла-Манше. В стенограмме конференции от 26 ноября отмечено, что он подчеркнул «жизненную важность продолжать максимально интенсивные операции на существующем театре военных действий, поскольку при смене места неизбежна большая потеря времени». Никаких решений на конференции принято не было, за исключением одного: вернуться к обсуждению всех вопросов после встречи со Сталиным. 27 ноября разными самолетами они отправились в Тегеран. Полет продолжался пять с половиной часов, Черчилль слишком устал и не смог, как надеялся, поужинать со Сталиным и Рузвельтом. Утром он узнал, что за час до официального начала конференции Рузвельт и Сталин беседовали один на один. На этой встрече Рузвельт дистанцировался от позиции Черчилля и Эйзенхауэра относительно приоритетности итальянской кампании. «Вместо этого он дал понять, – рассказывал Гопкинс врачу Черчилля, – что очень заинтересован снять напряжение на русском фронте наступлением во Франции».
Во время первой встречи Большой тройки, состоявшейся 28 ноября, Черчилль, выступая перед тремя делегациями, сказал, что они представляют, вероятно, «наибольшую концентрацию мировых сил за всю историю человечества». В ходе дискуссий в этот день Рузвельт говорил о возможности наступления союзных войск через Италию к Северной Адриатике и Истрии, а оттуда на северо-восток, к Дунаю. Позднее эту идею приписали Черчиллю, но Черчилль предлагал в качестве следующего шага после победы в Италии произвести высадку десанта на юге Франции, причем, по его мысли, это следовало сделать одновременно с десантной операцией в Ла-Манше. Сталин склонялся к этой точке зрения. Его не привлекала возможность выхода англо-американских войск к Дунаю.
Вечером Рузвельт, дававший ужин в честь Сталина и Черчилля, почувствовал себя нездоровым и рано ушел спать, а двое его гостей остались обсуждать будущее побежденной Германии. Черчилль сказал, что хотел бы запретить немцам всю авиацию, как военную, так и гражданскую, но добавил, что не имеет ничего против немецких трудящихся. Сталин на это заметил, что русские расстреливают любого военнопленного из рабочих, если на вопрос, почему он воевал, тот отвечает, что выполнял приказ. Вернувшись к вопросу о польской границе, Черчилль предположил: «Польша может подвинуться, как солдат, делающий два шага влево». Россия тем самым приобретет восточную треть Польши, а Польша подвинет Германию. «Если Польша наступит на ногу Германии, – сказал Черчилль, – ничего не поделаешь, Польша должна стать сильной. Этот инструмент необходим в европейском оркестре». Сталин был доволен.
На следующем пленарном заседании конференции Сталин жестко выступил против откладывания десантной операции в Ла-Манше на более поздний срок. На следующий день советники Черчилля сообщили ему, что единственными подходящими условиями проведения операции в оговоренный ранее период будут пять ночей после 8 мая и пять дней после 10 июня. Утром 30 ноября во время личной встречи со Сталиным Черчилль еще раз объяснил причины, по которым он хотел продолжить действия в Италии. «Вывод четырех британских дивизий из Италии ради операции в Ла-Манше, – сказал он, – вполне может до некоторой степени обескуражить остающиеся войска, и мы упустим преимущества от крушения Италии». Но при этом указал, что вывод этих частей «подтверждает искренность нашей подготовки к операции в Ла-Манше». Днем на пленарном заседании было достигнуто соглашение, что датой начала операции станет май.
Вечером Черчилль устроил ужин. Поскольку это совпало с его шестьдесят девятым днем рождения, с самого начала и до конца звучали тосты. В какой-то момент Черчилль поднял свой бокал и сказал: «Я пью за пролетарские массы». После этого поднял бокал Сталин и произнес: «Я пью за Консервативную партию». Черчилль сказал Сталину: «Англия розовеет», на что Сталин откликнулся: «Это признак хорошего здоровья».
На следующий день обсуждались границы послевоенной России и присоединение к Польше немецких территорий в качестве компенсации. Черчилль заявил, что готов объяснить полякам, что это «хороший план, лучшее из того, что они могут приобрести, и что правительство его величества не будет спорить с Россией за столом мирных переговоров». Кроме того, Черчилль сказал, что «не будет сильно расстраиваться из-за передачи части Германии полякам или из-за передачи России Львова», на чем настаивал Сталин. Польше придется признать линию Керзона, предложенную Британией еще в 1920 г., и отказаться от трети восточной территории, которую она присоединила в 1921 г. Поляки, добавил Черчилль, «поступят мудро, приняв наш совет. Они получат территорию площадью почти 800 квадратных километров». Польша также получит часть Восточной Пруссии. Согласятся ли они с такими потерями и приобретениями, неясно. Стенограмма зафиксировала слова Черчилля: «Поляков ничто не удовлетворит». Но он вызвался донести до них, что следует принять предложение».
Что касается Германии, все пришли к соглашению, что она должна быть раздроблена на более мелкие государственные образования. Черчилль подчеркнул и необходимость изоляции Пруссии. Он также предложил сделать земли Южной Германии частью дунайской конфедерации, в которую могут войти Бавария, Австрия и Венгрия. «Широкая, мирная, похожая на корову конфедерация», – сказал он.
