Черчилль и Рузвельт решили в Каире интенсифицировать бомбардировки Германии «с целью сокрушить германскую воздушную мощь, разрушить германскую военную, промышленную и экономическую систему». Тегеранский депрессивный синдром стал рассасываться. На продолжительных обсуждениях, где речь попеременно касалась русских, китайцев, французов, итальянцев и пр. и пр., Черчилль чувствовал себя в своей тарелке, в «тарелке геополитика». Присутствующий Макмиллан отметил: «Уинстон начинает доминировать на этой сцене». В один из дней Черчилль повез Рузвельта показывать пирамиды. Во время поездки президент как бы случайно сказал, что не может отпустить Маршалла из Вашингтона и командовать «Оверлордом» будет Эйзенхауэр. Черчилль молча воспринял это изменение.
Однажды премьер спросил у присутствующих, когда, по их мнению, завершится война. Брук и Дилл назвали март 1944 года, генерал Маршалл стоял тоже за март («а если не в марте, то в ноябре»). Премьер-министр не мог разделить этого оптимизма. У него начинался определенный упадок духа. Он признался, что у него нет сил даже вытереть себя после душа. Никогда за время войны он не был столь утомлен. Череда дней приносила лишь новые проблемы. 10 декабря он виделся с югославским королем и регентом Ирана, затем устроил пресс-конференцию, на ланче обсуждал ситуацию в Югославии с членами Британской миссии при Тито. После ланча темой обсуждений стала Греция – прибыли ее представители, а вечером в широком кругу присутствующих Черчилль так ответил на вопрос о своих будущих планах: «Я жертва каприза и путешествую на крыльях фантазии».
Поздно ночью самолет с Черчиллем взлетел на каирском аэродроме и находился в воздухе восемь с половиной часов. Окружающие видели, что напряжение наконец преодолело волевые препятствия и поедает его жизненные силы. Самолет сел в Тунисе не на предназначенный аэродром. Черчилль вышел на холодный утренний ветер и сел на чемодан, не имея сил для комментариев. Прошел час, Эйзенхауэр сообщил, что ожидает премьера в сорока милях. Еще десять минут полета специально приспособленного премьерского «Йорка» и Черчилль увидел будущего командующего «Оверлорда». Его первыми словами были: «Я боюсь, что задержусь у вас», – он чувствовал, что силы покидают его. Автомобиль остановился у виллы, расположенной рядом с Карфагеном.
Врачи пришли к выводу, что планируемое посещение итальянского фронта, жизнь в автомобилях и фронтовое напряжение попросту убьет премьера. Протесты Черчилля вскоре разрешились сами собой, он почувствовал жар – снова воспаление легких. Однако и лежа в постели премьер продолжал каторжную работу. «Поражен среди древних руин температурой», – писал он Идену. – «Если я умру, – сказал Черчилль дочери, – не предавайтесь печали – война выиграна». Бюллетень о его здоровье каждый день посылали в Лондон Клементине. «Я не пытаюсь делать вид, что наслаждаюсь жизнью», – телеграмма Рузвельту. Но даже находясь на грани, Черчилль явственно чувствовал то, что было ему дороже жизни. По поводу речи Идена в парламенте он высказался в пике физического кризиса так: «Я рад, что речь была воспринята хорошо, но когда вы сказали, что только особенность географии позволила нам избежать судьбы Франции, вы забыли о роли летчиков, флота и о духе английского народа. Расстояние по морю между Данией и Осло больше, чем между Кале и Лувром, но оно было легко преодолено немцами… И я не соглашусь, что даже будь мы частью континента, мы показали бы себя такими же прогнившими, как французы».
Из лондонского госпиталя больной Бракен писал другу: «Очень обеспокоен твоей болезнью. Меня утешает долгое знакомство с твоей силой, способной преодолеть все препятствия, если речь идет об укреплении Англии. Подчиняйся докторам, пиши картины и делай все прочее, что ты в такой степени заслужил».
17 декабря 1943 года в Карфаген прибыла Клементина и прежний секретарь Колвил. Последний записал: «Он послал за мной и я увидел вместо ожидаемого инвалида бодрую фигуру с большой сигарой в зубах и стаканом виски в руке». Клементина и Уинстон обедали вдвоем, они не видели друг друга шесть недель. Все говорили о щадящем режиме, но Клементина видела свет в окне комнаты мужа до часу ночи, он работал. Более всего, сказала Клементина, ее мужа убивает скучная монотонная жизнь без эмоций и вдохновения.
Лишь в сочельник 24 декабря Черчилль встал с постели и провел первое совещание с военными. Макмиллан описывает Рождество этого года: «В лучшем русском стиле (и выглядя в своем странном костюме как персонаж из русского балета), премьер-министр произнес серию тостов». А затем он как всегда диктовал директивы. В одной из них значилось: «Моей постоянной целью является восстановление величия Франции». Макмиллан записал в дневник: «Он действительно замечательный человек. Хотя он может быть утомительным и зверски упрямым, нет никого такого, как он. Его преданность работе и долгу поистине исключительна». 27 декабря в костюме офицера-летчика Черчилль впервые вышел из виллы. Самолет с ним направился в Марракеш. После пересечения с кислородной маской Атласских гор самолет пошел на посадку и автомобиль привез Черчилля на виллу, которая нравилась ему более всего – виллу Тейлора или, как предпочитал называть ее Черчилль, «Виллу цветов».
