В телеграмме от 12 мая Черчилль писал Трумэну: «Я глубоко обеспокоен европейской ситуацией. Я узнал, что половина американских военно-воздушных сил в Европе уже начала передвижение на тихоокеанский театр. Газеты полны сообщений об огромных перемещениях американских армий из Европы. Наши армии, видимо, тоже подвергнутся значительным сокращениям. Канадская армия определенно покинет Европу. Французы слабы и с ними трудно иметь дело. Каждый может убедиться, что в очень короткое время наши вооруженные силы на континенте исчезнут, за исключением небольших сил, находящихся в Германии.
Что же произойдет в то же время с Россией? Я всегда прилагал усилия для установления дружбы с Россией, но, как и вы, я чувствую глубокую обеспокоенность из-за их интерпретации ялтинских решений, их отношения к Польше, их преобладающего влияния на Балканах, за исключением Греции, трудностей в отношении Вены, сочетания русской мощи и территорий под их контролем, совмещаемых с коммунистической практикой во многих странах, и прежде всего, их способностью содержать огромные армии в течение долгого времени. Каким будет положение через год или два, когда британские и американские армии исчезнут, а французские еще не будут сформированы, когда у нас будет лишь горстка дивизий, в основном французских, и когда Россия может еще содержать двести или триста дивизий? В то же время Германия лежит в прострации и открыта для русских, если они пожелают двинуться к водам Северного моря и Атлантики. Разумеется, жизненно важно прийти к взаимопониманию с Россией до ослабления наших армий. Это можно сделать только на личной встрече. Конечно, мы можем надеяться, что Россия будет вести себя безупречно… Суммируя, вопрос урегулирования с Россией в период, пока наша мощь не ликвидирована, стоит надо всеми прочими».
12 мая все дети Черчилля наконец собрались в Чекерсе, все они служили на войне и ждали речи отца, который не выходил к ним, занятый с секретарями. В последовавшем обращении к нации премьер говорил о прошедших пяти годах его правления. «Я никогда не соглашался с тем, что говорили люди, а именно, что я воодушевил страну. Это сама страна и раса, расположившаяся по всему миру, имела сердце льва. Мне выпала удача вызвать рычание этого льва. Я также иногда мог указать верное место для когтей этого льва». Он нашел слова благодарности «русскому народу, всегда выставлявшему больше войск, чем это могли сделать мы», признал «превосходящую другие заслугу Соединенных Штатов в освобождении Франции и нанесении поражения Германии», выразил надежду на англо-американское сотрудничество. Главная его мысль заключалась в том, что «мало будет пользы в наказании гитлеровцев за их преступления, если (в Европе) не возобладают закон и справедливость, если тоталитарные или полицейские правительства займут место германских захватчиков».
21 мая Сталин предложил Черчиллю и Трумэну встретиться в Берлине. Черчилль немедленно согласился: «Я очень хотел бы повидать вас как можно скорее». Но он уже начал говорить языком, который пугал окружающих. 28 мая, на официальном банкете в честь покидающих правительство членов кабинета он сказал, что если новая смертельная угроза возникнет, «мы повторим все, что проделали сейчас». Окружающим хотелось верить, что это только фраза.
Черчилль объявил палате общин, что за период между сентябрем 1939 года и февралем 1945 года погибло 307210 солдат Британского содружества наций. Это было в три раза меньше, чем потери за первую мировую войну (996230 человек). Черчилль видел свою историческую заслугу в том, что сохранил жизни целого поколения англичан. Ради этого он рисковал в антигитлеровской коалиции, ради этого он два года оттягивал открытие второго фронта.
11 июня Черчилль вел заседание комитета начальников штабов и его оценка сложившегося положения в Европе была далека от триумфальной. «Русские гораздо дальше продвинулись на запад, чем мы могли ожидать. Они всемогущи в Европе. В любое время, если они так решат, они могут пройти всю оставшуюся Европу и вытолкнуть нас на свой остров. У них превосходство два к одному над нашими силами».
Окончание войны быстро привело к развалу национальной коалиции, лейбористы вышли из правительства. Новые выборы были назначены на июнь. И на этом этапе жизненного пути Черчилля со всей жестокой силой сказалось то обстоятельство, что он никогда не интересовался обыденностью. Когда ему принесли рацион англичанина, он сказал, что это неплохо. Но ему объяснили, что это недельный рацион. Черчилль на словах демонстрировал демократический пиетет, но в жизни существование простых сограждан его волновало мало. Сказалось и то обстоятельство, о котором писала его супруга: “Его глаза всегда сфокусированы на определенную цель. И он не видит ничего за пределами этого луча”. Война еще более акцентировала этот взгляд вовне и слабое знакомство с печальной прозой жизни. Антисоциалистическая направленность всей политической философии Черчилля сыграла с ним на данном историческом этапе злую политическую шутку. Можно сказать, что премьер поставил под угрозу свое политическое могущество одним неудачным словом, хотя, разумеется, эта оговорка отражала всю его политическую философию.
