Дано ли людям знать, какой поворот совершит судьба? Черчилль думал, что в эти дни он спасает Британскую империю, на самом деле он встал на дорогу, которая через две мировые войны низведет Британию до положения средней европейской страны. Черчилль думам, что он возрождает имперскую славу, что он укрепляет “Юнион Джек” на четверти земной территории. А в результате доминионы получили уникальную возможность самоутвердиться и подготовить свою самостоятельность. Британская империя бросила все свои силы на страшную борьбу, в которой, как оказалось, она и не могла достичь подлинно значимых результатов. Черчилль смело шел на войну, которая не принесла Британии славы, но которая отняла у нее жизненные силы.
3 августа последовал германский ультиматум Бельгии. Теперь почти все министры были согласны с тем, что у Англии нет выбора. Теперь уже Ллойд Джордж уговаривал лорда Морли и сэра Джона Саймона – двух членов кабинета, которые сопротивлялись вступлению в войну. Морли ушел в отставку, а Саймона удалось уговорить. Все точки над i были поставлены, когда кайзер Вильгельм II объявил войну Франции и информировал бельгийцев, что германские войска войдут на бельгийскую территорию в течение следующих 12 часов.
Когда премьер-министр Асквит во главе кабинета вошел в зал палаты общин, депутаты встретили его овацией. Бледный как мел Грей объявил, что, если Англия не поддержит Бельгию, “мы потеряем уважение всего мира”. Несколько пацифистов в палате общин пытались остановить безумие, но их заглушили криками: “Садитесь”. Многие в стране думали как Литтен Стрейчи, известный публицист: “Бог разместил нас на этом острове, а Уинстон дал нам военно-морской флот. Было бы абсурдно не воспользоваться этими преимуществами”. Но, пожалуй, самое точное определение текущего момента дал Грей, который может быть более всех сделал для вовлечения Британии в войну. Стоя у окна в этот вечер и наблюдая, как зажигаются уличные огни, он сказал: “Огни сейчас гаснут повсюду в Европе и, возможно, мы не увидим их снова зажженными на протяжении жизни нашего поколения”. Это была выданная заранее эпитафия тем 750 тысячам молодых англичан, которым суждено было погибнуть в битвах первой мировой войны, эпитафия прежнему мировому порядку, старой системе социальных отношений.
Именно в это время Германия объявляла войну Франции. Канцлер Бетман-Гольвег говорил о неких восьмидесяти офицерах, которые в прусской униформе пересекли границу на двенадцати автомобилях, о летчиках, которые якобы сбросили бомбы на Карлсруэ и Нюрнберг. Канцлера превзошел министр иностранных дел фон Ягов, распространявшийся относительно французского врача, пытавшегося заразить колодцы Меца холерой.
Уинстон Черчилль всеми мыслями был на континенте, читая сообщения о тяжелых боях в Бельгии. Берлин полностью игнорировал ноту Грея, сокращая последние часы мира, хотя после столетия безмятежного спокойствия трудно было представить, что явит собой военный конфликт для Британии. Позади был не только век относительной безопасности, но и превосходства Британии ( или, если выражаться словами германского министра Матиаса Эрцбергера, “столетие нетерпимой гегемонии”). В два часа пополудни Асквит уведомил палату общин о посланном в Берлин ультиматуме. Уайтхолл был заполнен возбужденной толпой. “Все это наполняет меня печалью”,– напишет он Венеции Стенли. Не в силах сдержать волнение Асквит сел за руль автомобиля и отправился на часовую прогулку, затем вернулся на Даунинг-стрит. Шли часы, Марго Асквит смотрела на спящих детей. Затем она присоединилась к мужу. В комнате кабинета сидели Грей, Холдейн и другие. В девять вечера пришел Ллойд Джордж. Все молчали. Вдали слышалось пение толпы. С ударами Биг Бена лица министров побелели. Как пишет Ллойд Джордж, “это были самые роковые минуты для Англии, с тех пор как существуют Британские острова… Мы вызывали на бой самую могущественную военную империю, которая когда-либо существовала… Мы знали, что Англии придется выпить чашу до дна. Сможет ли Англия выдержать борьбу? Знали ли мы, что до того как мир в Европе будет восстановлен, нам придется пережить 4 года самых тяжелых страданий, 4 года убийств, ранений, разрушений и дикости, превосходящих все, что до сих пор было известно человечеству. Кто знал, что 12 миллионов храбрецов будет убито в юном возрасте, что 20 миллионов будет ранено и искалечено. Кто мог предсказать, что одна империя вынесет потрясение войны; что другие три блестящих империи мира будут раздавлены в конец и обломки их будут рассеяны в пыли; что революция, голод и анархия распространятся на большую половину Европы?”
