Обсуждая вопрос о будущих польских границах, Черчилль предупредил, что польский гусь не должен «съесть слишком много немецкой пищи, чтобы у него не возникла угроза несварения». Но и Черчилль и Рузвельт выразили согласие с идеей переноса польской границы значительно на запад. 8 февраля обсуждение польского вопроса достигло критической точки. Рузвельт сказал, что между союзниками осталась одна проблема – как будет управляться Польша до всеобщих выборов. По мнению Черчилля, люблинское правительство не отражало воли даже трети польского населения. Западные союзники рискуют потерять доверие 150 тысяч поляков, сражающихся на Западном фронте и в Италии. Отвечая, Сталин начал проводить аналогию между польским и французским правительством. По его мнению, не существовало большой разницы между правительством де Голля и временным правительством Польши. Ни одно из них не имело ясно выраженного мандата избирателей, но Советский Союз признал режим де Голля и союзники должны сделать то же самое по отношению к люблинскому правительству. Сталин также сказал, что он не предъявляет счета Черчиллю по поводу формирования греческого правительства. Именно на этой фазе Рузвельт и Черчилль решили передать доработку польского вопроса в руки министров иностранных дел. Окончательное соглашение в Ялте по польскому вопросу предполагало «реорганизацию польского правительства на широкой демократической основе». Во исполнение этого решения трое представителей лондонского правительства вошли в варшавское правительство, которое возглавил «лондонский» деятель Миколайчик.
Не желая создавать впечатления, что в конечном счете США готовы допустить наличие сфер влияния, Рузвельт призвал коллег подписать «Декларацию об освобожденной Европе». Сталину особенно понравилась та ее часть, где говорилось о необходимости уничтожения «последних следов нацизма и фашизма». Довольно любопытной выглядит оппозиция этой декларации со стороны Черчилля. Он заявил, что принимает предложенную Рузвельтом Декларацию при условии, что сделанные в ней ссылки на Атлантическую хартию не относятся к Британской империи. Он объявил в палате общин (сказал Черчилль), что принципы хартии уже осуществлены в пределах Британской империи. Черчилль добавил, что в свое время отдал сопернику Рузвельта от республиканской партии У.Уилки (скончавшемуся в 1944 г.) копию своего заявления в палате общин. «Не это ли убило его?» – пошутил (по мнению некоторых, не очень удачно) президент. В своих мемуарах Черчилль говорит о том, какое значение придавали американцы Китаю, он называет «китайские» тонкости «делом американцев… Для нас эта проблема была отдаленной и вторичной по значению».
В Ялте Рузвельта не оставляли мысли о ядерной проблеме. Черчилль вспоминает, что он «был шокирован в Ялте, когда президент внезапно в будничной манере начал говорить о возможности открытия атомных секретов Сталину на том основании, что де Голль, если он узнал о них, непременно заключит сделку с Россией». Черчилль постарался успокоить партнера по атомному проекту: «В одном я уверен: де Голль, получи он достаточно атомного орудия, не хотел бы ничего большего, чем наказать Англию, и ничего меньшего, чем вооружить коммунистическую Россию этим секретом… Я буду продолжать оказывать давление на президента с тем, чтобы не позволить ни малейшего раскрытия секретов Франции или России… Даже шестимесячный период представляет значимость, если дело дойдет до выяснения отношений с Россией или с де Голлем».
Рузвельт согласился, и в Ялте по поводу атомного оружия царило молчание. Стало ясно, чтобы президент и Черчилль не намерены делиться этим секретом с СССР в ходе войны. И когда они заявили о приверженности союзу трех великих держав – в военное время и после – они сохранили для себя существенную оговорку. Сейчас мы знаем, что все изъявления союзнической дружбы следует коррелировать с молчанием по этому вопросу.
Очевидцы в один голос говорят о превосходном настроении Черчилля и Рузвельта после завершения переговоров. Корзины с шампанским не остались без внимания. Г.Гопкинс говорил о чувстве «встающего нового дня, о котором мы все молимся. Русские доказали, что они могут быть рассудительными и способны далеко смотреть, в сознании президента и всех нас не было никаких сомнений относительно того, что мы можем жить с ними и сосуществовать мирно так далеко в будущем, насколько мы можем это будущее предвидеть». По возвращении из Ялты, Черчилль докладывал палате общин: «Я вынес из Крыма впечатление, что маршал Сталин и другие советские лидеры желают жить с западными странами в дружбе, основанной на демократическом прядке. Я чувствую, я знаю, что ни одно государство не придерживается более строго своих обязательств, чем русское советское правительство». Текст совместной декларации, подписанной по окончании конференции, полностью отражает эти чувства. О создании всемирной организации в ней говорилось как о «величайшем шансе в истории».
