итанскую империю в ее прежнем величии, или, возможно, он думал, что империя будет восстановлена собственными силами, как только исчезнет опасность со стороны государства «оси».
Черчилль готовился к новым объяснениям с Рузвельтом, он готовился обсудить с ним свою интерпретацию ялтинских соглашений, но вмешались высшие обстоятельства. Спустя несколько часов после написания телеграммы с просьбой «не преувеличивать советскую проблему» Рузвельт скончался. Лишь в Берлине испытали (цитируя Геббельса) “чувство экстаза”. Столицы антигитлеровской коалиции померкли в трауре.
Смерть Рузвельта была, безусловно, огромной утратой для Черчилля. Он сумел найти общий язык с покойным президентом, он сумел преодолеть гордость и уступить, заняв при этом место самого привилегированного союзника Америки. Но, как ни грубо это звучит, перемена в Белом доме давала Черчиллю новые возможности. Рузвельт исходил из концепции «четырех полицейских» в мире, где его связи со Сталиным и Чан Кайши были абсолютно существенными. Новый президент – Гарри Трумэн не был «отягощен» такими идеями. Пока он не обрел необходимого опыта, его следовало использовать. По крайней мере, призрак мира, в котором ось глобальной политики приходит через Вашингтон и Москву, отодвинулась. Черчилль поспешил начать корреспонденцию с новым американским президентом.
Тот крайне нуждался в быстрой ориентации. Вокруг было немало советников Рузвельта, но президент унес с собой в могилу самые сокровенные замыслы – он был подлинным и единоличным главой американской внешней политики. Если Гопкинс и напоминал полковника Хауза при президенте Вильсоне, то именно в этот момент почти полная потеря здоровья лишила его необходимой энергии.
Итак, Черчилль нуждался в Трумэне, а Трумэн – в помощи британского премьера. Нет сомнений, что для прежнего сенатора из глубинного штата Миссури Черчилль был величиной наполеоновского масштаба, и он относился к нему – по крайней мере, на первом этапе – с должным пиететом.
Первые же слова Черчилля Трумэну раскрывают суть его подхода: «Важно как можно скорее показать миру единство наших взглядов и действий». По прямому указанию премьер-министра А.Иден, направляясь из Лондона на конференцию в Сан-Франциско, остановился в Вашингтоне. Черчилль требовал быстрой и точной оценки того, что представляет собой неожиданно возникшая новая фигура мировой политики. У Идена были и более конкретные поручения: передать президенту Трумэну «наши впечатления о происходящем в Москве и Варшаве». Английский министр иностранных дел встретился с президентом дважды. Иден был известен талантом обаяния, и в данном случае приложил все силы. Выполняя поручение своего шефа, Иден изложил президенту Трумэну позицию Лондона: Советский Союз следует поставить «лицом к реальностям», более того, его следует заставить признать «англо-американскую мощь».
Трумэн был предрасположен поступать жестко и, выбирая между Москвой и Лондоном, не колебался – последний был бесконечно ближе и столь удобно покорнее. Неважно, что отчуждение Москвы грозило мировыми осложнениями. Генерал Гроувз докладывал невероятные вещи из Аламогордо, и в целом, приход «века Америки» было трудно оспорить. Англичанин же говорил именно то, что от него в данном случае хотели услышать.
Сила и искусство дипломатии Черчилля на данном этапе сказались в том, что он сумел представить иррелевантным рузвельтовский мир «четырех полицейских», он сумел внушить Трумэну представления о Советском Союзе, как о нарушающем в свою пользу совместные договоренности, достигнутые в Ялте, он сумел заронить нужные сомнения в лояльности Москвы.
Черчиллю в чрезвычайной степени сопутствовало то обстоятельство, что президент Трумэн стремился максимально сократить недели и дни своего внешнеполитического ученичества. По существу в тот решающий апрель у Трумэна были четыре авторитета, основываясь на взглядах которых он формировал свою дипломатию: адмирал Леги, стоявший значительно жестче и правее основного состава советников и министров; посол Гарриман, который более всего боялся как бы либерал из глубинки Трумэн не оказался слишком мягким; госсекретарь Стеттиниус, покидающий федеральную службу – не сомневавшийся в том, что Трумэн назначит собственного главу внешнеполитического ведомства; четвертым источником информации, идей и концепций для Трумэна стал всеми признанный мастер своего дела Уинстон Черчилль. Британский лев не упустил золотой возможности воздействовать на взгляды нового лидера Запада.
Черчилль буквально с трепетом ждал сообщений от Идена. И облегченно вздохнул, когда развернул телеграмму: «Новый президент США будет неустрашим в отношении Советов». Леги на противоположной стороне океана записал в дневник: «Занятая президентом жесткая позиция оставляет русским выбор из двух курсов: Принять предлагаемую нами политику в отношении Польши или выйти из мировой организации… Советы всегда знали, что мы обладаем мощью, теперь им придется узнать, что у нас есть и решимость».
