Для Запада самое суровое время наступило в марте 1918 года. Черчилль был на фронте и видел как Людендорф а течение нескольких дней сделал то, что англичане и французы не могли сделать в течение нескольких лет – значительно продвинуться вперед, беря десятки тысяч военнопленных и огромные военные склады. 24 марта он вместе с Ллойд Джорджем и новым начальником имперского штаба сэром Генри Уилсоном ужинали в прежнем парижском особняке Грея. «За все время войны я не видел большего беспокойства на лицах, чем в тот вечер». Все островные резервы следовало бросить на континент, британские запасы предоставлялись в качестве компенсации потерянного. Наконец-то Запад избрал единого военного распорядителя – генералиссимуса Фоша. 12 апреля генерал Хейг издал свой знаменитый приказ по британским войскам, ощутившим всю мощь германского напора: “Прижаться спиной к стене и держаться».
Вообще говоря, Черчилль стоял за то, чтобы и в 1918 году воздержаться от грандиозных наступлений. Он верил, что время работает на союзников. 1919 год – вот год броска вперед. 5 марта 1918 года он записал в меморандуме: «Чтобы атаковать в 1919 году, мы должны создать армию, качественно отличную по своему составу и методам ведения военных действий от любой из использованных по обе стороны фронта». Речь шла об использовании аэропланов, танков, пулеметов и газа. К апрелю 1919 года следовало выпустить четыре тысячи танков.
Вращаясь в кругах руководителей Антанты, Черчилль восстановил престиж деятеля международного масштаба. Ллойд Джордж поручил ему ответственные миссии в межсоюзнической дипломатии. В Париже его с почестями встречает премьер-министр Франции Жорж Клемансо, который в эти тяжелые дни не изменил французской галантности: «Мы не только покажем Уинстону Черчиллю все, но я лично завтра поведу его на поле битвы и мы посетим командующих армейскими соединениями». При этом 76-летний Клемансо, как и все окружающие, отчетливо понимал, что решается судьба войны, судьба Франции. В эти дни Париж находился под прицелом крупповских пушек.
Черчилль вспоминал, как кавалькада автомобилей прибыла в Бове, где премьер-министр и английский представитель поднялись потайной лестницей в башню замка. Двери открылись и их приветствовал генералиссимус Фош. На стене висела огромная карта фронта. Фош указал на германские приобретения в ходе 1-го дня наступления: «О-о! Как они велики». Затем его карандаш перешел ко второй стадии германского движения: «2-й день наступления: «А-а». 3-й день: «У-у!». Немецкое продвижение было заметно меньше, чем в предшествующие дни. И, наконец, сказал Фош, вчерашний день явился последним днем немецкого наступления. Было ясно, что противник исчерпал свои силы. Установилось своего рода равновесие противоборствующих сил. После паузы Фош вскричал: «Стабилизация. А затем наступит наш черед». Воцарилась тишина. Премьер-министр Клемансо двинулся навстречу Фошу, говоря: «Тогда, генерал, позвольте, я вас обниму». Но эти объятия могли оказаться преждевременными: Германия поставила все на июльское наступление.
В этот критический момент кайзер нашел время для того, чтобы обозначить базовое различие между политической философией Германии и англосаксов. Было 15 июня 1918 года и Германия владела невиданным “европейским состоянием”, особенно обширным на Востоке. Взгляд на карту исполнял его гордости. На банкете для военных вождей страны в честь тридцатилетия своего правления Вильгельм Второй заявил, что “война представляет собой битву двух мировых философий”. Австрийский посол принц Гогенлоэ зафиксировал теоретизирования кайзера: “Либо прусско-германо-тевтонская мировая философия – справедливость, свобода, честь, мораль – возобладает в славе, либо англосаксонская философия заставит всех поклоняться золотому тельцу. В этой борьбе одна из этих философий должна уступить место другой. “
К концу июня 1918 года посол Мирбах пришел к выводу, что поддерживать большевиков нет никакого смысла: “Мы, безусловно стоим у постели безнадежно больного человека”. Большевизм скоро падет в результате своей дезинтеграции. В качестве альтернативы следует обратиться к монархистам, но они слишком ленивы, потеряли ориентацию и заботятся лишь о возвращении привилегий. Ядром будущего правительства должны быть умеренные среди октябристов и кадетов с привлечением видных фигур из бизнеса и финансов. Этот блок следует укрепить привлечением сибиряков.
Все эти планы зависели от германской армии – наличных сил было достаточно лишь для одного крупномасштабного наступления на Западе. Только 2 сентября император Вильгельм признал поражение. Он записал в этот день: “Битва проиграна. Наши войска отступают без остановки начиная с 18 июля. Фактом является, что мы истощены… Наши армии просто больше ничего не могут сделать”. А вот описание критического дня Гинденбургом: “ Чем хуже были вести с далекого Востока, тем быстрее таяли наши ресурсы. Кто заполнит брешь, если Болгария выйдет из строя? Мы могли бы еще многое сделать, но у нас уже не было возможностей сформировать новый фронт… Поражение в Сирии вызвало неизбежное разложение среди наших лояльных турецких союзников, которые снова оказались под ударом в Европе. Как поступит Румыния, могущественные фрагменты прежней России? Все эти мысли овладели мной и заставили искать выход. Никто не скажет, что я занялся этим слишком рано. Мой первый генерал-квартирмейстер, уже приняв решение, пришел ко мне во второй половине дня 28 сентября. Людендорфом владели те же мысли. Я увидел по его лицу, с чем он пришел”.
