После сигар и кофе Рузвельт отправился спать. На американской вилле Черчилль остался сидеть со Сталиным на софе и предложил поговорить о том, что «может случиться с миром после войны». Присутствовал Антони Иден. Это была, как потом оценил ее Черчилль, историческая беседа. Сталин ответил, что «прежде всего следует обсудить худшее, что могло бы случиться». Он сказал, что боится германского национализма, и необходимо сделать все, чтобы предотвратить развитие этого явления. «После Версаля, – сказал Сталин, – мир казался обеспеченным, но Германия восстановила свое могущество очень быстро. Мы должны создать сильную организацию, чтобы предотвратить развязывание Германией новой войны». Черчилль спросил, как скоро Германия может восстановить свои силы? На что Сталин ответил, «возможно, примерно за 15-20 лет. Немцы, – сказал Сталин, – способные люди, они могут быстро восстановить свою экономику». Черчилль ответил, что немцам должны быть навязаны определенные условия: «Мы должны запретить им развитие авиации, как гражданской, так и военной. И мы должны уничтожить всю систему генерального штаба».
Черчилль продолжал: «Ничто не является окончательным. Жизнь продолжается. Но мы кое-чему научились. Наша задача – сделать так, чтобы мир сохранился по меньшей мере в течение 50 лет. Для этого необходимо: 1) – разоружение; 2) предотвращение перевооружения; 3) наблюдение за германскими заводами; 4) запрет на развитие Германией авиации и 5) территориальные изменения долговременного характера. Сталин ответил, что «Германия попытается восстановить свой потенциал, используя соседние страны». Комментарий Черчилля был таков: «Решение этого вопроса зависит от Великобритании, Соединенных Штатов и Советского Союза, от того, смогут ли они укрепить свою дружбу и наблюдать за Германией в своих общих интересах». Неудача с контролем после окончания первой мировой войны произошла, по мнению Черчилля, из-за того, что «народы не имели опыта. Первая мировая война не была до такой степени национальной войной, и Россия не участвовала в мирной конференции. На этот раз все будет по-другому. На этот раз Пруссия должна быть изолирована и уменьшена в размере, а Бавария, Австрия и Венгрия должны сформировать широкую конфедерацию. С Пруссией следует поступить жестко и так, чтобы другие части рейха не хотели идти на сближение с ней. Черчилль также сказал, что одним из средств предотвращения германской агрессии будет разделение функций между союзниками: «Россия будет владеть сухопутной армией, а на Великобританию и Соединенные Штаты падает ответственность содержать военно-морские и воздушные силы». Эти три державы не должны принимать на себя никаких обязательств по разоружению, они будут опекунами мира на земле. Если они не преуспеют в этой своей миссии, то в мире возможно воцарение столетнего хаоса.
По мнению Черчилля, после окончания войны в Европе, «которая может завершиться уже в 1944 г., Советский Союз станет сильнейшей континентальной державой и на него на сотни лет падет огромная ответственность за любое решение, принимаемое в Европе». Западные же союзники будут контролировать другие регионы, господствуя на морях. Впервые мы видим, что Черчилль делает радикальное изменение в своей дипломатии – допускает преобладающее положение одной державы – в данном случае Советского Союза – в европейском регионе. Долго ли он будет держаться этой точки зрения? Ближайшее же будущее покажет, что недолго.
Утром следующего дня Черчилль попытался укрепить «западный фронт», он послал Рузвельту приглашение позавтракать вместе. Но с точки зрения Рузвельта, это было бы одиозной демонстрацией западного сговора перед самыми существенными переговорами с советской стороной и он категорически отказался. Более того, после завтрака Рузвельт уединился именно со Сталиным и Молотовым. Как раз здесь обсуждались самые важные проблемы, на которых базировалась мировая дипломатия Рузвельта. Он выдвинул идею создания послевоенной организации, в верхнем эшелоне которой находились бы «четверо полицейских», трое из которых присутствовали в Тегеране, а четвертым был бы Китай. Не маскируя своих суждения, Сталин сразу же высказался по поводу тех пунктов плана президента, которые казались ему сомнительными. Открытое выделение четырех гегемонов исторического развития не понравится всему остальному миру. Сталин говорил, что европейские нации, для которых эта идея означает утрату ими положениями центра мирового влияния, сразу же выступят против.
Чтобы заставить Западную Европу принять своего рода «опеку» четырех великих держав, американцам, считал Рузвельт, придется держать здесь войска. Рузвельт полагал, что западноевропейские прежние «великие» страны потеряют свои колонии и после войны станут тем, чем они являются: средними по величине индустриальными государствами. Рузвельт настолько был уверен в их упадке, что колебался: следует ли держать здесь войска или нужно просто предоставить Западную Европу своему упадку?
