Летом Черчилль отправился в Италию в компании большого количества секретарей и коробок с бумагами, чтобы продолжить работу над четвертым томом мемуаров. С ним поехали Клементина, генерал Исмей и Билл Дикин. Сначала они обосновались в Гардоне на озере Комо, а потом в Карецце. Но рабочий отпуск пришлось прервать в середине августа: Черчилль поехал на инаугурационное заседание Совета Европы как глава британской секции парламентской оппозиции. Правительственную секцию возглавлял Герберт Моррисон. Один из делегатов, коллега Черчилля по партии Гарольд Макмиллан, был поражен тем, насколько легко Черчилль освоился в новых условиях и вписался в самый дух политических дебатов. «Он ходил, со всеми беседовал, заходил в курительную комнату, и постоянно старался завоевать симпатии своих новых коллег – парламентариев». Четыре дня Черчилль развлекал французских, бельгийских, голландских и итальянских делегатов на своей вилле. Затем, выступая с речью 17 августа, он призвал Совет Европы действовать как «европейское объединение в Организации Объединенных Наций». Потом, оглядев зал, он театрально воскликнул: «А где же немцы?»
Черчилль призывал Совет пригласить делегацию западных немцев как можно скорее присоединиться к дискуссиям. Это можно было сделать до конца месяца. «Предстоящий год слишком дорог, – сказал он, – чтобы его терять. Если его потерять, может оказаться, что эта потеря навсегда. Это может быть не просто год. Это может быть решающий год. Только благодаря усиливающемуся и крепнущему чувству европеизма, – говорил он, – мы сможем преуспеть если еще и не в принятии административных решений, то хотя бы в возрождении величайшего континента, который пережил тяжелейшие страдания». Как и предлагал Черчилль, Западная Германия была приглашена присоединиться к Совету Европы. Но решение было принято уже на следующей сессии, которая состоялась в Париже в начале ноября. А через два года Германия стала полноправным членом с решающим голосом.
Из Страсбурга Черчилль уехал на юг, на Французскую Ривьеру с Дэнисом Келли в качестве помощника. Несколько дней он работал над мемуарами, после чего вернулся в Страсбург. Гостьей сессии была кинозвезда Мерл Оберон. Днем 23 августа Черчилль совершал кульбиты в море, чтобы повеселить ее. Келли позже вспоминал: «Потом мы сидели, завернутые в полотенца, и пили сухой мартини. Он вдруг поставил свой стакан с виски, разбавленным содовой, на стойку бара, оглядел мое костлявое тело и фыркнул: «Дэнис, вы – позор Британской империи».
Вечером Черчилль играл в карты с Бивербруком. В какой-то момент он встал из-за стола и почувствовал, что правая нога словно отнялась. Он продолжал играть, но потом ощутил «спазм» правой руки. Ближе к ночи, не подозревая, что с ним что-то серьезное, Черчилль обсуждал с Келли свои переживания по поводу «антиамериканизма» Бивербрука. «Эти люди ничего не понимают», – заметил он, плескаясь в ванне. Однако утром Черчилль понял, что все не очень-то хорошо. Спазм не проходил, он был не в состоянии нормально мочиться. Из Лондона вызвали лорда Морана. Тот сразу же прилетел. У Черчилля был легкий инсульт. Оказалось, что он не может даже написать свое имя. Возвращение в Страсбург пришлось отменить, равно как поездку в Швейцарию для занятий живописью. На три дня он прервал работу, только тренировался делать подпись, и все спрашивал Элизабет Джилльет: «Ну как, теперь хорошо?» На четвертый день он уже был в состоянии немного подиктовать.
Раздраженный и обеспокоенный тем, что инсульт, который держали в строгом секрете, мог повлиять на походку, Черчилль 31 августа самолетом вернулся в Англию. Самолет приземлился в Биггин-хилл, откуда его прямиком увезли в Чартвелл. 3 сентября он отправился в Эпсом, где осмотрел Колониста Второго, скаковую лошадь, которую недавно купил. Но от публичных выступлений воздерживался до 13 октября. В этот день он произнес речь на конгрессе тред-юнионистов в Лондоне, а на следующий день – на ежегодной конференции консерваторов, тоже проходившей в Лондоне. Через шесть дней уже в Бристоле, как почетный глава университета, он произнес речь на церемонии вручения почетных ученых степеней. 21 октября выступил на ежегодной встрече ветеранов в Альберт-холле.
Всю осень Черчилль по возможности старался оставаться в Чартвелле. Там 16 сентября он подписал семилетний договор в пользу жены лорда Морана, согласно которому она должна была получать 500 фунтов ежегодно, не платя налог. Это был второй семилетний договор, подписанный в ее пользу. По курсу 1990 г. это составляло примерно 8000 фунтов стерлингов. Зная, что его доктор не богат, он настоял на этой помощи. «Надеюсь, вы не запретите мне сделать это», – написал он.
Вообще Черчилль часто помогал людям – не только финансово, но и морально. На протяжении более двадцати лет он оплачивал значительные порой долги сына, а когда первый брак Рэндольфа распался, он хорошо обеспечил Памелу. Он позаботился и о двух дочерях своей секретарши Вайолет Пирман, которая умерла вскоре после войны в возрасте сорока с небольшим лет. В 1930‑х и 1940‑х гг. несколько министров, у которых были личные проблемы, в том числе Иден, обращались к нему за помощью и получали ее. В 1937 г. Этель Сноуден, вдова одного из самых яростных его критиков, лейбориста Филиппа Сноудена, написала Черчиллю, прочитав его некролог ее мужу: «Ваше великодушие по отношению к политическим оппонентам навсегда сделало вас в моих глазах великим джентльменом. Нет никого, к кому бы я могла обратиться в случае серьезных проблем с большей уверенностью, что получу добрый прием».
