ял равновесие. Однако энергия, которую излучали его слова, заставила публику вспомнить о пламенном красноречия 1940 года. Предметом рассуждений стало взаимное ядерное сдерживание.
Черчилль говорил о том, что противоречия порожденные противостоянием двух социальных систем, так же глубоки, как те, которые вели к 30-летней религиозной войне семнадцатого века. Но особые обстоятельства придают новую черту противостоянию. Впереди лежит равновесие на основе вооруженности ядерным оружием: «Мы достигли той стадии развития, когда безопасность будет незаконным сыном террора, когда выживание будет братом-близнецом уничтожения». Обе великие сверхдержавы способны уничтожить друг друга, но в здравом уме они не сделают этого. Надежное ядерное сдерживание делает невозможным для одного блока уничтожить другой. В силу сложившегося соотношения военной мощи очевидной становится принципиальная невозможность изменить общую ситуацию за счет тех или иных бросков в вооружениях, в обращении к возможностям технологии. Черчилль закончил речь на ноте оптимизма: человечество, подойдя к пропасти, отринет назад и найдет выход на пути мирного прогресса. «Придет день, когда честное ведение дел, любовь к ближнему, уважение к справедливости и свободе позволят измученным поколениям выйти триумфально с миром в душе из ужасающей эпохи, в которой мы живем». Заключая речь, Черчилль сказал слова, которые можно сделать эпиграфом его политической карьеры: «Никогда не отступать, никогда не поддаваться слабости, никогда не впадать в отчаяние». Таково было завещание великого политика. Палата замерла перед ветераном, с удивительной силой нащупавшим нерв эпохи.
В день восьмидесятилетия лидер лейбористской партии Эттли воздал должное старому политическому противнику. Благодарный Черчилль восславил старый британский принцип не привносить политику в частную жизнь. «Это обеспечивает нерушимое единство нашей национальной жизни, которая продолжается несмотря на яростную партийную борьбу и жесткие различия в убеждениях и чувствах. Это единство, я полагаю, рождено свободой и честностью, взлелеянными в наших древних островных установлениях и покоятся на привычках и традициях».
В январе 1954 года умер старый друг Ричард Молино, которому Черчилль шестьдесят лет назад – после битвы при Омдурмане отдал часть своей кожи для залечивания раны. «Ну что же, он возьмет мою кожу с собой, это будет мой авангард в следующем мире».
Черчилль увядал, хотя, как пишет его секретарь, «временами виден был прежний блеск, ум и юмор искрились, мудрость плавно плыла в выразительных предложениях, а искры гения ощущались в решениях, письмах, фразах». В начале весны 1955 года он объявил Идену, что уходит. Старый премьер отметил «жадные глаза» преемника.
Амбиции владели Черчиллем до тех пор, пока природа не истощила щедрый и данном случае запас жизненных сил. Железная решимость и непреклонная прежде воля, которую ничто не могло превозмочь, теперь показали свои пределы. Хотя в свои 80 лет Черчилль был весьма активен, близкие явственно ощущали, что он уже не тот. Он стал чаще подчиняться приступам глубокой депрессии.
18 апреля 1955 года Черчилль написал королеве Елизавете: «Наш остров уже больше не обладает тем влиянием и властью, как в дни королевы Виктории. Огромный мир поднялся вокруг нас, и после всех наших побед мы не можем претендовать не прежнее место в мире, если, конечно, не говорить об уважении к нашему характеру, здравому смыслу и общей зависти к нашим установлениям и образу жизни». Письмо писалось в сицилийских Сиракузах и как историк Черчилль не смог удержаться: «Наш отель возвышается на месте, где шесть тысяч афинских военнопленных работали и умирали в 413 году до рождения Христа, и я пытаюсь нарисовать вход в пещеру, эхо в которой несет с собой секреты, достигавшие ушей Дионисия. Все это благотворно для умственного и психологического процессов, следующих за низложением тяжелых полномочий ведения мировых процессов и перехода к успокоительному размышлению: «Я сделал все, что мог».
Черчиллю выпала доля на склоне британского могущества в течение 60 с лишним лет быть защитником имперских бастионов. «Последний лев» – Уинстон Черчилль прошел свой путь как энергичный, умелый, проницательный, активный защитники того дела, которое, увы, было обречено историей. Британия прошла пик своего могущества. Территории, которыми она владела, стали самостоятельными. Тот мир, в котором она господствовала в девятнадцатом веке, резко изменился. Выросли конкуренты и противники. «Прошлое, в которое Черчилль так твердо верил, – пишет английский историк Дж.Пламб, – было разбито в пятидесятые и шестидесятые годы. Теперь в него не было веры ни у правящей элиты, ни у нации в целом. Остались группы «верующих», которые успокаивали себя чтением книг сэра Артура Брайанта, но и они костным мозгом понимали, что их прошлое мертво. То, что давало Черчиллю уверенность, мужество, горячую веру в правоту своего дела – глубокая любовь к удивительному английскому прошлому – была потеряна».