Готовясь к предвыборным битвам с лейбористами, Черчилль приготовил к 4 июня 1945 года текст своего выступления по радио и показал его жене и дочери. Обе они умоляли опустить одно место из речи. Речь шла о следующем пассаже: «Ни одно социалистическое правительство, устраивающее всю жизнь и производство страны, не может позволить свободное, резко четко обозначенное словесное выражение публичного недовольства. Оно должно будет обратиться к какой-либо форме гестапо». Черчилль призывал сограждан «оставить социалистических мечтателей с их утопиями и кошмарами. Давайте обратимся к тяжелой работе, ожидающей нас. Пусть коттедж, в который вернется воин, будет иметь скромное, но гарантированное процветание, пусть он будет огражден от несчастий, пусть британцы останутся свободными, чтобы создавать планы для себя и для тех, кого они любят». Жена и дочь сразу же увидели взрывную силу упоминания гестапо. Вторая дочь – Сара Черчилль – в письме объяснила отцу его ошибку: «Люди, которые голосуют за социалистов, исходят по существу не из своих идеалов или взглядов, а просто потому, что жизнь трудна для них, часто это неравная борьба и они думают, что голосуя за лейбористов, они смогут облегчить свою ежедневную жизненную борьбу».
Сказанное слово стало преследовать Черчилля. Когда он в парламенте заявил, что едет на конференцию в Германию, его спросили, «собирается ли он взять с собой гестапо?» И как бы он мог победить в великой войне без сотрудничества с лейбористами? Только что он сидел с ними вместе в правительстве.
Премьер вел кампанию сорок пятого года словно позади не было шести лет войны. 16 июня он выступил в одиннадцати городах, 27-го – в десяти, 28 – в шести. Показывая на толпы народа, он сказал секретарю Колвилу, «никто, кто видит энтузиазм этих людей, не может иметь сомнения в результате выборов». Колвил ответил, что это было бы так, «если бы это были президентские выборы». 4 июля в него бросили петарду, которая взорвалась не долетев. Отец бросавшего написал Черчиллю письмо с извинениями. Премьер ответил: «Своими глупыми действиями ваш сын подвергал себя суровому риску. Если бы петарда взорвалась у моего лица, она повредила бы мои глаза и я не смог бы защитить его от толпы. Я определенно надеюсь, что его карьера не пострадает и он в конце концов будет верным сыном доброй Англии».
Перед встречей в Берлине Черчилль провел десять дней на берегу Бискайского залива. «Магия живописи, – пишет его дочь, – восстановила силы отца». Но не живопись была у него на уме, он пишет Монтгомери: «Проследите за тем, чтобы не были уничтожены германские исследовательские учреждения. Многое из этого аппарата может быть использовано нашими инженерами и учеными». 15 июля самолет из Бордо приземлился в Берлине, автомобиль отвез его на виллу, расположенную на Рингштрассе, 23.
Черчилль настаивал на том, чтобы прессу не допускали к работе Потсдамской конференции, только фотографов. Он потребовал привезти в Берлин множество карт. Саму конференцию он предлагал назвать «Терминал». Важным он считал абсолютно недвусмысленно поставить дело так, чтобы конференция не выглядела созванной по предложению русских, чтобы западные делегации не выглядели гостями советской стороны.
Выбор (в качестве места встречи) пал на удивительным образом нетронутый пригород Берлина Бабельсберг – немецкий Голливуд, центр кинопроизводства. В то время как неподалеку в Берлине руины и трупы кричали о только что завершившейся войне, дипломаты, по словам советника Черчилля Кадогана, «оказались в милом маленьком городке посредине разрушенной страны».
Накануне конференции западные союзники, как свидетельствует английский дипломат, «обсуждали один лишь вопрос: является ли Россия миролюбивой и желает ли она присоединиться к западному клубу – но испытывает при этом опасения, или ее целью является мировое доминирование и она будет стремиться обойти нас в области дипломатии». Преобладал вывод: рациональнее предполагать худшее.
Неподалеку от Черчилля расположился президент Трумэн, и к нему Черчилль отправился на второй день. Проговорив с ним два часа, премьер-министр вышел со словами: «Я могу с ним работать». Черчилль в мемуарах: «Трумэн произвел на меня впечатление веселой, точной, блестящей манерой разговора и очевидной силой в принятии решений». После этой встречи Черчилль поехал осматривать руины рейхсканцелярии, по ней его провели русские.
«Река крови потекла между германской расой и народами почти всей Европы. Это не была горячая кровь битвы, где на удар отвечают ударом. Это была холодная кровь расстрелов и эшафотов, которая оставляет неистребимый след поколениям и столетиям», – записал Черчилль. Но «возле автомобиля собралась толпа берлинцев… Моя ненависть умерла вместе с их капитуляцией, и я был тронут проявлением их приязни равно как и нищенским внешним видом». По свидетельству капитана Пима, осматривая руины, Черчилль заметил: «Вот что было бы с нами, если бы победили они».