В сентябре и октябре продолжалась работа над военными мемуарами. Шла постоянная правка уже написанных глав в соответствии с критическими замечаниями, которые присылали Черчиллю по его просьбе участники описываемых событий. Десятки писем с предложениями и ответами на вопросы тщательно изучались Келли и Дикином, после чего вместе с автором в текст вносились соответствующие поправки. 2 ноября в Лондоне Черчилль выступил на Национальной книжной выставке. «Писать книгу – это приключение, – сказал он. – Сначала работа – это игрушка и развлечение. Потом она превращается в хозяйку, затем – в господина, а потом в тирана. На последнем этапе, когда вы уже почти готовы смириться со своим рабством, вы убиваете этого монстра и выбрасываете его публике». «Вы должны признать, я проделал грандиозную работу», – позже, когда мемуары были уже окончательно завершены, сказал Черчилль издателю Десмонду Флауэру.
В ноябре Черчиллю исполнилось семьдесят пять лет. Четвертый том военных мемуаров был почти завершен. Небольшая задержка произошла лишь во вторую неделю декабря, когда жестокая простуда уложила его на неделю в постель в доме на Гайд-парк-гейт. Но 19 декабря он вернулся в Чартвелл «в прекрасной форме», как рассказывал Арчибальд Синклер другу. «Так же бодро и непрестанно говорит, как в былые дни, ест, пьет и курит так же ненасытно, как всегда. – Синклер добавил: – Он провел меня по фермам, показал шортгорнских и джерсейских коров, потом огромный кирпичный птичник – «Чикенгемский дворец». Рядом с ним – зловонная и грязная площадка. «Какая порода кур?» – спросил я. «Я не вдаюсь в детали», – ухмыльнулся Уинстон».
29 декабря Черчилль снова покинул Англию, отправившись в четвертую заграничную поездку за год. На этот раз он поехал на Мадейру, которую последний раз видел пятьдесят лет назад по дороге на войну в Южной Африке. Он намеревался пробыть там несколько недель, чтобы закончить четвертый том мемуаров. В начале нового года к нему присоединился Дикин. Но в первую же неделю работы Эттли объявил, что на 23 февраля назначено проведение всеобщих выборов. Черчиллю пришлось спешно возвращаться в Англию. Он улетел 12 января 1950 г. и уже на следующий день в Чартвелле провел ряд консультаций по поводу предвыборного манифеста консерваторов. Черчилль хотел особо выделить два слова: «побуждение» и «стимул».
16 января он отправил телеграмму Клементине, которая осталась на Мадейре: «Надеюсь, все приятно. Здесь сплошная работа». В тот же день он уехал в Лондон. В доме на Гайд-парк-гейт тоже ежедневно проходили консультации. «В один из дней мы провели в столовой девять часов», – рассказывал Черчилль жене 19 января. Через два дня он сделал первое предвыборное политическое выступление по радио. Он сказал слушателям, что перед ними стоит выбор: «Либо совершить очередное погружение в социализм, либо, приложив большие усилия, восстановить свободу, инициативу и предприимчивость британской жизни».
Утром 24 января Черчилль опять почувствовал себя плохо. «Все как в тумане», – пожаловался он лорду Морану. Тот заверил его, что это не инсульт. «Из-за сильного переутомления, – сказал он, – у вас происходят артериальные спазмы».
Предвыборная кампания продолжалась. Чтобы готовить выступления, Черчилль пригласил в помощь двух молодых людей – Реджинальда Модлинга, будущего канцлера Казначейства, и Джорджа Криста, редактора еженедельника Консервативной партии. Они помогли ему подготовить речь для выступления в его избирательном округе 28 января, в которой он обрушился на национализацию, проведенную лейбористским правительством. В 1945 г. был национализирован Английский банк, в 1946-м – уголь, гражданская авиация и транспорт, в 1947-м – электричество, в 1948-м – газ. Билль о черной металлургии, принятый во втором чтении в ноябре 1948 г. и для вступления в силу ожидавший лишь победы лейбористов, «мы аннулируем», заявил Черчилль. Это обещание он повторил 4 февраля в Лидсе.
Из Лидса Черчилль переехал в Кардифф, где процитировал слова Ллойд Джорджа, сказанные двадцать пять лет назад: «Социализм – это общность в оковах». Из Кардиффа Черчилль уехал в Девонпорт, чтобы выступить в предвыборной кампании Рэндольфа. Потом отправился в Эдинбург, где 14 февраля говорил о своей надежде найти «более возвышенное и благородное основание для мира», чем атомная бомба. Он сказал, что «не может не возвращаться к мысли о новых переговорах с Советской Россией на самом высоком уровне». Затем, впервые употребив слово «саммит», в смысле переговоров мировых лидеров, он сказал: «Меня привлекает мысль приложить максимум усилий для наведения мостов между двумя мирами, чтобы каждый жил своей жизнью, если не в дружбе, то, по крайней мере, без ненависти холодной войны. Постарайтесь запомнить мои слова, потому что я не всегда оказываюсь не прав. Невозможно представить, что можно ухудшить положение дел переговорами».