В чем Сталин твердо стоял на своем – так это в том, что против возможности агрессии со стороны Германии и Японии в будущем следует создать эффективные контрольные механизмы. И в этом Рузвельт полностью поддержал своего советского собеседника. Рузвельт предложил, чтобы части старых колониальных империй – Индокитай и Новая Каледония, представляющая угрозу Австралии, а также Дакар, который, «будучи в ненадежных руках, представляет угрозу Америке», были взяты под опеку.
На трехстороннем утреннем заседании Черчилль сделал обобщение: «нации, которые будут править миром после войны, должны быть удовлетворены и не иметь территориальных или других амбиций… Опасны голодные и амбициозные страны, ведущие же страны мира должны занять позиции богатых и счастливых». Видя растущую мощь России и желая заручиться ее поддержкой, Черчилль заявил, что желание России иметь незамерзающий порт оправданно. «Я всегда думал, что это обстоятельство не только не справедливо, но способно порождать ссоры и несчастья – такая могущественная держава, охватывающая гигантские территории, как Россия с ее населением почти в 200 млн. человек, лишена в течение зимних месяцев всяческого доступа к широким морским просторам». Обратившись к Сталину, Черчилль подчеркнуто заявил, что нет никаких препятствий для России иметь тепловодный порт. Он выразил надежду, что «Россия будет представлена в мировом океане своим военно-морским флотом и торговыми судами». Пиком усилий по обеспечению дружественности Советского Союза, является, видимо, заявление Черчилля, сделанное 1 декабря 1943 г.: «Россия должна осуществлять полный контроль на Черном море». Для укрепления морских позиций СССР ему следовало передать часть итальянского флота.
В попытке найти взаимоприемлемые подходы и Черчилль и Сталин дошли до пределов византийства. Во время одного из ужинов Черчилль предложил тост за пролетарские массы. Сталин ответил: «Я пью за консервативную политику».
На конференции начала складываться конфигурация сил, которая крайне тревожила Черчилля. По двумя главным вопросам (Западная Европа и Китай) Рузвельт и Сталин были ближе друг к другу, чем к позиции Черчилля. На его глазах происходило отчуждение американцев и англичан на фоне определенного сближения СССР и США. Особенно отчетливо это явление стало ощущаться к третьему дню конференции. Именно тогда, 30 ноября 1943 года – в день рождения Черчилля – стало ясно, что происходит нечто важное в дипломатической истории – две великие новые силы пришли со своими правилами на смену прежней дипломатической игре старых европейских держав. В словесных схватках Рузвельта и Сталина по поводу второго фронта, наказания германских военных преступников стало все больше ощущаться сближение американской и советской позиций. Черчилль прятал за очками лихорадочный блеск глаз, он пускался в пространные словесные экскурсы, он демонстрировал неутомимость и красноречие, он прибег к церемониальным зрелищам, передав Сталину от короля Георга VI «меч Сталинграда». Интуиция говорила ему, что за столом происходит могучее дипломатическое смещение сил, СССР и США ощупью находят единые позиции по основным мировым вопросам.
На вечере, посвященном шестидесятидевятилетию Черчилля Сталин предложил тост за производимое американцами оружие, за американские самолеты, без которых «война была бы проиграна». Рузвельт в два часа ночи попросил права провозгласить последний тост: «Мы убедились здесь, в Тегеране, что различные идеалы наших наций могут гармонично сосуществовать, продвигая нас к общему благу». На следующий день Рузвельт заговорил с англичанами незнакомым до сих пор языком. Рузвельт как бы увещевал Черчилля: «Именно потому, что русские – простые люди, было бы ошибкой полагать, что они слепы и не видят того, что происходит перед их глазами». Речь шла о том, что русские, разумеется, видят все оговорки, направленные на затягивание открытия «второго фронта».
Видя Сталина мрачным, Рузвельт начал проходиться по поводу Черчилля, его сигар, его привычек. «Уинстон стал красным, и чем больше он становился таковым, тем больше Сталин смеялся. Наконец, Сталин разразился глубоким и глухим смехом и впервые за три дня я увидел свет, – так рассказывал президент о тегеранской встрече Ф.Перкинс. …В этот день он смеялся и подошел ко мне и пожал мне руку. С этого времени мы наладили личные отношения. Лед тронулся…» Поведение и позиция Рузвельта наводили на Черчилля черную меланхолию. Сказывалась разница стилей. Ум и мудрость Рузвельта были иными, чем у Черчилля. Рузвельт сознательно создавал у всех своих собеседников впечатление, что согласен едва ли не с каждым услышанным словом. При этом собственные взгляды он стремился не выражать. Черчилль в этом плане отнюдь “не был мудр”: он со всей возможной риторической силой излагал свои взгляды и с нетерпением ожидал контраргументов. Разница стилей в данном случае далеко не всегда склоняла дело в пользу премьера.
Произошедшее объективное сближение Сталина с Рузвельтом вело к определенному отстранению Черчилля от решения крупнейших вопросов мировой политики, и он очень остро это обстоятельство ощущал. Именно таково впечатление многих людей, в