Галиполийское фиаско воспрепятствовало его участию в национальной политике на протяжении следующих двух лет. Опасения и недоверие исключали для Черчилля возможность участия в правительстве. У него не было национальной поддержки, ни одна партия и ни один из регионов страны не поддержал его. Даже в собственной – либеральной партии ни одна фракция не считала его своим лидером, не видела в нем своего оратора – выразителя своих мнений. Враждебность окружала Черчилля и в парламенте, и за его пределами. Время шло, а большие политические возможности проходили мимо. Вот как Ллойд Джордж описал возражения его противников: «Его (Черчилля) мозг представляет собой мощную машину, но в ней сокрыты дефекты, которые не позволяют машине всегда действовать должным образом. Сказать, что это за дефекты, весьма трудно. Но когда этот механизм начинает работать неверно, сама его мощь приводит к разрушительным действиям не только в отношении его самого, но и в отношении того дела, в которое он вовлечен, и людей, с которыми сотрудничает».
Черчилль так и не смог преодолеть общественных сомнений и недоверия, порожденных его спонтанностью и опрометчивостью. Его считали воплощением эгоизма именно того сорта, который опасен в период национального кризиса, того эгоизма, который не поддается традиционному политическому контролю. Его эксцентризм воспринимался как непростительная безответственность.
Лишь только посвященные знали, какими были страдания этого честолюбивого человека в период, когда казалось, что судьба давала Англии шансы на мировое лидерство. Препятствие, возникшее на его пути было действительно большим. «Я чувствовал себя словно морское животное, выловленное из глубин, как водолаз, которого внезапно подняли, мои вены лопались от напряжения. В момент, когда все фибры моего существа устремились к действию, меня принудили стать наблюдателем трагедии, помещенным самым жестоким образом в первом ряду». Ближайшая подруга Ллойд Джорджа Френсис Стивенсон невольно объясняет крушение Черчилля одним коротким замечанием: “Будучи столько лет в политике, странно, что Черчилль не обзавелся доверием ни единой партии в стране, ни надежной поддержкой хотя бы одного члена кабинета”. Бонар-Лоу сказал, что “при таких необычных интеллектуальных способностях у него абсолютно несбалансированный ум”.
У Ллойд Джорджа мнение было определенным: “Его политическое прошлое естественно приводило в негодование его старых партийных товарищей. Он никогда ничего не делает наполовину, и когда он вышел из своей партии, он напал на своих прежних товарищей и осудил свои прежние взгляды с силой и едким сарказмом, дававшими себя долго чувствовать. Когда была объявлена война, национальная опасность вынудила все партии к временному перемирию, в котором на время была оставлены или забыты партийные чины и партийные распри. Но консерваторы не могли ни забыть, ни простить перехода Черчилля в лагерь их врагов, ни того, что он открыл по ним ураганный и смертельный огонь в тот самый момент, когда начался их разгром. Если бы он оставался верным сыном той политической семьи, в которой он родился и получил свое воспитание, то его доля участия в дарданельской неудаче была бы оставлена без внимания и другая жертва была бы принесена на алтарь народного гнева. Ошибки Черчилля послужили негодующим консерваторам превосходным поводом, чтобы наказать его за измену партии”.
Черчилль частично возлагал вину на премьера Асквита за то, что тот не соглашался опубликовать документы галиполийской операции – когда архивы адмиралтейства и военного министерства откроются публике, его подлинная роль в стратегии и дипломатии будет оценена объективно, историки найдут его действия разумными и обоснованными. Поклонники Черчилля вспоминали поговорку, пришедшую из древнего Рима: «Неблагодарность в отношении своих великих людей является особенностью сильных народов». Внутренний инстинкт верно подсказал Черчиллю: следует отойти в сторону. В ожидании вердикта истории он направился на фронт в чине подполковника. (Клементина пошла работать на завод боеприпасов).
На фронте Черчилль ожидал получить бригаду, но ему предоставили в командование лишь батальон. Солдаты запомнили его как серьезного, сосредоточенного и яркого командира. Британская армия того времени все еще состояла из добровольцев – либеральная партия была против принудительного набора. Готовя свою часть к боям, Черчилль выявил то, что неизменно подкупает солдат – личную смелость, готовность рисковать жизнью. Он не был тем, кого называли “генерал из замка”. И все же он не привык терпеть поражения -ведь начиная с юности он шел по восходящей. Теперь единственное, что ому оставалось – это рисковать жизнью в грязи Фландрии.
На фронте Черчилль утвердился во мнении, что борьба в Европе будет длиться еще годы, это война на истощение. Теперь мы знаем, что в ноябре 1915 года император Вильгельм исключил для себя мир с Россией: “Теперь я не согласен на мир. Слишком много германской крови пролито, чтобы все вернуть назад, даже если есть возможность заключить мир с Россией”. Огромные силы с обеих сторон держались прочно за свои позиции и это обеспечивало стабильность противостоянию. Но равновесие не могло сохраняться вечно. По крайней мере два обстоятельства будущего казались теперь Черчиллю непреложными: Австро-Венгрия перестанет быть великой державой и распадется на части; признание Британией и Францией русского права на Константинополь приговаривает Турцию к подобной же судьбе. Это означало, что через несколько лет Австро-Венгерская и Турецкая империи явят собой совокупность территорий, на которых Британии важно обеспечить свое влияние.
