Особенно заинтересовал Черчилля отчет бывшего посла Британии в Токио сэра Роберта Крейги: война с Японией была крупнейшим несчастьем для Британии. Прочтя это, Черчилль написал Идену, что нападение Японии на Пирл-Харбор было «величайшим благословением для Британии. Большее везение редко случалось в истории Британской империи, это событие показало наших друзей и врагов в истинном свете и оно поведет в процессе крушения Японии к новым исключительно благоприятным взаимоотношениям англоязычных стран».
На вокзале Юстон Черчилля встречали все коллеги по кабинету и толпы лондонцев. Обретая свою лучшую форму, 21 сентября 1943 года премьер выступил перед палатой общин. Николсон описывает: «Он начал, как всегда, в невыразительной, скованной манере. Но по мере того, как он продвигался вперед, стали выявляться знакомые жесты и приемы. …Перед окончанием первой половины, когда мы прервались на ланч, он показал один из таких приемов. Он говорил об Италии и выразил удовлетворение тем, что итальянский народ, «освобожденный из состояния рабства», может занять «достойное место среди демократий мира». «Страны сателлиты, – продолжал он, – подчиненные и устраненные…», и тут он поднял свою руку, словно готовился поразить кого-то самой ужасной молнией из своего богатого риторического словаря, но внезапно опустил руку и спокойно одел очки, «…возможно воспользуются возможностью спокойно вернуться к естественному состоянию», – заключил он улыбаясь. Комбинация громоподобного ораторства и неожиданного перехода к интимному и разговорному была наиболее впечатляющей. Из всех приемов этот никогда его не подводил».
В стране Черчилль начинает пользоваться невиданным престижем. Нелюбимый прежде всеми, он обретает множество поклонников.
Сталина абсолютно не устраивала та пассивная роль, которую западные союзники предназначали России в ходе итальянского урегулирования. 24 августа он объявил союзникам, что роль “пассивного наблюдателя” для него “нетерпима”. Иден и Кадоган пытались убедить Черчилля, что тот не может вначале осуждать Сталина за то, что тот отстранился от дел, а затем за то, что тот “грубо присоединяется к вечеринке”. Стремление СССР участвовать в обсуждении капитуляции Италии было воспринято Черчиллем и Рузвельтом как указание на то, что Советский Союз, увидев «свет в конце тоннеля» после битвы на Орловско-Курской дуге, стал более требовательным членом коалиции, самоутверждающейся державой будущего. Несомненно, Черчилль катализировал эти настроения Рузвельта летом 1943 года.
Идену, отправляющемуся в Москву, Черчилль сообщил о своей беседе с новым советским послом Гусевым. «Я сказал ему о нашем желании сотрудничать с Россией, быть с нею друзьями, что мы видим, какое большое место она займет после войны, и мы приветствуем это и сделаем все возможное, чтобы укрепить хорошие отношения между ними и Соединенными Штатами». Самое большое раздражение у Черчилля вызывало выдвигаемое Москвой пожелание присутствовать на заседаниях англо-американского объединенного комитета начальников штабов. Здесь дело касалось самых дорогих для Черчилля материй, здесь он готов был стоять до конца. И ничто не настораживало его больше, чем те операции, которые предусматривали хотя бы косвенное взаимодействие американской и советской сторон.
Именно имея в виду возможность усиления Советского Союза, Черчилль указал Идену 6 октября 1943 г.: «Я не знаю, в каком состоянии будет Германия после окончания войны, но мы не должны ослаблять ее до крайней степени – мы можем нуждаться в ней против России». Как записала одна из стенографисток, члены кабинета министров были «поражены до ужаса, услышав все это». Черчилль очень хотел, чтобы Иден узнал в Москве, «что русские действительно думают о Балканах и поэтому он задал ему следующий вопрос: Будет ли их привлекать возможность нашей инициативы в Эгейском море с целью включения Турции в войну и открытия Дарданелл и Босфора… Заинтересованы ли они еще в высадке во Франции?»
Открывался новый аспект союзнической стратегии. Рузвельт и Черчилль стали оценивать первые итоги их итальянской операции как этап в решающей борьбе с русскими за центральную европейскую равнину. В мировой дипломатической игре было важно за операциями местного значения не потерять главное. Для Черчилля эта задача включала в себя подготовку противовеса послевоенной России на континенте к юго-востоку от советских границ. Пока дело еще не дошло до открытого выявления отношений. Чтобы иметь дипломатический буфер в значительно охладившихся отношениях с Советским Союзом, Черчилль в конце августа 1943 года согласился на созыв представителей внешнеполитических ведомств трех великих держав. Рузвельт в эти дни, возможно, размышлял, не слишком ли далеко он зашел в отчуждении с главным воюющим союзником. В начале сентября 1943 года он убедил А.Гарримана переехать из Лондона в Москву, сделав его своим полномочным представителем при советском правительстве. В наставительной беседе с Гарриманом президент поставил задачу обсудить с советским руководством послевоенные планы сторон. У Черчилля и Рузвельта возникла идея обсуждения этих вопросов со Сталиным при личной встрече.