После первой недели пребывания Трумэна на посту президента Черчилль сделал оценку своего нового американского партнера: «Как я полагаю, – писал он Идену 20 апреля, – он не склонится перед Советами. Надеясь на продолжительную дружбу с русским народом, тем не менее я полагаю, что она может быть основана только на признании мощи англо-американцев».
В эти последние дни войны Черчилль не терял возможности сказать слова благодарности недавно созданным французским частям, которые продвигались в Германию под руководством де Голля. Совершенно очевидно прослеживается желание найти в де Голле союзника в послевоенной Европе. Он пытался убедить Г.Трумэна, что армия, находящаяся под командованием Эйзенхауэра, не должна уходить из занятой ими зоны к тем границам, которые были обозначены в Ялте главами трех великих держав – оккупированные зоны должны остаться в руках Запада.
После известного жесткого приема Трумэном Молотова (“Со мной никогда в жизни так не говорили…”) Сталин прислал Черчиллю и Трумэну свое объяснение политики СССР в Восточной Европе. Он просил своих союзников учесть, что “Польша граничит с Советским Союзом, чего нельзя сказать о Великобритании и США. Польша для безопасности Советского Союза означает то же, что Бельгия и Греция для безопасности Великобритании”. Он не знает в какой мере “подлинно демократичны” греческое и бельгийское правительства, поскольку его никто не консультировал на эту тему, но он не может понять ”почему в дискуссии о Польше не сделано никакой попытки принять во внимание интересы Советского Союза в плане безопасности”. Почему не может быть принят за основу югославский прецедент, если люди Тито могут составить основу правительства в Югославии, то почему этого не может произойти в Польше?
«Медовый месяц» Черчилля и Трумэна подошел к концу во второй половине мая 1945 г. Либо Черчилль переиграл, полагая, что провинциал будет долго и послушно учиться, либо Трумэн пришел к заключению, что в «век Америки» постыдно спрашивать советы у примадонн прошлого. Уже 21 мая 1945 года Трумэн пишет, что Черчилль пытается манипулировать им. «У меня столько же сложностей с премьер-министром Черчиллем, как и со Сталиным. Оба они пытаются сделать меня своей игрушкой и заставить таскать для них каштаны из огня». Трумэн был в состоянии чрезвычайного стресса, он пытался избавиться от него подолгу плавая в бассейне, прибегая к массажу и прогулкам. Но, хотя депрессия и схватила его за горло, он пришел к твердому выводу, что учеником Черчилля он не будет. В данном случае Черчилль (как и многие другие) недооценил характер своего американского союзника.
8 мая премьер-министр изменил своим правилам, отложил текст речи в сторону и, сняв очки, обратился к палате общин с простыми словами благодарности “за благородную поддержку”, показавшую силу парламентских установлений. Затем он поступил как когда-то его предшественник на этом посту Ллойд Джордж – предложил пройти в церковь Св. Маргариты, чтобы “смиренно возблагодарить Всевышнего за спасение от угрозы германского доминирования”. С балкона министерства здравоохранения он сказал ликующей толпе: “Это ваша победа”. И толпа не согласилась: “Нет – Ваша”. Черчилль восславил”этот старый остров, который первым поднял меч против тирании и никогда не падал духом на долгом пути к победе”.
9 мая 1945 года Черчилль продиктовал: «Наш величайший и самый смертельный враг рухнул на землю. В нашей долгой истории не было более великого дня. Каждый, мужчины и женщины, сделали все, что могли. Ни долгие годы, ни опасности, ни яростные атаки врага никоим образом не ослабили независимую решимость британской нации». После ланча в постели премьер поехал в советское посольство, где произнес краткий тост и выпил за победу. В этот день его неоднократно останавливала толпа, он махал шляпой и сигарой, но все отметили какое-то отсутствующее выражение лица. Словно он был глубоко погружен в себя. Из Москвы Клементина, посещая целый день госпитали, сообщала: «Мы собрались здесь, пьем шампанское и посылаем тебе приветствия по случаю дня победы. Я буду вечером слушать тебя по радио, мой дорогой, и думать о тебе и о пяти славных годах твоего служения нации и миру». Черчилль ужинал вдвоем с дочерью Мэри. Но толпа требовала его появления, и он вышел на балкон, поблагодарив лондонцев «за то, что они не сдались в долгие чудовищные дни и ночи, черные как ад». А затем он работал до утра. Президенту Трумэну он написал о необходимости встречи трех глав правительств.
Идену в Сан-Франциско Черчилль телеграфировал: «Сегодня в газетах объявлено в начале демобилизации американских войск месяц за месяцем. Что нам остается делать? Внутри страны мы скоро ощутим давление в пользу частичной демобилизации. В короткое время наши армии растают, а русские сохранят сотни дивизий, контроль над Европой от Любека до Триеста и до греческой границы по Адриатике. Все это более важно, чем дополнения к Мировой Конституции, которая, возможно, никогда и не появится, будучи отставлена, после периода примирения, третьей мировой войной».