Среди широких кругов англичан стали распространяться настроения, что худшее уже позади, что война преодолела водораздел между поражением и победой. Чувствуя требуемую от лидера обязанность указать «маяк впереди», Черчилль 25 марта 1944 года впервые после более чем годичного перерыва начал готовить большую речь для радио. Встречи и кино отставлены, Мэриэн Холмс и Элизабет Лейтон по очереди записывали фразы премьера. Сутки работы и за час до эфира речь в напечатанном виде легла перед Черчиллем.
Черчилль постарался сказать лучшие слова о Сталине (хотя за скобками здесь уже накопилось много горючего материала): «Его власть позволила осуществить контроль над многомиллионными армиями на фронте в две тысячи миль, осуществить контроль и единство на Востоке, что оказалось благом для России и ее союзников». Но основная часть речи была посвящена будущему, послевоенным реформам в образовании, сельском хозяйстве, «энергичному оживлению здоровой деревенской жизни», обеспечению жильем, трудовой занятости. Думая о будущем, не следует расслабляться. «Час наших величайших усилий приближается, он потребует от нашего народа, от парламента, прессы, от всех классов тех же сильных нервов, той же самой упругости общественной ткани, которая позволила нам выстоять в те дни, когда мы в одиночестве ожидали блица… Мы можем стать объектом новых форм нападения. Британия выстоит. Она никогда не теряла уверенность в себе и не отступала. И когда будет дан знак, все содружество жаждущих мести наций обрушится на врага и прикончит жесточайшую тиранию, которая когда-либо вставала на пути человечества».
В конце марта консервативная партия по относительно второстепенному вопросу об образовании потерпела поражение в один голос во время голосования в палате общин. Черчилль не столько беспокоился о существе обсуждаемого вопроса, сколько о единстве и моральном здоровье нации. Разделенный дом не выстоит. 29 марта, во второй половине дня, он неожиданно для всех объявил, что голосование следующего дня по закону об образовании будет им рассматриваться как голосование о доверии к правительству. Палата замерла. Затем прозвучали возмущенные голоса о том, что в военное время это непростительная, непозволительная роскошь. «Единственный человек, – пишет Николсон, – который по-настоящему наслаждался ситуаций, был Уинстон. Он все время улыбался. Один из депутатов пришел в курительную комнату и сказал, то есть нездоровое преувеличение в том, чтобы заставить депутатов «проглотив их собственное предшествующее голосование». Должны быть найдены иные способы укрепления доверия к правительству. «Нет, – сказал Уинстон. – Я не собираюсь бродить возле клетки как раненая канарейка. Вы сбили меня с шестка. Теперь вы должны посадить меня назад. Иначе я не буду петь». Голосование следующего дня дало Черчиллю подавляющее большинство и он лучился довольством. Сыну Рэндольфу он писал: «Я сын палаты общин, и когда ко мне пристают грубые ребята, я бегу к старой матери всех парламентов, и она безоговорочно наказывает их на заднем дворе. Простое голосование о доверии к правительству было бы дешевым букетом. Гораздо лучше было заставить раскольников съесть свои собственные слова».
4 апреля 1944 года Черчилль сообщил палате общин потери страны. С начала боевых действий погибли 120.958 солдат, матросов и летчиков, во время бомбардировок погибло 49.730 гражданских лиц, в морях нашли могилу 26.317 моряков торгового флота. Общая цифра – 197.005 человек. Страна шла в бой на континенте, зная о своих ранах. В конечном счете, говорил Черчилль, «гарантировать успех на войне нельзя, его можно только заслужить».
Размышляя о судьбе своей страны в двадцатом веке, рассуждая о том, что Британия не выдержит еще одного крупного испытания, Черчилль стремился сохранить английские ресурсы, прежде всего людские. Джон Макклой – заместитель военного министра в администрации Рузвельта рассматривал вместе с премьер-министром руины Лондона, когда Черчилль задумчиво заметил, что он представляет собой исключение из общей судьбы своего поколения. Большинство его сверстников лежат мертвыми под Пашендейлем и на Сомме – где шли самые ожесточенные бои первой мировой войны. Целое поколение потенциальных лидеров страны было выбито из строя первой мировой войной. «Я не позволю потерять еще одно поколение». Такая настроенность немалое объясняет в отношении Черчилля ко второму фронту. Он стремился сохранить внутреннюю силу британского общества в испытаниях двадцатого века.
Окружающие стали замечать изменения в премьере. Он уже четыре года руководил правительством, трижды за это время серьезно болел и все время был во власти трудных проблем. В апреле 1944 года ему нужно было решить следующее: что будет главной операцией Средиземноморья – интенсификация боев в Италии или высадка в Южной Франции (после «Оверлорда»); убедить американцев увеличить поставку кораблей-амфибий в Средиземноморье; сделать Бенгальский залив, а не Тихий океан эпицентром военных усилий англичан в Азии; решить проблему Польши; определить главного союзника в Югославии; создать противовес левым силам в Греции; наладить сотрудничество с де Голлем; подготовиться к применению немцами нового оружия; обеспечить надежную подготовку высадки во Франции. И надо всеми этими проблемами возвышались две: обеспечить союз с Вашингтоном и понимание с Москвой.
