Черчилль никогда не изображал отчужденную интеллектуальность. Он скорее стремился ухватить господствующее в стране настроение и следовать ему, а не высоколобой самоуверенности. С явным удовольствием получал подарки, и готов был променять торжественность на проявление чувства юмора. Потомок герцогов корчился от шутки прохожего – и в этом не было профанации его профессии, поста, символа веры, высших принципов.
Даже боготворимую им лояльность Черчилль сумел определить не смертельно серьезно: «Лояльность, которая аккумулируется вокруг первого лица, огромна. Во время путешествий это лицо нужно поддерживать. Если он делает ошибки, их нужно покрывать. Если он спит, его не нужно тревожить. Если от него нет пользы, ему следует отрубить голову. Но последнюю крайность нельзя совершать каждый день – и определенно же не сразу после избрания».
Критик Черчилля Морли писал: «Я любил Уинстона за его жизненную силу, его неутолимое любопытство и внимание к делам, его замечательный дар красноречия, искусство в выборе аргументов, хотя часто он принимает пузыри за девятый вал. В то же время, я часто говорил ему в несколько патерналистской манере: чтобы достичь успеха в нашей стране, политик должен больше считаться с мнением других людей, меньше напирая на собственное».
Со своей стороны Черчилль утверждал, что «политика почти столь же волнующа, как война и столь те опасна. На войне тебя могут убить лишь единожды, а в политике много раз».
Жизненные силы его были поразительны. Он никогда не придерживался диеты – ел, пил и курил сколько хотел. «Я извлек из алкоголя, – говорил Черчилль, – больше, чем алкоголь извлек из меня». Это здоровье никак нельзя назвать наследственным (отец его умер рано, в детстве Уинстон Черчилль был слабым ребенком). Но он обладал невероятной волей и преодолел все гандикапы, в том числе и все «недоданное» природой. В конце 1948 года он в последний раз выезжает на лошади. В середине своих семидесятых годов прекращает плавать (частично из-за простуды, схваченной в Марракеше в 1947 году). Главным рекреационным занятием становится рисование. Представленные анонимно, две его работы были приняты Королевской академией в 1947 году, а три еще – в 1948 году.
Рисование стало бальзамом. «Это такое удовольствие, – писал Черчилль. – Краски так хороши, и упоительно смотреть на тюбики. Смешивая их, даже грубо, вы видите нечто восхитительное и абсолютно захватывающее… Я не знаю ничего, что, не напрягая тело, могло бы так же полностью захватить сознание». Леди Вайолет Картер сказала, что «писание картин – это единственное занятие, которому он предается молча». Сам же Черчилль пообещал: «Когда я попаду на небо, я намерен значительную часть моего первого миллиона лет провести за рисованием».
С ранних дней кавалерийской карьеры и до лавров премьера Черчилль любил риск во всех его проявлениях – на поле брани и в палате общин. Он видел пули много раз и даже бравировал равнодушием к опасности, что создавало немалые проблемы его охране. В 1942 году он пересекал Атлантику, когда самолет вошел в зону штормовой погоды. Посуровевшим спутникам Черчилль сказал: «Все в порядке. Не беспокойтесь. Мы можем повернуть к Лиссабону или к Азорским островам, или мы можем вернуться в Америку. Не волнуйтесь, все будет хорошо». Всем было ясно, что указанные возможности эфемерны. Но подлинным было мужество лидера.
О внутренних кризисах Черчилля мало кто знал. Доктор Моран, знавший его как врач ближе всех, записал 14 августа 1944 года: «Премьер-министр сегодня в задумчивом настроении. Он вспоминает: «Когда я был молод, свет уходил из моей жизни на два или три года. Я делал свое дело. Я сидел в палате общин, а черная депрессия сидела на мне. Мне помогали разговоры с Клементиной. Я не люблю стоять у края платформы, когда мимо проходит поезд. Я предпочитаю стоять спиной, а лучше всего – за пилоном. Я не люблю стоять у борта судна и смотреть вниз. Следующее действие может решить все. Лишь несколько капель отчаяния. И все же я не хочу покидать мир, даже в такие моменты. Что известно о подобном, Чарльз?»..
Я сказал: «Ваша беда – я имею в виду «Черного пса» – депрессию пришла к вам по наследству, от предков. Вы боролись с ней всю свою жизнь. Вот почему вы не любите посещать госпиталей. Вы всегда пытаетесь избежать того, что действует на вас депрессивно». Уинстон посмотрел на меня как на человека, который знает слишком много».
Лорд Моран беседовал об Уинстоне Черчилле с умирающим Бренданом Бракеном, одним из ближайших его друзей. «Вы и я думаем об Уинстоне как о самопоглощенном человеке; он никогда не ограничивал себя ничем, но еще в далеком детстве он сознательно решил изменить свой характер, быть твердым и жестко воспринимать окружающее. Это было нелегко для него. Видите ли, Чарльз, Уинстон всегда был «в отчаянии». Художник Оршен, который писал его после событий в Дарданеллах, обычно говорил о чувстве беспомощности у него в лице. Он называл его человеком, погруженным в беспомощность. Уинстон был уверен, что больше не будет участвовать в общественной жизни. Казалось, там не оставалось места для него. Это его страшно печалило. Затем, в течение десяти лет, которые он провел в одиночестве перед второй мировой войной, он продолжал говорить: «Я конченный человек». Он был абсолютно уверен, что никогда не вернется к государственным должностям, так как каждый смотрел на него как на неуравновешенного человека… Уинстон всегда чувствовал себя сломанным, если не был занят чем-либо”.