Наступил тот перелом, которого союзники ждали долгие четыре года. Но Черчиллю не хотелось, чтобы в западных столицах – Лондоне, Париже и Вашингтоне сложилось впечатление о том, что суровые испытания уже позади. Он писал Ллойд Джорджу: «Немцы будут продолжать борьбу до последнего и бросят все свои ресурсы, которые в настоящее время являются большими, чем наши». На военном совете в Бове американский генерал Першинг зачитал ответ президента Вильсона на призыв о помощи: 480 тыс. американских солдат находятся на пути в Европу. К этому времени Англия сделала важный жест в своей дипломатической игре – выступила с заявлением, что не нуждается в плодах победы. Представляя правительство, Черчилль сказал в эти дни: «Мы не нуждаемся в территориальных приращениях и торговых преимуществах. Примирение англичан и американцев – вот награда Британии. Это и есть их львиная доля». Через неделю он писал в письме: «Если все пойдет хорошо, Англия и Соединенные Штаты отныне могут действовать вместе. А через 50 лет, если мы будем действовать подобно тому, как мы действуем сейчас, если мы будем идти навстречу друг другу, мы станем единым целым».
Черчилль этого периода полон геополитических замыслов, депрессия 1915-1917 годов позади. Журналист из «Нью-Стейтсмэна» описал свои впечатления: «Он обладает превосходными качествами, среди которых следует выделить мужество; у него один дефект, этот дефект следует назвать романтизмом – или, поскольку романтизм может иметь и положительный оттенок, скорее, сентиментальностю». Американский историк У.Манчестер уже в наши дни указал на другой талант английского политика – красноречие. «Мужество, – пишет он, – не было главной чертой Черчилля, смелость является довольно распространенным качеством. Прежде всего Уинстона отличало превосходное владение языком. Когда он обращался к нему, английский язык становился самым мощным оружием. Зная свою сильную сторону, Черчилль восхищался английским языком и мог проводить часы, размышляя над его восхитительными свойствами и над тем, как использовать устную и письменную речь с максимальным эффектом». Мастерство письменного и устного выражения мыслей – вот что восхищало Черчилля, он всегда обращался к красноречию там, где другие прибегали к интриге.
Между тем война приближалась к концу. 8 августа 1918 года представляло собой кульминацию. «Отличительной чертой этого дня, – пишет английский историк А.Дж.П.Тейлор, – был психологический поворот. До сих пор у немцев было чувство, что победа возможна. Немцев влекло вперед именно это чувство. Немецким солдатам было сказано, что они сражаются ради победы в решающей битве. Теперь они поняли, что этого решающего сражения не будет. А если оно и случится, то фортуна обернется против них. Отныне они больше не желали побеждать, они хотели лишь окончить войну». Великое немецкое наступление 1918 г. стоило им 688 тыс. человек. Черчилль так сказал по этому поводу: «Немцы были сокрушены не Жоффром, не Невиллем, не Хейгом, но Людендорфом». С прибытием в Европу более миллиона американских солдат у немцев исчезли всякие надежды. И Людендорф признал это вслух: «Больше нет надежды. Все потеряно». Германский фронт был еще ощетинен колючей проволокой, еще гремели пушки, но исход уже был ясен. Болгария капитулировала 28 сентября. Турция 21 октября. Затем наступила очередь Австрии. Гинденбург заявил Берлину 10 ноября, что не может более гарантировать лояльности армии и кайзер бежал в Голландию.
Освещенная (после четырех с половиной лет затемнения) Эйфелева башня в Париже теперь служила ориентиром для делегации немцев, которые шли с предложениями о перемирии. Вечером 10 ноября 1918 г. премьер-министр Ллойд Джордж пригласил Черчилля в свой кабинет, где они изучили условия будущего мира. На следующий день в 5 часов утра немецкие представители подписали продиктованное генералиссимусом Фошем условия в его железнодорожном вагоне в Компьене. Черчилль позднее вспоминал: «Было без нескольких минут 11 часов, 11 числа, 11 месяца. Я стоял у окна моей комнаты, ожидая, когда Берлин объявит, что война окончена. Наконец ударили часы Биг Бена, и можно было слышать как повсюду шумит толпа, но нигде не было взрывов радости». Черчилль меланхолически размышлял в этот час: «Едва ли то, чему я учился верить, еще существует, ведь все, что мне прежде обрисовывали, как невозможное, случилось».
Индустриальная машина, обеспечившая победу достигла колоссальных размеров, она отбирала все жизненные силы нации и Черчилля переполняли заботы перево