Часы Биг Бена прозвучали тогда, когда Черчилль завершил диктовку инструкций своим адмиралам. Корабли военно-морского флота Британии получили сигнал: “4 августа 1914 г. 11 часов пополудни. Начинайте военные действия против Германии”. Через открытые окна адмиралтейства Черчилль мог слышать шум толпы, окружившей Букингемский дворец. Публика пребывала в приподнятом настроении, слышалось пение – “Боже, храни короля”. На Даунинг-стрит 10 он увидел министров, сидящих в мрачном молчании вокруг покрытого зеленой скатертью кабинетного стола. Марго Асквит стояла у дверей, когда входил Уинстон Черчилль. “У него было счастливое выражение лица, он буквально мчался через двойные двери в зал заседания кабинета”. Второй свидетель – Ллойд Джордж записал: ”Через 20 минут после этого рокового часа вошел Уинстон Черчилль и уведомил нас, что все британские военные корабли извещены по телеграфу во всех морях о том, что война объявлена и что им следует согласовать с этим свое поведение. Вскоре после этого мы разошлись. Этой ночью нам не о чем было больше говорить. Завтрашний день должен был принести с собой новые задачи и новые испытания. Когда я покинул зал заседаний, я чувствовал себя так, как должен чувствовать человек, находящийся на планете, которая вдруг чьей-то дьявольской рукой была вырвана из своей орбиты и мчалась с дикой скоростью в неизвестное пространство.”
Удачным для Британии обстоятельством было то, что при правлении Бальфура был создан Комитет имперской обороны как основное координирующее звено общей военной системы страны. На его заседаниях военные встретились лицом к лицу с ведущими штатскими лицами. Не для всех это было просто. Сообщения с фронтов оглашал с первых же дней военный министр лорд Китченер “своим громким и резким голосом; взгляд лорда Китченера при этом, – пишет Ллойд Джордж, – был устремлен в пространство и не обращен ни на кого, что было признаком того, как плохо он чувствовал себя в непривычных для себя условиях. Он находился в одном правительстве с людьми, которые принадлежали к той профессии, с которой он боролся всю свою жизнь и к которой у него было обычное для военных чувство презрения, смешанное со страхом.” Китченер сразу же после начала войны повидался со своим французским коллегой генералом Жоффром. Француз не верил, что немцы пройдут через центральные и западные провинции Бельгии, потому что там не было хороших дорог, необходимых для германской артиллерии. Китченер полагал (правильно), что немцы пойдут значительно севернее.
Начало войны в Англии было связано с множеством невероятных слухов. Общественная экзальтация была столь велика, что чем более фантастичные звучали истории, тем шире они распространялись. Например, одним из наиболее популярных известий, передаваемых с величайшей готовностью по всему Объединенному Королевству, было то, что 100 тыс. русских высадились в Шотландии и движутся к союзникам во Франции. Служащий эдинбургской железной дороги видел снег на их сапогах. И никто не напомнил ему, что дело происходило в августе. Один их земледельцев утверждал, что солдаты царя прошли через его угодья. Оксфордский ученый по секрету сообщал, что его коллега служит у этих русских переводчиком. Семья Черчилля не избежала лихорадки слухов и шпиономании. Клементина утверждала, что пойман один из почтовых голубей с планом ее похищения и перевоза в Германию с тем, чтобы получить от Уинстона Черчилля выкуп в виде нескольких линкольнов. Она писала мужу: “Если меня похитят, я умоляю тебя не жертвовать даже самой дешевой подводной лодкой, самым старым кораблем… Я не выдержу последующей непопулярности, в то время как мы можем умереть отважно, как спартанцы”.
Переходя к режиму военного времени Уинстон Черчилль выработал тот распорядок дня, который сохранил на всю последующую жизнь (по крайней мере, он твердо следовал ему в первой и второй мировых войнах). Он работал до 2 часов ночи, вставал в 8 часов утра и после обеда некоторое время спал. Он привык утром, лежа в постели, писать письма. Чопорным британским адмиралам открывалась необычная картина, когда шеф принимал их, располагаясь в огромной постели, дымя сигарой, окруженный со всех сторон ящиками с письмами, бумагами всех цветов и с сидящим у ног стенографистом. (Ту же картину наблюдали очевидцы в 1940-1945 годах). Стараясь смягчить напряжение, физическое и моральное, этих заполненных событиями дней, Клементина писала мужу: “Первое. Никогда не пропускай утренней езды на лошади. Второе. Ложись спать до полуночи и спи спокойно. Не позволяй, чтобы тебя будили по всякому поводу. У тебя должно быть 8 часов сна каждую ночь, чтобы ты оставался собой. Третье. Не кури, чтобы не вредить пищеварению”.
Трюизмом будет повторить вслед за многими, что начавшаяся мировая война не оправдала ничьих надежд, более того, вызвала всеобщее разочарование. Она протекала “не по правилам”. Нужно ли было вкладывать столько в пушки и линкоры, чтобы мины, колючая проволока и пулемет остановили самые доблестные войска в мире? Для Черчилля эта война, такая непохожая на недавние стремительные балканские войны, была особенно обескураживающей. В мире, где побеждала наука, обстоятельность, методичность, выдержка, его энергия, фантазия и порыв не находили выхода. Он начинает метаться и эта живая неуспокоенность все больше раздражает и без того сбитых с толку политиков и стратегов. Парадокс, но он даже в мемуарах не акцентирует то, что явилось его главным достижением – успешный десант британского экспедиционного корпуса, создание сплошной линии обороны от немцев на Западе.