Всю свою жизнь Черчилль вел бой с приступами тоски, депрессии и отчаяния. «Уинстон Черчилль, подобно своему предку, первому герцогу Мальборо, – пишет Э.Сторр, – страдал от продолжительных и постоянно повторяющихся приступов депрессии; и никакое понимание его характера невозможно без учета этого центрального фактора. Он сам называл свою депрессию «Черным псом»; и тот факт, что у него была под рукой кличка, говорит о том, что это был достаточно частый и знакомый компаньон. Но на протяжении больших периодов своей жизни Черчилль с успехом побеждал свою депрессию”.
Черчилль, конечно, не единственный пример, когда великий человек страдает от периодически повторяющейся депрессии. У Гете был похожий темперамент, таким же был Шуман, Толстой и многие другие. Соотношение между великими свершениями и склонным к депрессии темпераментом еще предстоит проанализировать, но почти нет сомнений в том, что, в некоторой степени, депрессия действует как катализатор. “Когда депрессия овладевает личностью, страдающий погружается в отчаяние и бездеятельность, которые могут быть так глубоки, что делают человека неподвижным. Преодолеть это жалкое состояние становится делом первостепенной важности; поэтому личность, подверженная депрессии, прежде чем ее давление станет всесильным, периодически погружает себя в состояние активности, отказывается от отдыха и релаксации и совершает больше, чем способно сделать большинство людей именно потому, что он не может позволить себе остановиться. Мы не знаем, как много людей исключительной творческой силы имели склонность к депрессии, часто это скрывалось. Но то, что многие были в их числе, и Черчилль был одним из них, можно утверждать определенно».
Лорд Эшер в 1917 году довольно метко определил, возможно, главную слабость Черчилля: «Он решает великие проблемы при помощи ритмичного языка и быстро становится рабом своих собственных фраз. Он обманывает сам себя, приходя к убеждению, что придерживается широких взглядов, в то время как его мозг фиксирует относительно частные аспекты вопроса». Военный историк Б.Лиддел Гарт согласен с тем, что у Черчилля всегда проявлялась тенденция концентрироваться на одной проблеме, забывая о других, определяющих всю ситуацию. «У него не хватало способности сопоставить одну часть с другой, а все части с целым. Человек может достигать успеха как тактик, не выявляя способности к «сравнению» основополагающих частей и выработке чувства пропорции, из которого оно вытекает – но он в этом случае почти определенно теряет качества стратега, тем более великого стратега».
Р.Родс Джеймс полагал, что Черчилль не отличался особым даром предвидения, он фиксировал лишь непосредственную ситуацию. «Не будет попыткой принизить значение его огромного интеллекта, если мы скажем, что этот интеллект был направлен прежде всего на решение непосредственно выдвинутых современностью проблем, а не на предотвращение опасностей будущего». Это, возможно, объясняет, что нынешние политики видят в Черчилле лишь примечательную фигуру прошлого, а не постоянного спутника при решении все новых и новых проблем.
Критики никогда не жаловали литературный стиль Черчилля, который прямо следовал великой традиции Гиббона, Сэмюэля Джонсона и Маколея, возвращая английскому языку блеск титанов восемнадцатого века. Оксфордский критик писал в 1928 году, что «такое красноречие фальшиво, потому что оно искусственно… образы статичны, метафоры безграничны… создается фальшивая драматическая атмосфера, целый парад риторических императивов». Но миллион читателей, обратившихся к книгам Черчилля, думают иначе, и Нобелевская премия по литературе тому свидетельство.
Не будем излишни жестоки, судя Черчилля – следуя в этом даже за его критиками. Ведь все же, как писал Б.Лиддел Гарт, «Уинстон Черчилль был удивительным человеком, буквально светившимся на фоне общего мрака в эру посредственностей в демократиях. Он не только вызывал восхищение своей виртуозностью, но порождал поклонение себе, несмотря на сильную струю эгоцентризма. Временами он показывал способность далеко заглянуть за горизонт, в чем ему помогало острое историческое чутье».
В день, когда оборвалась нить, лорд Чендес сказал в клубе: «Его сила была в воображении, опыте и великодушии». Его самый тщательный и, наверное, лучший биограф – Мартин Гилберт говорит о «благородном духе, поддерживавшемся на протяжении долгой жизни верой в способность человека жить в мире, достигать благополучия и преодолевать все беды и опасности. Его любовь к собственной стране, его чувство справедливости, его вера в человеческую расу подкреплялась огромной работой, неутомимой мыслью и предвидением. Его дорога могла быть осложнена противоречиями, разочарованиями и излишествами, но это никогда не ослабляло его чувство долга и веру в английский наро