21 апреля Черчилль обсуждал в палате общин дорогую для него тему – будущее империи. В самый последний момент он заменил текст, над которым долго работал, из-за которой пожертвовал «священным» послеобеденным сном. Возвращаясь к 1939 году, он сказал: «Пришло самое темное время. Кто-нибудь дрогнул? Были ли крики боли, сомнения, ужаса? Нет, тьма превратилась в свет, в тот свет, который никогда не погаснет». И когда придет мир, «мы созовем конференцию премьер-министров доминионов, среди которых, мы верим, будет Индия, и с которыми свяжут свою судьбу колонии, и эти встречи станут постоянным фактом нашей политической жизни».
Противоречия между США и Англией по французскому вопросу приняли открытую форму начиная с марта 1944 года. Они проявились наглядным образом в подготовке инструкций союзному главнокомандующему Эйзенхауэру по поводу управления освобождаемых районов. 29 марта 1944 года Макмиллан записывает следующие мысли: «Американцы пытаются привязать нас к своей французской политике… Я боюсь, что это породит самые горькие чувства против нас во Франции. Беда в том, что это не затронет американцев после войны, но, учитывая растущую мощь России, мы должны крепить связи с Францией и другими центральноевропейскими странами». Лондон не хотел видеть у руля Франции проамериканских лидеров, он поддерживал националистические элементы, выступавшие в защиту колониальной империи – англичане боялись распада собственной империи. И английская помощь патриоту де Голлю всегда поступала – будь то в скрытой или полуприкрытой форме.
Англичане ощущали выход на арену новых проблем обостренно. Предметом их раздумий все чаще становилась Восточная Европа. В конце мая 1944 года английский посол Галифакс выдвинул перед госсекретарем Хэллом предложение: англичане постараются договориться с русскими по поводу раздела сфер влияния на Балканах. Галифакс сообщал, что Лондону желательно обеспечить преобладание в Греции за счет предоставления СССР «свободы рук» там, где Запад все равно не имел рычагов влияния – в Румынии. Хэлл был против договоренностей, которые ставили под вопрос «универсальный» характер приложения американской мощи к послевоенному миру. Черчилль постарался смягчить «суровый реализм» предлагаемой англичанами сделки. Речь, мол, идет лишь о сугубо временном соглашении. Но Рузвельту, во-первых, не нравились сделки, в которых ему отводилась роль свидетеля, а, во-вторых (и это в данном случае главное), он не желал преждевременного дробления мира на зоны влияния. Экономическое и военное могущество Америки обещало гораздо большее. Рузвельт ответил Черчиллю, что понимает его мотивы, но боится, что «временный» раздел может превратиться на Балканах в «постоянный». Защищая свою позицию, Черчилль начал убеждать Рузвельта в том, что данная сделка безусловно выгодна Западу. Ведь западные союзники все равно никак не могут воздействовать на внутреннюю ситуацию в Румынии. Получить же Грецию как гарантированную зону своего влияния означало бы обеспечить себе надежный плацдарм на Балканах. С определенной «неохотой» Рузвельт написал Черчиллю, что такое соглашение можно было бы заключить, но лишь на трехмесячный срок, «давая при этом ясно понять, что речь не идет об установлении каких-либо послевоенных зон влияния».
Весной 1944 г. еще более отчетливо обозначились различия в английском и американском подходе к Югославии. Черчилль решил опереться на силы, находящиеся под командованием Тито. И он был буквально взбешен, узнав, что американцы именно в этот момент – в начале апреля 1944 г. начали помогать сопернику Тито – Михайловичу. 6 апреля Черчилль послал телеграмму Рузвельту, в которой говорилось, что действия американцев «повсюду на Балканах прямо противоположны действиям Британии». Это было тяжелое время для Черчилля, он не мог найти необходимый баланс в отношениях между Соединенными Штатами и Советским Союзом. С американцами зрели противоречия на Балканах. СССР Черчилль косвенно ожесточил тем, что в месяцы, предшествовавшие высадке в Нормандии, заостренно поставил проблему лояльности коммунистов и сочувствующих им, занимающих правительственные должности.
Накануне высадки в Бретани отношения Черчилля и Сталина приобрели особую напряженность. 4 мая 1944 г. Черчилль записал: «Очевидно, что мы приближаемся к окончательному выяснению отношений с русскими, к выяснению сущности их коммунистических интриг в Италии, Югославии и Греции». Дело зашло так далеко, что премьер-министр предложил кабинету рассмотреть возможность отзыва британского посла из Москвы «для консультаций». Американцы в это время уже отозвали своего посла Гарримана. «Я не думаю, – писал Черчилль, – что русским понравится ситуация, когда в Москве не будет ни британского, ни американского посла».