идевших Черчилля в эти дни. В отдельные периоды складывалось впечатление, что он переживает внутренний кризис. Только что он говорил Сталину о разделении «суши и моря», ответственности в мире – и вот уже через несколько дней он меланхолически говорит, что его согласия на такой раздел – и даже мнения – никто не спрашивает. Советско-американское сближение Черчилль все больше начинает воспринимать как катастрофу для своей дипломатии. Так, после окончания второго пленарного заседания, возвращаясь в сопровождении Идена, Керра и врача Морана, Черчилль нарисовал спутникам апокалиптическое будущее: «Миру предстоит гигантская, еще более кровавая война. Я не буду в ней участвовать. Мне хотелось бы заснуть на миллион лет». Как избежать новой опасности? Британия должна иметь превосходство в воздухе. «Если мы будем иметь мощные военно-воздушные силы, никто не рискнет атаковать нес, поскольку Москва будет так же близко по отношению к нам, как Берлин сейчас». Оставшись один на один со своим врачом, Черчилль печально сидел на краю кровати и мрачно пророчествовал: «Я, к сожалению, верю в то, что человек может уничтожить человечество и стереть с лица земли цивилизацию. Европа будет разрушена и возможно, я отчасти буду ответственен за это». Он повернулся с жестом нетерпения: «Почему я мучаю свой мозг всеми этими вещами, ведь прежде я никогда ни о чем не беспокоился».
В то время, когда Черчилль видел близкое всемогущество Советской Армии, Сталин питал характерные для него сомнения. Он не считал судьбу войны уже безусловно решенной и был готов к худшему. Во время одной из решающих дискуссий он посчитал необходимым предупредить западных союзников – Черчилля прежде всего: «Судьба Красной Армии зависит от вторжения в Северную Францию. Если западные союзники не осуществят операции в мае 1944 г., то, возможно, Красная Армия не сможет провести никаких операций в течение всего года. Погодные условия могут создать трудности с транспортом. Отсутствие главной операции на Западе может вызвать у Красной Армии разочарование, а разочаровать – породить дурные чувства. Для русских будет тяжело вести эту войну дальше. Они устали от войны». Сталин указал на распространение среди солдат и офицеров Красной Армии мнения, что она оставлена своими союзниками. Черчилль воспринял это как своего рода предостережение и был, возможно, прав.
Впервые на совещаниях «большой тройки» Рузвельт начинает предавать гласности свои идеи (часть которых выдвинул его министр финансов Моргентау) относительно будущего Германии*. Он предложил Сталину и Черчиллю создать пять отдельных государств на немецкой земле плюс два особых самоуправляемых региона (один – Киль и Гамбург, второй – Рур и Саар), находящиеся под международным контролем.
Черчилль резко выступил против схем президента. Он явно боялся оставить СССР на континенте сильнейшей европейской страной, его предложения были направлены на то, чтобы сохранить значительную часть Германии крупным государством. В плане Моргентау он увидел конструктивную и деструктивную стороны. Черчилль был определенно согласен лишь со следующим: «Главное – изоляция Пруссии. То, что потом будет сделано с Пруссией – вторичный вопрос. Следовало бы также выделить Баварию, Вюртемберг, Палатинат, Саксонию и Баден-Баден. Если к Пруссии следует подойти со всей жесткостью, то ко второй группе германских земель, он бы подошел мягче. Ему импонирует идея создания того, что можно бы быть названо Дунайской конфедерацией. Люди в этой части Германии не столь жестоки и в течение одного поколения раздельного существования они будут совершенно иными. У них не будет намерений начать еще одну мировую войну и они постараются – а мы будем стремиться им помочь – чтобы они позабыли о Пруссии». У Черчилля не было сомнений, что дунайское государство было бы мощной силой, как не было сомнений в том, что германский элемент в нем безусловно доминировал бы. Сталин немедленно указал на эту опасность. Черчилль тотчас же высказал свои опасения по поводу Европы, где Советскому Союзу противостояли бы лишь малые и слабые государства. В наступившей пикантной паузе президент Рузвельт произвел своего рода революцию, когда заявил, что «согласен с маршалом… Германия была менее опасной для цивилизации, когда состояла из 107 провинций». Нет сомнения, что эта поддержка Рузвельта была высоко оценена Сталиным. Но трехстороннего согласия по поводу будущего Германии в Тегеране достигнуто не было, и дело было передано в Европейскую совещательную комиссию, основанную во время предшествовавшей Тегерану Московской конференции министров иностранных дел. Протоколы Тегерана позволяют сказать следующее: здесь наметилось подлинное советско-американское понимание в отношении того, что Германия должна быть поставлена в положение, при котором она перестанет быть возмутителем европейского мира и источником агрессии.