Происходили смещения стратегического характера. Немцы остановлены под Курском. Возникла передышка и – впервые – благоприятные перспективы для продвижения Советской Армии на Запад. В этой ситуации, говоря уже не с позиции слабости, советское руководство ответило на западное предложение о встрече согласием. Тому было много причин, но одной из важнейших было опасение в отношении напряженного состояния коалиционных отношений и стремление ослабить традицию англосаксонских союзников решать важнейшие вопросы между собой. В ответе Сталина содержалось согласие на встречу министров иностранных дел трех главных союзников в октябре в Москве и предложение встретиться «большой тройке» в Иране в ноябре-декабре 1943 года. Предварительно Иден и американский госсекретарь Хэлл, которого У.Черчилль называл «галантный старый орел», встретились в Москве.
Московская конференция министров иностранных дел трех великих держав, состоявшаяся в октябре 1943 года, имела, вопреки мрачным предсказаниям, определенный успех. Идя навстречу западным союзникам, СССР предложил создание трехсторонней комиссии для подготовки создания всемирной организации – в 1943 году это было даже более серьезным шагом, чем предлагавшаяся западными союзниками декларация о намерениях в этом вопросе. Английскую делегацию на этой встрече министров иностранных дел более всего интересовали вопросы мирного урегулирования с Италией – здесь были затронуты главные интересы англичан – обеспечение связей с отдельными и уязвимыми частями империи через Восточное Средиземноморье. Хэлл же зондировал почву создания института «четырех полицейских», четырех главных сил послевоенного мира, он был занят выработкой декларации четырех великих держав (трое представленных плюс Китай) о послевоенном мировом устройстве.
Желая скрепить межсоюзническое сотрудничество и приблизить день открытия «второго фронта», советская сторона согласилась подписать указанную декларацию. С той же целью Сталин сделал поразившее Идена и Хэлла обещание выступить против Японии после победы над Японией.
Еще не будучи уверен во встрече в Тегеране, Рузвельт предложил Черчиллю встретиться в Северной Африке и пригласить Москву послать туда Молотова вместе в военной миссией, делегированной советским генштабом. Это было именно то, чего Черчилль боялся более всего. До данного момента лишь англичане были «допущены» на высшие военные советы американцев, они были привилегированными ближайшими союзниками и не желали терять этого положения ни сейчас, ни в грядущие годы. Черчилль категорически выступил против «идеи приглашения советского военного представителя для участия в заседаниях наших объединенных штабов… этот представитель заблокирует все наши дискуссии… 1944 год полон потенциальных опасностей. Крупные противоречия могут проявиться между нами и мы можем взять неверный поворот. Либо мы снова пойдем к компромиссу, либо рухнем между двумя стульями. Единственная надежда заключается в созданном климате доверительности между нами… Если этот климат исчезнет, я преисполнюсь отчаяния за будущее». Рузвельт, не желая отчуждения англичан в момент решающих встреч с русскими, в конечном счете отошел от идеи трехсторонних военных консультаций, хотя, нет сомнения, они были бы тогда очень полезны в любом случае. Что ж, военная необходимость вошла в противоречие с дипломатической стратегией англичан.
Выступая в Мэншн-хаузе 9 ноября 1943 года, Черчилль предупредил, что «не наступило еще время для расслабления, для светлых мыслей о радостях мира и победы». В руках Гитлера еще находятся четыреста дивизий. Черчилль особо отметил роль в текущей войне Советского Союза. Хотя «в Сицилии и Италии Великобритания имела честь внести преобладающую долю и заплатить самую большую цену», в то время как американцы, австралийцы и новозеландцы осуществили «блестящие операции» на Дальнем Востоке, «я рад признать и даже провозгласить, что самым выдающимся событием этого примечательного года является победоносное продвижение русских армий от Волги к западу через Днепр, освобождая, как сказал маршал Сталин, две трети русской земли от завоевателя». В ходе этой борьбы «русские советские армии нанесли глубокие удары по общей структуре германской военной мощи. Устрашающая чудовищная машина германского могущества и тирании преодолена и разбита русской доблестью, военным искусством и наукой».
Однако с этого времени (осень 1943 года) в стратегии Черчилля начинает просматриваться еще один элемент. Черчилль прохладно относится к высадке в Северной Франции уже не только потому, что следует экономить силы и дать выдохнуться СССР и Германии. Он видит, что военный баланс на Западе очень быстро начинает смещаться в американскую сторону. Англичан и американцев уже трудно было назвать равными союзниками. Американцы становились главной силой западной коалиции, поскольку их превосходство в наземных войсках становится преобладающим и дальнейшее накапливание их сил лишь еще более умаляло роль Лондона. Черчилль же, разумеется, не хотел становиться «слишком уж» очевидным младшим союзником. Мы видим, как в это время, находясь на пути к Тегерану, Черчилль начинает позволять себе критические замечания в адрес американской политики. В