В результате переговоров Большой тройки Сталин получил, что хотел: дату начала англо-американской десантной операции на севере Франции и согласие с определением западной границы Советского Союза. 2 декабря Черчилль улетел в Каир, где попытался убедить президента Турции Исмета Инёню вступить в войну. Черчилль полагал, что в случае вступления в войну Турции, Болгария, Румыния и Венгрия, до сих пор лояльные Германии, могут, как он выразился, «упасть к нам в руки». Но Инёню не поддался на уговоры: Турция, как и Аргентина, вступит в войну только перед самым крушением Германии.
9 декабря Черчилль снова почувствовал себя плохо. «Он выглядел очень плохо, – записал Брук, – и говорил, что чувствует себя опустошенным, уставшим, у него болит поясница». Черчилль действительно настолько устал, что после ванны у него хватало сил только обернуться полотенцем и, не вытираясь, лечь в постель. Но тем не менее каждый день он проводил по нескольку встреч с экспертами и советниками, обсуждал помощь партизанам Югославии, Греции и Албании и другое. Среди тех, кто обычно ужинал с ним, был Эмери, работавший за немецкой линией фронта в Албании. 10 декабря после ужина он в письме отцу передал ответ Черчилля на вопрос о планах дальнейших поездок: «Я жертва капризов и путешествую на крыльях фантазии». И в самом деле, уже через час Черчилль отправился самолетом в Тунис. После восьми с половиной часов полета самолет приземлился не в том аэропорту. «Его вывели из самолета, – вспоминал позже Брук, – он сел на свой чемодан под леденящим утренним ветром и выглядел – ну совершенно никаким. Мы просидели так довольно долго, прежде чем двинулись дальше, и он совершенно продрог». Нужный аэродром находился в 60 километрах, близ Карфагена, где его ждал Эйзенхауэр. Черчилль собирался оттуда вылететь в Италию, чтобы встретиться с британскими войсками, но у него уже не было сил. «Боюсь, придется остаться с вами дольше, чем планировал, – сказал он Эйзенхауэру. – Я совершенно дошел до точки и не смогу поехать на фронт, пока не наберусь сил».
11 декабря Черчилль провел в постели. На следующее утро у него поднялась температура до 38,3°. Из Каира прилетел врач; из Туниса прислали портативный рентгеновский аппарат. У Черчилля диагностировали воспаление легких. Он оставался в постели, но продолжал принимать посетителей и диктовать телеграммы стенографисту. Врачи возражали, но тщетно.
В ночь на 14 декабря сердце Черчилля стало давать перебои. Лорд Морган опасался, что он может умереть. Черчилль относился ко всему философски и сказал Саре: «Если умру, не переживай – война выиграна».
Глава 32Болезнь и выздоровление
15 декабря 1943 г. к заболевшему Черчиллю в Карфаген прилетел из Каира бригадир Бедфорд, специалист-кардиолог. «Он дает ему дигиталис», – записал Макмиллан. Позже в этот же день из Италии прилетел подполковник Баттл, эксперт по новому антибиотику – сульфонамиду М&В. «Я долго с ним разговаривал, – записал Макмиллан, – упрашивал проявить твердость и запретить телеграммы и посетителей». Вечером Черчилль позвал лорда Морана и сказал: «Мне нехорошо. С сердцем творится что-то странное, оно словно подпрыгивает». У него случился легкий сердечный приступ, «так называемая мерцательная аритмия, – отметил Макмиллан на следующий день. – Это не очень страшно, но всех нас напугало». 16 декабря из Каира прилетел профессор Джон Скаддинг, специалист по грудным заболеваниям. К тому времени пульс Черчилля выровнялся, легкие прочистились. Он лежал в постели, слабый, но жизнерадостный. Сара читала ему роман Джейн Остин «Гордость и предубеждение».
17 декабря в Карфаген прибыла Клементина, чтобы быть рядом с мужем. Вечером они ужинали вдвоем. Прошло почти шесть недель с тех пор, как они виделись в последний раз. После ужина к ним присоединились Сара и Рэндольф. Лорд Морган был недоволен, что разговоры затянулись, но, как написала Клементина Мэри, «у папы никаких признаков слабости, и пару раз, когда я вставала, чтобы уйти спать, он не отпускал меня». Однако ночью у Черчилля случился второй сердечный приступ. «Папа очень расстроен, – написала Клементина Мэри 18 декабря. – Он начинает понимать, что в ближайшие дни не поправится и ему придется вести кошмарную для него монотонную жизнь без эмоций и возбуждения».
Черчилль продолжал принимать гостей, правда только по одному. Он переписывался телеграммами с начальниками штабов, обсуждая высадку десанта с моря на итальянское побережье к югу от Рима. 23 декабря к нему приехали Эйзенхауэр и Александер, тоже для обсуждения деталей предстоящей операции. Ее целью был захват Рима с последующим продвижением на север до линии Пиза – Римини. 24 декабря Черчилль впервые за две недели встал с постели ради устроенного в канун Рождества совещания с Александером и некоторыми другими военачальниками и членами комитета военного планирования. Темой была подготовка операции в Анцио к намеченной дате 20 января. В день Рождества пять главнокомандующих, созванных телеграммами, собрались в Карфагене для выработки окончательного плана действий в Анцио, важность которых Эйзенхауэр подчеркивал с самого начала. Он и до сих пор был уверен, как сказал собравшимся, «что правильным является продолжение давления на Италию, где немцы все еще очень сильны».