Черчилль, чувствуя, что он теряет вес в «большой тройке», выступил навстречу советской позиции по польскому вопросу. Предлагаемая советским правительством Польше компенсация за утраченные ею в 1939 году Западную Белоруссию и Западную Украину была более чем справедлива. Польше предлагались бывшие немецкие территории (Восточная Пруссия и Силезия) – территории гораздо более ценные, «чем болото, расположенное в районе реки Припять». В индустриальном плане это один из наиболее развитых районов Европы, и Польша не может жаловаться. «Следует сказать полякам, что русские правы, что им предлагается справедливая и выгодная сделка. Если поляки не пойдут на нее, мы не сможет им помочь». Сталин при этом вынул карту старой линии Керзона с территориальными обозначениями, указанными в телеграмме, посланной в 1920 г. лидерами Антанты. Отмеченные названия городов указывали, какой видела границу между Польшей и Россией далеко не дружелюбно настроенная в отношении русских Антанта в 1920 г. На это премьер-министр сказал, что «ему нравится эта карта и он скажет полякам, что, если они не примут предлагаемой границы, то будут дураками. Он напомнит им, что, если бы не Красная Армия, они были бы полностью уничтожены. Он скажет, что им предоставляется прекрасное место для жизни – более 500 км в каждую сторону от середины страны».
В последний день тегеранской конференции Рузвельт заявил Сталину, что одобрил бы перенос восточной польской границы на запад, а западной польской границы – до реки Одер. Правда, Рузвельт сделал оговорку, что потребность в голосах польских избирателей на президентских выборах 1944 года не позволяет ему принять «никакое решение здесь, в Тегеране, или наступающей зимой» по поводу польских границ. Склонившись над картами, Черчилль и Сталин обозначил то, что Черчилль назвал «прекрасным местом для жизни поляков» – их новые границы.
Полагаем, не будет ошибкой сказать, что в ходе Тегеранской встречи «большой тройки» Рузвельт внес коррективы в свой стратегический план создания опеки «четырех полицейских» и расклада сил внутри четырехугольника. Сущность этих корректив заключалась в том, что президент пришел к выводу о возможности достаточно тесных и взаимовыгодных советско-американских отношений в будущем мире. Мир, в котором США и СССР будут друзьями, определенно виделся как более стабильный, более надежный, более упорядоченный. Две наиболее мощные державы мира, найдя общий язык, самым надежным образом гарантировали мир от войны.
Понятно, как далек был от этого оптимизма Черчилль. Его врач отметил охватившую премьера – и столь нехарактерную для него – черную меланхолию. Вскоре после Тегеранской конференции Черчилль сказал леди Вайолет Бонэм-Картер, что “впервые в жизни я понял, какая мы маленькая нация. Я сидел с огромным русским медведем по одну сторону от меня и с огромным американским бизоном по другую; между этими двумя гигантами сидел маленький английский осел”. Несмотря на явное физическое истощение, Черчилль после Тегерана решил посетить в Италии генерала Г.Александера. «Он может быть нашей последней надеждой на спасение. Мы должны что-то делать с этими проклятыми русскими».
Вылетев утром 2 декабря из Тегерана, Черчилль приземлился в Каире, где для него приготовили шикарную виллу. Как свидетельствуют окружающие, «он был в замечательном умственном состоянии. На сотрудников он если и ворчал, то редко». Через два дня началась новая встреча Черчилля с Рузвельтом (конференция «Секстант»). Черчилль подчеркнул, что обещание Сталина начать войну против Японии многое решает. Базы в России гораздо лучше, чем базы в Китае, с них можно будет навести решающие удары по Японии. Можно ослабить Юго-Восточное командование. А пока следует решительно сконцентрироваться на «Оверлорде». Сюда будет брошен миллион американцев и полмиллиона англичан. «Последуют битвы грандиозных масштабов, невиданных еще в этой войне».
Черчилль настаивал на том, чтобы подтолкнуть Турцию к участию в войне. Тогда Болгария, Румыния и Венгрия «возможно все упадут в наши руки… Мы должны сделать так, чтобы сателлиты Германии работали на нас. Если мы укрепимся на Балканах, мы резко сократим число наших трудностей. Следующую конференцию можно было бы провести в Будапеште!» Действуя в духе этой схемы, Черчилль в первый же день пребывания в Каире пригласил в Египет турецкого президента Исмета Иненю. Прибывший осторожный турецкий президент не поддался на уговоры сразу вступить в войну. Максимум на что он согласился – позволил британским самолетам использовать турецкие аэродромы.
Черчилль начал терять самообладание. Через несколько месяцев германское сопротивление будет сокрушено, и Турция окажется не среди победителей, а среди тех, кто будет призван к ответу. «Для Турции опасно упустить шанс присоединиться к англоговорящим народам, насчитывающим, если не считать цветные расы, двести миллионов человек». В то же время, если в будущем Болгария объявит войну Турции, это будет означать автоматическое объявление войны Турции Россией. Если турки промедлят несколько месяцев, решение в Европе будет найдено без их участия. Иненю требовал прибытия в Турцию двадцати эскадрилий авиации, он опасался германских войск, которые еще занимали позиции от Крыма до Родоса. Черчилль решительно не любил медлительных людей. «Война покатится на запад, а Турция потеряет шанс включиться в нее и получить часть плодов победы». Турецкий премьер был непреклонен. Судьба Греции была перед его глазами, и в Италии союзники не могли выбить немцев. Прощаясь на аэродроме, президент Иненю обнял Черчилля, чем привел премьера в восторг. Скептичный Иден постарался охладить его пыл: «Это единственный результат пятнадцати часов пререканий». Вечером Черчилль сказал дочери Саре: «Знаешь ли ты, что случилось сегодня днем? Турецкий президент поцеловал меня. Правда заключается в том, что я неотразим. Но не говори об этом Энтони, он ревнует».