Удручали несчастья России. Пришедшему к власти Ллойд Джорджу восточная союзница виделась такой: “Все еще громадная Россия барахталась на земле, но таила колоссальные возможности, если бы она поднялась вновь, чтобы померяться с врагами остатками своей огромной силы. Но никто не знал, сможет и захочет ли она подняться. Она скорее была предметом гаданий, чем упований. Подавляющее превосходство по части людского материала, которое внушило союзникам такое ложноe чувство уверенности и вовлекло их в 1915 и 1916 гг. в авантюры, в которых человеческие жизни с беспечной расточительностью бросались в огонь боев, точно имелся какой-то неиссякаемый запас людей. – это превосходство теперь почти исчезло”.
Между тем во главе военной машины Германии становятся Гинденбург и Людендорф, только что покинувшие германо-русский фронт. Фалькенхайн, веривший в то, что ключи к победе лежат на Западе, был устранен. Новые лидеры, как и император Вильгельм, полагали, что “решение находится на Востоке более чем когда-либо”(слова Бетман-Гольвега). Возможно последним бликом военной славы России стало наступление Брусилова в июне 1916 года. Оно было неожиданным для противника – Брусилов рассредоточил свои резервы примерно в двадцати местах и дезертиры не могли сообщить неприятелю направление главного удара. С июня по август в плен было захвачено более 350 тысяч австрийцев, войска продвинулись почти на четыреста километров. Царская Россия в последний раз ощутила уважение и престиж в глазах союзников и противника. По мнению Ллойд Джорджа, “если бы у русских оказалось достаточно артиллерии, их неожиданное наступление могло бы решить судьбу войны.”
Проблема России волновала истинно талантливых вождей Британии. Став военным министром, Ллойд Джордж обратился к премьеру Асквиту со специальным меморандумом (26 сентября 1916 года), в котором отметил ослабление прозападных сил в России. “Русские как и все крестьянские народы, относятся с крайней подозрительностью к народу, занимающемуся торговлей и финансовыми делами. Они всегда воображают, что мы стараемся извлечь барыш из отношений с ними. Они несомненно вбили себе в голову, что мы стремимся на них заработать. Надо устранить это подозрение. Вопрос не в условиях, а в атмосфере. Русские – простые и, мне думается, хорошие парни и, раз завоевав их доверие, мы не будем наталкиваться на трудности в деловых сношениях с ними”. Выдвигалась идея посылки в Россию эмиссаров с особенными правами. Ллойд Джордж хотел, чтобы самый талантливый британский генерал – Робертсон встретился с самым талантливым русским генералом -Алексеевым. Однако встреча высшего военного руководства Запада и России не состоялась и это имело самые прискорбные последствия.
Британские дипломаты в Петрограде ощущали приближение кризиса. Посол Бьюкенен писал 28 октября 1916 года: “Потери, понесенные Россией в этой войне, настолько колоссальны, что вся страна носит траур; во время недавних безуспешных атак на Ковель и другие пункты было бесполезно принесено в жертву столько людей, что по всей видимости у многих растет убеждение: для России нет смысла продолжать войну, в частности Россия в отличие от Великобритании не может ничего выиграть от затягивания войны.” В Лондон сообщали о силе германской пропаганды и усталости народных масс от войны. Британский офицер сообщил правительству в ноябре 1916 года: “Только с помощью самой усердной и терпеливой работы можно протащить Россию в лице ее правительства и народа еще через один-два года войны и лишений; чтобы достичь этого, не следует жалеть никаких усилий или сравнительно ничтожных расходов.” Как с горечью отмечает Ллойд Джордж, Было уже слишком поздно. “Архангельский порт был уже затерт льдами. Прежде чем он растаял, весной в России разразился революционный крах и все надежды укрепить ее как союзную державу исчезли”.
Но и Германия подошла к пределу своих сил. 9 января 1917 года обергофмаршал двора Фрайхер фон Рейшах увидел в замке Плесс одиноко сидевшего Бетман-Гольвега. “Я вошел в комнату и нашел его абсолютно разбитым. На мой смятенный вопрос, потерпели ли мы поражение, он ответил: “Нет, но конец Германии. В течение часа я выступал против подводной войны, которая вовлечет в войну Соединенные Штаты. Такой удар был бы слишком тяжел для нас. Когда я кончил, адмирал фон Хольцендорф вскочил на ноги и сказал, что он дает клятву как морской офицер – ни один американец не высадится на континенте”. “Вы должны уйти в отставку”, -прокомментировал услышанное Рейшах. “Я не хочу сеять раздор, – согласился канцлер, – именно в тот момент, когда Германия играет своей последней картой”. Рейшах пишет, что именно с этого момента