Будучи реалистом, Черчилль смотрел в будущее достаточно пессимистически. Он никогда не писал «гимнов» всеобщему прогрессу и никогда не говорил о возможностях построения совершенного общества. Он знал, что за горизонтом встают новые проблемы, новый вызов тем, кто желает идти вперед. Странным образом он черпал вдохновение в поражениях. Во времена, когда все вокруг опускали руки, он излучал энергию вопреки всему. Как ни оценивать его политическую карьеру, фактом является то, что он выиграл обе мировые войны. Другое дело, какую он при этом заплатил цену.
«Я чувствую себя как аэроплан в конце полета, – говорил Черчилль министру финансов Батлеру в марте 1954 года, – приземление в сумерках, горючее на исходе, продолжаю поиски безопасного места посадки… Единственный политический интерес у меня сохранился лишь к встрече на высшем уровне с русскими».
Последние годы и особенно месяцы пребывания Черчилля у власти напомнили его секретарю Джону Мартину эпизод осени 1940 года, когда он сказал премьеру: «Я хотел бы видеть конец этого фильма», а Черчилль взглянул на него и сказал: «У сценария, который пишет история, нет конца».
Черчилль предсказал Макмиллану, что его преемник А.Иден не станет выдающимся премьером, его будут сравнивать – и не в его пользу. Такие блестящие политики как лорд Розбери и Бальфур попали в неистребимую тень, следуя за Гладстоном и Солсбери – все это при всех их несомненных талантах и общепризнанном обаянии.
В конечном счете от политиков требуется лишь «способность предсказать что произойдет завтра, на следующей неделе, в следующем месяце, в будущем году. И иметь способность объяснить потом, почему все это не случилось».
Черчилль отошел от политической деятельности в апреле 1955 г. Но уже через сорок восемь часов после ухода из дома номер десять по Даунинг-стрит он работал в Чартвеле над «Историей англоговорящих народов». Он сохранил свое место в палате общин до осени 1964 г. В это десятилетие выступать ему приходилось очень редко. В конце своего жизненного пути он посещал парламент не часто, а когда посещал, то сидел обычно молчаливым наблюдателем, живым памятником на том форуме, который знал его лучшие времена.
С ним довольно много советовались во время Суэцкого кризиса, в период, последовавший за отставкой Идена (в 1956 году). Но он уже мало что мог подсказать: изменилось время, изменилась Британия, изменился мир, новые идеи овладели человечеством. Идеи, которым он был привержен, все более уходили в прошлое.
В отношении к религии Черчилль следовал линии, которую выработали его отец и мать, представители космополитической и преимущественно нерелигиозной среды. Как минимум можно сказать, что он не был религиозным человеком. Посещение церкви у него было связано с определенными мемориальными событиями. Живя в Чартвеле и Чекерсе. Клементина посещала церковь либо одна, либо с одним из своих детей. Назначение епископов англиканской церкви премьер-министр поручал своим подчиненным. Его верой был рационализм, помноженный на национальную лояльность, приверженность родным и близким.
Став всемирной знаменитостью, Черчилль испытал усиление интереса к своим взглядам, воззрениям, привычкам. Было многократно отмечено, что Черчилль являлся одним из самых замечательных читателей своего времени. В фокусе его внимания были история и текущая пресса. Без них он не обходился практически ни дня. Газеты он читал в их первых выпусках, начиная с полуночи. Мастерство журналиста он отмечал немедленно.
Будучи признанным историком, Черчилль питал не меньший чем к прошлому интерес к будущему. Он знал книги Герберта Уэллса буквально в деталях и однажды сказал, что мог бы сдать экзамен по ним. Такие профессионалы научной футурологии как Линдеман находили в Черчилле самого внимательного слушателя.
Черчилль, при всей его несомненной самонадеянности и эгоизме, был чувствительным человеком, и остро чувствовал иронию, ужасные повороты судьбы. В разбомбленном рабочем квартале Лондона сорокового года он послал узнать, за чем стоит очередь, и когда ему сказали, что за кормом птицам, он залился слезами.
Что полностью отсутствовало в долгой и примечательной карьере Черчилля, так это участие в интригах, которые он ненавидел. Циники, вроде выступающего в данном контексте таковым Э.Бивена, считали, что он «был слишком большим эгоистом, чтобы думать, что на уме у других людей». Но фактом является, что Черчилль пренебрег жалкими экзерсисами в предательстве, столь свойственные, увы, политической жизни. Его великодушие не вязалось с заведомых хладнокровным коварством. В его книгах можно найти что угодно, кроме гимнов макиавеллизму.
Черчилль всегда – до последних лет жизни следовал моде и не позволял себе выглядеть не заботящимся о мнении окружающих. Помимо собственного изобретения – домашнего костюма он любил клубный костюм, мундир коммодора военно-воздушных сил, морские блезеры. Сигара, часто не зажженная, торчала из угла рта.