В Москву Черчилль пишет, что его беспокоит только невозможность встречаться с советским руководством раз в неделю. Он просит ноты нового советского гимна. Би-би-си будет передавать его по важным поводам. Идену дано указание подготовить дополнительный конвой. Впервые мысли Черчилля начинает поглощать «Оверлорд». Новый 1944 год был отмечен пикником в Атласских горах. Черчилль раньше не был знаком с Монтгомери, которому предстояли большие дела в Европе. Поднимаясь на одну из вершин, Черчилль посоветовал своему генералу «не растрачивать энергию, учитывая то, что ему предстоит. Я старался обосновать ту истину, что энергия ума зависит от энергии тела; что энергию следует использовать, а не расходовать; что атлетика это одно, а стратегия это другое. Напрасно. Генерал был в превосходном настроении, он прыгал с одного камня на другой как антилопа, и я почувствовал, что все будет хорошо». Вечером этого дня Черчилль объяснил Монтгомери свой план пересечения Ла-Манша.
На «Вилле цветов» Клементину Черчилль спросили, что будет после войны. «Я никогда не думаю о том, что будет после войны, – ответила супруга премьера. – Видите ли, я думаю, что Уинстон не надолго ее переживет». Ей мягко сказали, что люди живут до девяноста лет и что с каждым непоправимое может случиться ежесекундно. Но аргументы не подействовали. «Видите ли, ему семьдесят лет, мне шестьдесят и мы отдали все, что в нас есть, в ходе этой войны».
Из Марракеша Черчилль поблагодарил Сталина за ноты нового советского гимна. Они посланы в Лондон симфоническому оркестру Би-би-си с указанием исполнять его во всех случаях, когда идут сообщения из России. Сталин был доволен, он передал через британского посла в Москве пожелание Черчиллю «изучить новую мелодию и насвистеть ее членам консервативной партии».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ФИНАЛ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Мы встречаем столько сложностей как внутри страны так и на международной арене что, возможно, роль, которую мы играем в этой войне, покажется историку последней блестящей вспышкой, которая осветит ослабление британской мощи и влияния
Помпа и тщеславие должны быть отставлены; старый мир должен с честью проложить путь в новый.
В декабре 1943 года Гитлер говорит Манштейну на что он надеется – на противоречия в противостоящей Германии коалиции. Нужно только создать условия, при которых эти противоречия выйдут на поверхность. Это становится стратегической идеей Гитлера, хотя его ненависть и к Востоку и к Западу явно мешает последовательной реализации этого плана. Гудериан поддерживал подобный замысел в принципе, но он предупреждал Гитлера, что успех может быть достигнут только в случае сокращения Восточного фронта, создания на нем основательных оборонительных сооружений, стабилизации его. Только тогда можно думать о маневрах, раскалывающих союзников. Гитлер это просто не захотел слушать. (Напомним, что Гудериан был у Гитлера в особой чести). Манштейн тоже предлагал закрепиться на Буге, но это означало сознательное отступление, а на это Гитлер не шел.
4 января 1944 г. советские войска пересекли предвоенную восточную границу Польши. В этот же день чехословацкий президент в изгнании Эдуард Бенеш посетил Черчилля в Марракеше. Главная тема их беседы: каковы планы Советского союза в послевоенном мире, какой будет послевоенная Германия. Около пяти часов обсуждались будущие польские границы. «Мы рассмотрели линию польской восточной границы в малейших деталях. На севере русские готовы следовать линии Керзона, передавая Ломзу и Белосток полякам, но удерживая за собой Львов на юге. С другой стороны, они согласны передать полякам Восточную Пруссию к западу от Кенигсберга, а также земли на Одере, включая основную массу Оппельна». Сообщая Рузвельту о своих беседах с Бенешем, Черчилль поделился той мыслью, что чешский президент «может оказаться самой полезной фигурой, образумливая поляков и примиряя их с русскими, чьим доверием он пользуется». Черчилль рассматривал карту Бенеша с карандашными пометками Сталина. Он говорил о поляках как о будущих стражах против германской агрессии на Одере. «Это будет их платой государствам Европы, дважды спасшим их». Черчилль отметил, что британское, американское и советское правительство «согласны в том, что Германия должна быть разделена на несколько отдельных государств. Восточная Пруссия и Германия к востоку от реки Одер должны быть отделены от основной германской территории навсегда и население этих районов должно быть переселено. Пруссия должна быть поделена и урезана. Рурская область и другие крупные центры угольной и стальной промышленности должны покинуть пределы Пруссии. Основа германской армии, руководимая генеральным штабом, должна быть полностью уничтожена».