Черчилль из Ялты отправился в Египет. В Александрии он взошел на борт президентского эсминца «Квинси» вместе с дочерью и сыном. Эта встреча Черчилля и Рузвельта – как бы эпилог их военной дипломатии. Пройдет время и Черчилль подсчитает, что в период между маем 1940 года и апрелем 1945 года он писал президенту каждые 36 часов. Премьер-министр заметил уже после войны: «Ни один влюбленный не изучал капризы своей возлюбленной так, как я это делал по отношению к президенту Рузвельту». В период с февраля по апрель 1945 года темой писем Черчилля все чаще становится недоверие к СССР, стремление добиться действенного англо-американского сближения. Сейчас мы знаем, что Рузвельт в течение всего марта 1945 года откладывал в сторону предупреждения Черчилля о том, что Сталин идет в Польше своим собственным курсом. Помимо прочего, СССР мог всегда утверждать, что его действия диктуются военной необходимостью – что и соответствовало истине. Рузвельт полагал, что выступить вместе с Черчиллем против Люблинского правительства в Польше означало бы совершить явное нарушение ялтинских соглашений, а «мы должны твердо стоять за верную интерпретацию Крымских решений». Он полагал, что в Ялте Люблинскому правительству было открыто дано предпочтение перед остальными политическими силами в Польше: «Мы ведь договорились сделать несколько больший упор на люблинских поляках, чем на двух других группах».
Рузвельта настораживало, когда Черчилль пытался в Москве найти скоординированный между Москвой и Лондоном модус вивенди для Балкан и Средиземноморья. Он не исключал возможности таких договоренностей в принципе, но в конкретной обстановке 1945 года союз Черчилля со Сталиным он исключил как нереальный поворот мировой политики. Он исходил из того, что СССР не может помочь Черчиллю в решении его главной задачи – сохранении империи или хотя бы в ограждении главного пути к имперским центрам через Средиземноморье и Ближний Восток. Слишком многое, помимо идеологии, разделяло главных антагонистов XIX века. Укрепление СССР на Балканах и на Ближнем Востоке сразу же бросало львов британского империализма в объятия любого противника Советского Союза. Лондон не многое мог найти в союзе с СССР. Он многое терял, позволяя ему усилиться.
Не встречая у Рузвельта понимания необходимости опередить Советский Союз в Центральной и Восточной Европе, Черчилль в 1945 году уговаривал главнокомандующего войсками западных союзников Эйзенхауэра «пожать руки русским как можно восточнее реки Эльбы». 18 апреля 1945 г. Черчилль говорил на штабной конференции, что «он не собирается передавать русским те территориальные владения, которые были оккупированы в результате англо-американского наступления в Германии». Черчилль предлагал выставить в качестве объяснения этого необходимость создания общей системы коммуникаций и снабжения войск. Черчилль стимулировал Эйзенхауэра и Монтгомери оккупировать как можно больше немецких земель с тем, чтобы в дальнейшем получить рычаг воздействия на СССР, получить дополнительные козыри на переговорах. Именно в этом время (18 апреля) Черчилль указал, что в Квебеке англичане и американцы провели линию зон оккупации между союзниками по антигитлеровской коалиции «излишне поспешно». Тогда в Квебеке (говорил Черчилль) он не мог предполагать, что войска под командованием генерала Эйзенхауэра получат возможность продвинуться настолько далеко к востоку от линии, которая была предварительно обозначена в качестве демаркационной границы между Советской Армией и западными союзниками. Теперь Черчилль требовал, чтобы британские и американские войска, овладевшие территорией к востоку от этой демаркационной линии, «не отходили назад по первому же грубому требованию приближающегося к ним русского генерала». Со стороны Черчилля такая позиция не могла быть итогом импровизации. Это была далеко идущая политика. Она могла столкнуть СССР и западных союзников уже на той стадии, когда еще имелись значительные очаги германского сопротивления. Тем не менее Черчилль шел и на этот риск. Но Эйзенхауэр видел, к чему может привести такая политика. Он не послал, как предлагалось, танки генерала Паттона в Прагу и не рвался на восточный берег Эльбы. По возвращении из Москвы Эйзенхауэр сказал: «Ничто не направляет русскую политику сильнее, чем желание сохранить дружбу с Соединенными Штатами».
Черчилль бы чрезвычайно обеспокоен тем, войска какой державы войдут первыми в Данию. Он категорически приказал фельдмаршалу Монтгомери двинуться в сторону Любека и захватить этот старинный германский порт, за которым находилась детская граница. «Наше прибытие в Любек до того, как наши русские друзья возьмут Штетин, – говорил Черчилль Идену, – укрепит наши позиции. Следует избежать ситуации, когда именно русские войдут в Данию».
Черчилль приложил все усилия, чтобы убедить американцев повернуть на юг от Штутгарта, опередив наступающих на этом направлении французов. Именно здесь, южнее Штутгарта, согласно данным английской разведки, располагались главные германские установки, рассчитанные на создание атомного оружия, «было бы лучше, если бы им